VI

Необычайная жизненность творчества Пушкина и понятность широким народным массам в огромной мере объясняется глубокими связями поэта с жизнью и творчеством народа. Решительно порвав с традицией презрительного или высокомерно-снисходительного отношения дворянских писателей к "мужицким безделкам", Пушкин увидел в народном творчестве сокровищницу поэтических образов.

Значительное место в этнографических и фольклорных интересах Пушкина заняли казачьи, в частности, донские мотивы.

Впервые тема казачества зарождается в поэтическом сознании 15-летнего Пушкина, - так, в 1814 г. возникает песня "Казак", отразившая в себе народно-поэтические образы, ритмику, язык. Н. Трубицын считает это произведение "первым образцом такого изображения", когда "какой-нибудь народный сюжет приукрашивается "формами искусственной поэтики, но так в то же время, что стиль и вообще внешность продолжает быть народной по возможности". Пушкин назвал это стихотворение "подражанием малороссийскому". Оно дает традиционно-романтический образ донца-казака, удалого молодца, похищающего красну-девицу, которую он полюбил и "был ей верен две недели, в третью изменил". Проф. Сумцов ("Харьковский университетский сборник пам. Пушкина") нашел, что стихотворение Пушкина является вольной переделкой народной песни об уводе девицы казаком.

В очень общих и отвлеченных чертах традиционно-батальной поэтики рисуется казак (и сам поэт в роли казака) в военных мечтах "Послания к Юдину" (1815 г.):

 Среди воинственной долины
 Ношусь на крыльях я мечты, 
 Огни во стане догорают; 
 Меж них, укутанный плащом, 
 С седым, усатым казаком
 Лежу - вдали штыки сверкают. 
 Лихие ржут, бразды кусают, 
 Да изредка грохочет гром, 
 Летя с высокого раската... 
 Трепещет бранью грудь моя, 
 Пр. блеске бранного булата, 
 Огнем пылает взор и я
 Лечу на гибель супостата. 
 Мой конь в ряды врагов орлом
 Несется с грозным седоком - 
 С размаха сыплются удары. 
 О вы, отеческие лары, 
 Спасите юношу в боях! 
 Там свищет саблей он зубчатой, 
 Там кивер зыблется пернатый; 
 С черкесской буркой на плечах, 
 И молча преклонясь ко гриве
 Он мчит стрелой по скользкой ниве
 С цыгаркой дымною в зубах...

Первая поездка на Кавказ связана еще с яркоромантическим восприятием действительности у Пушкина. Тем не менее, знакомство поэта с реальной действительностью помогает ему внести некоторые существенные коррективы в представление о войне, о казаках.

Приходится сожалеть, что, по условиям времени, впечатления Пушкина от первой поездки по донским и кубанским землям не нашли всей полноты и силы отражения в его творчестве.

Чем могли покорить душу поэта Дон и Кубань? Стихия вечного поступательного движения, борьбы и преодоления препятствий, стихия вольности и устремленности к свету были тем поэтическим пламенем, в озарении которого жил и творил Пушкин. Край, не смирявшийся с ограничением своих вольностей, край, породивший мятежных и ненавидевших рабство сынов, связавших свои имена с крупнейшими фактами крестьянского антифеодального движения Разин, Булавин, Пугачев), край и теперь, в момент пребывания в нем Пушкина, охваченный порывом ненависти к рабству, озаренный пожаром восстания, не мог не оставить ярких впечатлений в душе поэта^*. Прямота и смелость, вечная готовность к борьбе, мощь и отвага оживают в сознании поэта, когда перед ним возникает образ казака.

^* (На фоне всероссийской военно-бюрократической муштры донцы-казаки производили отрадное впечатление не только на Пушкина. Жена французского консула в Одессе, Адель Оммер-де-Гелль, оставившая след в биографии Лермонтова, описызая свое путешествие 1840 г. в "Voyages dans les stephes de la mer Caspienne dans la Russie (Merldiona le, Paris. 1860, p. 69), отмечает свое пребывание в Ростов следующей записью: "Население из русских, греков и казаков по своему характеру совершенно не может итти в сравнение с малоподвижностью и военной муштрой, которые кажется руководят всеми действиями русских. Влияние народа, бывшего долгое время свободным, сказалось... Общество в Ростове несравненно приятнее, чем в большинстве губернских городов. "Чин" (le tchine) не преследует здесь вас повсюду, как в других местах, своими смешными и нелепыми претензиями. Здесь полное смешение народностей, вкусов, понятий и каждый устраивается великолепно. Это тайное влияние, которое казаки Оказывают на русских, есть явление достойное внимания и, кажется, доказывает, что угнетенность этого последнего народа зависит более от его политического устройства, а не от его национального характера ?го естественная веселость, подавленная инквизицией абсолютизма, одерживает верх, когда представляется удобный случай. В России можно видеть чиновников, смешивающихся с казаками и греческими негоциантами и их горделивое чванство не бьет тревоги по сему случаю.")

Вот проезжает он вдоль берегов Кубани: "Видел я берега Кубани и сторожевые станицы-любовался нашими казаками: вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за ними тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем. Хотя черкесы ныне довольно смирны, но нельзя на них положиться: в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению".

Картины героического прошлого встают перед глазами поэта, когда вспоминает он потом край казачества. В "Кавказском пленнике" он признается, что поэтическая муза его

 Любила бранные станицы, 
 Тревоги смелых казаков, 
 Курганы, тихие гробницы, 
 И шум, и ржанье табунов.

Казак рисуется в его представлении, как "рабов отважный избавитель". И поэт оберегает жизнь казака, предостерегает его от опасности: "Не спи, казак, во тьме ночной чеченец ходит за рекой..." Ряд ярких, полных силы и движения батальных сцен развивают тему жизни казачества в боевой обстановке, жизни, полной тревог и опасностей, угрожающей гибелью на каждом шагу. Вот коварный враг притаился в траве или пещере - и "вдруг внезапною стрелой, завидя путника, стремится", нападает на него и в бешеной скачке влачит его на аркане через кремнистые утесы и горные потоки:

 И путник, брошенный ко дну, 
 Глотает мутную волну, 
 Изнемогая, смерти просит...

Вот черкес, повесив на рогатый пень свои "доспехи боевые", незаметно подплывает ночью к казачьим сторожевым пикетам:

 Глухая ночь. Река ревет; 
 Могучий ток его несет 
 В дочь берегов уединенных, 
 Где на курганах возвышенных, 
 Склонясь на копья, казаки 
 Глядят на темный бег реки - 
 И мимо их, во мгле чернея,
 Плывет оружие злодея... 
 О чем ты думаешь, казак? 
 Воспоминаешь прежни битвы, 
 На смертном поле свой бивак. 
 Полков хвалебные молитвы
 И родину?., коварный сон! 
 Простите, вольные станицы, 
 И дом отцов, и тихий Дон, 
 Война и красные девицы! 
 К брегам причалил тайный враг, 
 Стрела выходит из колчана - 
 Взвилась - и падает казак
 С окровавленного кургана.

Во впечатлениях от поездки по южным степям в 1820 г. заняло свое место восстание сальских, миусских и ростовских крестьян.

Влекомый неукротимой своей ненавистью к самовластью, хранящий в поэтическом воображении героические страницы борьбы крестьянства за освобождение, Пушкин вспоминал потом слышанные им рассказы о крестьянском восстании 1820 г., а быть может и воссоздавал в памяти те эпизоды мятежа, свидетелем которых он мог стать. Так складывался в его творческом сознании романтический образ непокорного раба, непримиренного со своим ярмом и восставшего, образ, который стремился он ввести в литературу. Этот образ стоял перед ним тогда, когда писал он в 1822 г.: "нынче политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян". Этот образ бунтаря-крепостного, осознавшего свои права творящей и мыслящей личности, был близок ему, когда, прочтя "Проект вечного мира" Сен-Пьера в интерпретации Руссо, соглашался он с Тем, что только революция может свершить радикальные и благие преобразования в существующей социальной системе. Среди кишиневские друзей так же, как и он, ненавидевших произвол и рабство царской России, в вольнолюбивых беседах Каменки, с тостами за "тех" и "ту", с верой в "кровавую чашу" революционной эвхаристии^*, Пушкин развивал в себе дух мятежной непримиримости. Пылкий, безудержный, пламенный агитатор, он умел даже в сознание официальных слуг бюрократической машины бессарабского наместничества, вроде князя Павла Ивановича Долгорукова внедрить мысль о том, что "деспотизм мелких наших помещиков делает стыд человечеству и законам". За обедом у наместника края! Пушкин в споре с защитником самодержавия Смирновым "разгорался, бесился и выходил из терпения... "Штатские чиновники, - говорил он, - подлецы и воры, генералы - скоты большею частью, один класс земледельцев - почтенный". На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли"^**.

^* (См. стих. Пушкина "В. Л. Давыдову".)

^** (Дневник кн. П. Долгорукова.)

В поэтическом творчестве эти взгляды и настроения Пушкина могли найти лишь преломленное и ослабленное - по условиям цензуры - выражение. Они отразились в вольнолюбивой и атеистской лирике его, в мятежном романтическом пафосе южных поэм, впитавших в себя байроническое влияние. В поэму "Братья-разбойники" смело ввел поэт "не классических итальянских или испанских, а русских разбойников, не с кинжалами и пистолетами, а с широкими ножами и тяжелыми кистенями, и заставил одного из них говорить в бреду про кнут и грозных палачей". (Белинский). Быть может, образы восставших крестьян сальских, миусских, донских степей - мстителей за рабью долю, вставали в творческом воображении поэта, когда создавал он в стиле народно-песенного творчества широкую картину разбойничьего лагеря. Ведь и донских, и миусских повстанцев Чернышевские палачи именовали "разбойниками". Создавая поэму Братья разбойники", впитавшую в себя впечатления российской и (как показал это В. Закруткин^*), в частности, южной действительности, Пушкин вспомнил и жителей Земли войска Донского. Описывая разбойничью шайку, составившуюся из беглых крепостных, не вынесших рабского гнета помещиков, он в ряде черновиков подчеркнул присутствие среди них "выходцев донских станиц", "беглецов воинственных" - донских крестьян, а в беловом тексте писал:

^* (См. В. А. Закруткин, "Братья-разбойиики".)

 Меж ними зрится и беглец
 С брегов воинственного Дона... 
 И в черных локонах еврей
 И дикий сын степей
 Калмык, башкирец безобразной...

Поэма "Братья-разбойники" носит на себе явные следы фольклорных влияний и, исходя из анализа первоначальных ее планов и набросков, Н. Трубицын считает, что "поэма предполагалась быть построенной на песнях и преданиях народа о воровских казаках". ("Пушкин и русская народная поэзия").

Любопытно, что зерно, из которого вырос замысел "Братьев-разбойников", возникло в реальном событии, участниками которого предание называет мятежных донцов Засориных, также ставших объектами народного творчества.

В ноябре 1823 г. Пушкин писал Вяземскому: "Вот тебе и разбойники. Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок. В 1820 году, в бытность мою в Екатеринославе, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из них, мною не выдуманы".

Г. Мекленбурцев, В. Татаренко, А. Воеводин и другие екатеринославские старожилы, выступившие в печати в конце прошлого века, подтверждали возможность того, что Пушкин стал свидетелем побега Засориных из тюрьмы. "Жил поэт, - писал Г. Мекленбурцев в "Приднепровском крае" (1899, № 392), - в доме Краконини, перешедшем в 40-х годах дворянину Здановичу и находящемся на Мандрыковке, против усадьбы моего отчима, князя Гирея. Усадьба, где жил Пушкин, прилегает к Днепру. В Мандрыковке, близ Днепра, находилась тюрьма, из которой во время пребывания поэта бежали два брата-арестанты, побочные дети помещика Засорина, о которых Александр Сергеевич и написал известную поэму "Братья-разбойники".

История шайки Засориных и вопрос о том, могли ли Засорины явиться действующими лицами того эпизода, о котором поэт сообщал Вяземскому, до сих пор не изучены. С именами Засориных связаны предания, за историческую достоверность которых трудно поручиться, но наличие которых должно быть учтено исследователями, изучающими вопросы фольклора, связанного с пушкинским творчеством.

По рассказам таганрогских старожилов^*, в 10-х гг. XIX века, вблизи Таганрога, на глубокой Валовой балке, густо заросшей деревьями и непроходимыми кустами терна, свила себе гнездо шайка разбойников, беглых крепостных и дезертиров-солдат. По балке протекала небольшая речка, питавшаяся родниковой водой. Через балку лежал тракт на Ростов и Нахичевань. Чумаки и фурщики, возившие товары, боясь ограбления, проезжали эту местность днем, собираясь большими ватагами.

(Основой этой заметки являются устные предания, записанные со слов А. М. Андреева-Туркина (бывшего ломовым извозчиком и возившего грузы по югу России и к берегам Дуная), Николая Петровича Антили, слесаря (отливавшего в 1825 г. цинковый гроб Александру I), и К. Н. Авьерино.)

Главарями разбойников были братья Засорины. Отважность и бескорыстность Засориных внушили к ним глубокое уважение всей шайки. Шайка Засориных не была сборищем профессиональных грабителей-разбойников: скорее это были люди, рабским гнетом выбитые из жизненной колеи. У одного помещик отнял, себе на потеху, молодую жену. У другого изнасиловал подростков-дочерей. Третий скрылся от барина, бившего его смертным боем. Четвертый, наказанный безвинно плетьми, сбежал с 25-летней каторжной военной службы...

Жестоко мстила шайка представителям власти, грабила богатеев. Были случаи убийства извергов-помещиков на почве мести им.

Долго не удавалось поймать Засориных. При облавах разбойники уходили от преследователей по дну густо заросшей балки в далеко простиравшуюся широкую степь или пробирались к морю. Но Засорины имели приют и в городе и в деревнях у бедняков. Жалобы помещиков и купцов, направленные в Петербург, требовали от местного начальства принять решительные меры к поимке Засориных и ликвидации шайки. После нескольких неудачных попыток поймать Засориных была организована облава с участием большого отряда войск, оцепившего балку с суши и моря. Засорины и часть участников шайки были арестованы, несколько человек, пытавшихся убежать, были ранены и убиты. Засорины были помещены в местный острог. Потом, по требованию екатеринославского судебного начальства.

Засориных заковали в кандалы и отправили в екатеринославскую тюрьму, откуда они бежали и в кандалах, на глазах Пушкина, переплыли Днепр.

Одной из отмеченных в критике черт пушкинской психологии творчества является то, что жизненные впечатления обычно долго отстаивались в его душе и лишь спустя много времени, как будто без всякого внешнего повода, вдруг давали ростки и распускались прекрасными поэтическими цветами.

Славные образы вольнолюбивого Дона возник* ли в нем с новой силой в Михайловском уединении. Основным поэтическим источником, определившим эти образы, могло послужить народное творчество.

Донская народная поэзия не могла не привлечь Пушкина поэтическим отражением существенных моментов народного мировоззрения, глубиной и ясностью этого отражения, социальной остротой ("огнем и силой") мысли, живой прелестью стиха и "драгоценной свежестью, простотой и чистосердечностью выражений народной речи".

Не случайно подавляющая часть фольклорных песенных записей Пушкина связана с донскими мотивами и с образом Степана Разина (одним из любимейших образов донской народной поэзии).

Н. Трубицын, занимавшийся исследованием фольклорных записей Пушкина, отмечал в статье "Пушкин и русская народная поэзия" (собр. соч. Пушкина, под ред. Венгерова, т. IV, стр. 55), что еще "во время путешествия по Кавказу и Крыму Пушкин вместе с Раевским интересовался бытом казачьих станиц, их преданиями, рассказами о вольнице и гулящих шайках разбойников, слушал песни в казачьих станицах". "Путевой журнал" генерала Раевского и письма Пушкина к брату, посвященные описанию путешествия, дают подтверждение этой этнографической любознательности путешественников.

По мнению Л. Майкова, первые этнографические наблюдения следует отнести именно к путешествию по южным степям. Вместе со своим другом (Н. Н. Раевским младшим), который, по свидетельству современников,собирал материалы о Разине и хотел писать о нем, Пушкин присматривался к быту казаков, слушал их песни.

Л. Майков же ("Пушкин", стр. 154) указал и на то, что интерес Пушкина к Степану Разину "зародился (у него) во время путешествия по южным степям, когда в казачьих песнях... случалось (ему) подмечать явные признаки сочувствия к своевольному атаману гулящих шаек". К сожалению, нет у нас сведений о том, производились ли Пушкиным в этой поездке записи казачьих песен.

Образы казачьего фольклора волнуют поэта во время пребывания его в Михайловском. В 1825 г. Пушкин мог познакомиться с материалами донского фольклора (песнями, пословицами, преданиями) и с этнографией донского казачества по статье В. Д. Сухорукова "Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях", напечатанной в альманахе "Русская старина".

В 1824 г., сообщая брату Льву Сергеевичу о том, что вечерами в Михайловском он "слушает сказки и вознаграждает тем недостатки проклятого своего воспитания", Пушкин просит прислать ему "историческое, сухое известие о Степане Разине, единственном поэтическом лице русской истории . Через несколько дней он просит о присылке "Жизни Емельки Пугачева".

"Пушкин, - говорит исследователь песен и сказаний о Разине и Пугачеве, - один из первых собирателей фольклора о Разине и основоположник собирания фольклора о пугачевщине"^*.

^* ("Песни и сказания о Разине и Пугачеве" под ред. А. Н. Лозановой, изд. Academia, 1935, стр. XXV.)

В пушкинских фольклорных записях разинским мотивам было уделено большое место, но до нас дошли лишь две записи ("Во городе то было во Астрахани" и "Как на утренней заре вдоль по Каме по реке"). Кроме того, на основе художественной переработки казачьих песен о Степане Разине, Пушкин создавал собственные произведения. К ним должны быть отнесены песни баллады "Как по Волге реке по широкой выплывала востроносая лодка", "Ходил Стенька Разин в Астрахань - город торговать товаром" и "Что не конский топ, не людская молвь, не труба трубача с поля слышится". 12 октября 1826 г. в Москве у Веневитинова Пушкин читает их в кругу молодых литераторов.

Желая напечатать песни о Разине, Пушкин в 1827 г. представил их одновременно с другими произведениями через Бенкендорфа на цензуру Николая I. Уведомляя, что "государь император изволил прочесть с особенным вниманием", начальник III отделения делал от "высочайшего" имени наставления Пушкину: "Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того, церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева".

"Стансы к царю им позволены, - пишет по этому поводу Пушкин Погодину, - песни о Стеньке не пропущены".

Столь категорическое указание не ослабило, как известно, интереса Пушкина к мятежным событиям русской истории и не поколебало его стремления создать историю Пугачева. Однако, прямой запрет песен о Разине не дал ему возможности осуществить творческие замыслы, связанные с этим "поэтическим лицом русской истории".

Как известно, Пушкин одно время думал издавать вместе с Соболевским и Киреевским "Собрание русских песен". К этим замыслам примыкает, очевидно, и сохранившийся среди черновых набросков строф "Путешествия Онегина" написанный рукой Пушкина план:

 О Ст(енке) Раз(ине). 
 Казацк(ие песни). 

Впервые опубликованный в книге "Неизданный Пушкин" (изд. Атеней, 1922, стр. 183) план этот определяется в пушкиноведении, как "план издания русских исторических песен и статьи о них" (собр. соч. Пушкина, прилож. к журн. "Красная нива", том V, стр. 357). Существует также мнение о том, что указанная запись относится к пушкинской "Статье о русской литературе с очерком французской" и показывает, что в этой статье. Пушкин предполагал посвятить целый раздел песням о Разине.

Несмотря на прямое и строгое veto, наложенное царской цензурой на стихи о Разине, Пушкин продолжал до конца жизни интересоваться образом мятежного атамана. Изображая путешествие Онегина по Волге, Пушкин говорит о бурлаках, которые

 Опершись на багры стальные, 
 Унывным голосом поют
 Про тот разбойничий приют, 
 Про те разъезды удалые. 
 Как Стенька Разин в старину
 Кровавил волжскую волну...

В 1831 г. С. П. Шавырев сообщал С. А. Соболевскому о том, что Пушкин приехал в Москву: "Он написал поэму: Стенька Разин, которая, кажется, не будет напечатана". Сообщение Шевырева не подтверждается никакими другими источниками. Но нет оснований полностью отрицать возможность работы (быть может, далекой от завершения) Пушкина над поэтическим сюжетом о Разине.

Письмо Пушкина к А. С. Норову (ноябрь-декабрь 1833 г.) свидетельствует об изучении им иностранной литературы о Разине "Отсылаю тебе, любезный Норов, твоего Стеньку: завтра получишь Struys и одалиску. Нет ли у тебя сочинения Вебера о России (Возрастающая Россия или что-то подобное?). А Пердуильонис, то-есть: Stephanus Rasin Don. Cosacus perduellis, publicae disquisitionis I. I. M. i Schurtzfleisch"... (I. I. M. i Schurtzfleisch).

"Здесь, - замечает по поводу этого письма А. Н. Лозанова ("Песни и сказания о Разине и о Пугачеве", Academia, 1935, стр. 328), - Пушкин упоминает главнейшие иностранные сочинения о разинщине: Struys - это известное описание России XVII века голландца Iohano Struys, который оказался свидетелем взятия Астрахани. Его "Путешествие" выдержало целый ряд изданий и переводов на различные европейские языки. Французский перевод Struys 1827 г." был у Пушкина в его библиотеке. Вероятно, у Норова Пушкин брал одно из старых изданий, может быть, 1681 г. - "Les voyages de Jean Struys en Moscovie, en Tartarie, en Perse aux et en plusieurs autres pays etrangeres", Amsterdam, 1681. Сочинение Вебера, о котором спрашивает у Норова, это "Das veronderte Russland". Все три тома этого обширного сочинения (I-1744; II-1739; III-1740) имеются в личной библиотеке Пушкина. Вероятно, он приобрел их позднее. Последнее сочинение, о котором упоминает Пушкин в письме к Норову, - это "Stephanus Rasin donicus cosacus perduellis publicae disquisitionis exhibitus paraeside Conrado Samvele Schurtzfleisch respondente Johanne Justo Martio Wittenbergae 1683".

На ряду с французским переводом "Путешествия" Struys в личных книгах Пушкина находится и знаменитое Relation во французском переводе, вышедшем одновременно с английским подлинником в 1672 г. На эту книгу ссылался Пушкин в примечаниях к VIII гл. "Истории Пугачева": "Книга сия весьма редка; я видел один экземпляр оной в библиотеке А. С. Норова, ныне принадлежащей князю Н. И. Трубецкому". Но, как показывает описание библиотеки Пушкина, сделанное Б. Л. Модзалевским (СПБ, 1910 г., № 1307) экземпляр этой книги во французском переводе был и у Пушкина ("Relation des particularitez de la rebellion de Stenko Razin contre le grand due de Moscovie". Traduit par C. Desmares).

В начале зимы 1834 г. Пушкин у Раевских встречается с П. Х. Граббе. "Он занят был в то время, - говорит Граббе ("Русский архив", 1873, т. V, стр. 786), - историей Пугачева и Стеньки Разина; последним, казалось мне, более. Он принес даже с собою брошюру на французском языке, переведенную с английского и изданную в те времена одним капитаном английской службы, который, по взятии Разиным Астрахани, представлялся ему, потом был свидетелем казни его".

В 1836 г. Пушкин приобретает книгу Ник. Фомина: историческую повесть "Стенька Разин", изд. 1836 г.

В том же году (за несколько месяцев до смерти) по просьбе гостившего в Петербурге в июне - июле 1836 г. французского писателя Леве-Веймара, Пушкин делает перевод на французский язык 11 народных песен.

Литературный анализ, произведенный Н. Трубицыным ("О русских и народных песнях, переведенных Пушкиным на французский язык", в книге "Память Пушкина", юбил. сборник преподав. и слушателей Историко-филологического факультета Петербургского университета, СПБ, 1900), привел автора к выводу, что часть песен (1-4, 6, 8-11) Пушкин взял из песенника XVIII века "Новое и полное собрание российских песен, содержащее в себе песни любовные, пастушеские, шутливые, простонародные" и т. д., изд. в Москве, в Университетской типографии у Новикова, 1780 г. Отсюда выбрал Пушкин и такие красочные песни, как "Ой, ты, наш батюшка, тихий Дон, ой что же ты, тихий Дон, мутнехонько течешь", "Что пониже было города Саратова", "Вниз то было по матушке, Камышенке реке", "У нас то было, братцы, на тихом Дону, на тихом Дону, во Черкасском городу", "На заре то было, братцы, на утренней на восходе Краснова солнышка", - песни, во шедшие в основной фонд донского казачьего фольклора.

Характерно, что, делая попытку ознакомление французов с содержанием русского песенного фольклора, Пушкин производит специфический подбор материала: переводит две исторических одну любовную и восемь песен на темы о мятежных эпизодах русской истории. В большинстве - содержанием их являются мотивы казацкой вольницы, народного восстания. Любимые поэтические образы казачьего фольклора: "удалой добрый молодец Степан Разин Тимофеевич", наш батюшка тихий Дон", "добрые молодцы, все донские казаки, все донские, гребенские, запорожские, да и славные казаки братцы яицкие" - присутствуют в большинстве тех песен, которые выбрал Пушкин для перевода на французский язык.

На примере Пушкина лишний раз подтверждается истина о плодотворности постоянного органического взаимодействия фольклора и литературы. Созданные на широкой фольклорной основе, впитавшие в себя живые соки народной фантазии, многие произведения Пушкина стали бытовать в народе, были освоены народом и продолжали поэтическую жизнь в новых творческих вариациях и переработке. Известно, например, что "Братья-разбойники" послужили материалом для народных драм "Лодка", "Атаман" и др.; такие произведения, как "Талисман", "Гусар", "Черная шаль" "нередко считали за народные песни, забывая совершенно об их авторе" (Н. Соловьев, "Русская книжная иллюстрация XIX века и произведения Пушкина", "Пушкин", изд. "Русский библиофил", 1911), песня "Под вечер осенью ненастной", по словам Трубицына ("О народной поэзии в общественном обиходе, - первая треть XIX века"), появилась в песенниках уже с 1825 г. и вошла (по свидетельству Островского в комедии "Шутники", д. II, явл. IV) в репертуар шарманок. Этот процесс взаимодействия коснулся и казачьего фольклора.

Уже раннее стихотворение Пушкина "Казак" ("Раз полунощной порою...") было в свое время популярной песней в фольклорной переработке. Но еще более широкое распространение и длительное поэтическое существование приобрел в фольклоре "Узник", написанный Пушкиным в Кишиневе в 1822 г. и, быть может, тоже отразивший следы знакомства его с казачьим песенным творчеством.

Правда, у нас нет оснований утверждать, что стихотворение "Узник" является переработкой казачьих народно-поэтических мотивов, ибо в фольклорных записях до 1822 г. мы не можем указать такого произведения, которое могло бы быть названо непосредственным источником пушкинского "Узника". Однако, замечательно, что и большинство вариантов народных переделок "Узника", имеющих хождение в различных местностях, сохраняет в себе традиционные в донском фольклоре образы донского казака, тоскующего по вольности, и казачки, гуляющей с другим, либо поджидающей своего любимого.

В приведенных в Пушкинском сборнике под ред. проф. А. И. Кирпичникова (М., 1900 стр. 237-254) восьми вариантах народно-поэтической переработки "Узника", бытующих в Московской, Тульской и Рязанской губерниях, вторая (тульская) запись дает такой вариант: к орлу молодому, заключенному в железную клетку, прилетает товарищ его:

 Товарищ мой милый,
 Давай улетим, 
 Где солнце не сьяет,
 Луна никогда, 
 Там ходит, гуляет
 Казачка една, 
 Една ждет, поджидает
 Казака свово.

В Рязанской губернии та же песня (4 и 5 варианты) записана с такими заключительными строками:

 Товарищ мой верной, 
 Давай улетим
 Товарищ мой милай. 
 Лети ты, товарищ,
 а я за тобой,
 где не солнце не съянеть
 луна - никогда. 
 Там ходить, гуляеть
 Казачка одна
 она не со мною
 с донским казаком.

"Казак" фигурирует и в третьем варианте (Московской губ.). Это наличие образов казака и казачки в вариантах песни разноместного распространения не может не свидетельствовать о связи песни с казачьим фольклором. И, действительно, песня "Орелик", явившаяся своеобразной переработкой пушкинского "Узника", широко распространена среди трудящихся масс донского казачества и в наше время. Один из ее вариантов приведен в сборнике "Донские казачьи песни" А. Пивоварова (Новочеркасск, типогр. "Донской газеты", 1885, стр. 5-6):

(РАЗБОЙНИК В ТЮРЬМЕ)

 За решеткою железною
 В темнице темной
 Сидел там невольник - 
 Орелик молодой, 
 Клевал пищу кровавую
 Он перед окном, 
 Клюет и бросает, 
 Сам смотрит в окно: 
 "Давай, брат-товарищ, 
 С неволи улетим
 Туда, братец, туда, 
 Где светит заря. 
 Туда, братец, туда, 
 Где синеются моря. 
 Туда, братец, туда, 
 Где в море круты берега.

(Сообщ. Н. А. Сальников)

Другой современный донской вариант был исполнен в Московском театре народного творчества в ноябре 1936 г.

(ОРЕЛИК)

 В железной темнице, 
 В неволюшке большой
 Вскормленный, вспоенный
 Орелик молодой. 
 Давай, брат, с тобой
 Из неволи улетим, 
 Туда, брат, туда, 
 Где синеют моря. 
 Туда, брат, туда, 
 Где Дона плещут берега, 
 Туда, где гуляет 
 Лишь ветер да я.

Путешествием поэта в 1820 г. навеяны были общие впечатления о казачестве, углубленные впоследствии изучением фольклора о казачьих мятежах, о народных восстаниях, о С. Разине.

Вторая поездка на Кавказ дала возможность поэту еще ближе узнать казаков, ознакомиться с их думами (в этом помогли Пушкину задушевные арзрумские беседы с донским казаком-историком В. Д. Сухоруковым), с психологическим и бытовым их обликом.

На Кавказе Пушкин попал в казачью воинскую часть. В Гумрах казак привез поэта, вымоченного дождем и продрогшего на ветру, прямо к посту "Мы остановились у палатки, куда спешил я войти. Тут нашел я двенадцать казаков, спящих один возле другого. Мне дали место; я повалился на бурку, не чувствуя сам себя от усталости... Казаки разбудили меня на заре".

Нагнав русскую армию за Карсом на перевале в горах Саган-лу, Пушкин сопровождал ее до Арзрума, совершая эту кампанию, по его словам, наполовину как путешественник, наполовину Как солдат, В первый же день прибытия в русский лагерь он принял участие в военных действиях, присоединившись к отряду донских казаков. "Схватив пику одного из казаков, - говорит историк военных действий в Азиатской Турции в 1828 и 1829 гг., - он устремился против неприятельских всадников. Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке".

Ряд ярких реалистических батальных зарисовок (встреча с Семичевым и Пушкиным раненого казака; сражение с турками двух казачьих сотен, выстроенных "лавой"; эпизод ранения Басова; перестрелка делибашей с казаками; допрос Паскевичем пленных) перемежается в "Путешествии в Арзрум" рядом психологических штрихов, характеризующих казаков.

Значение этого произведения в развитии русской реалистической прозы еще не в достаточной степени оценено. Реалистические тенденции "Путешествия в Арзрум" шли в разрез с традиционно-патриотической патетикой военных описаний. Понятно, почему "Путешествие в Арзрум" не удовлетворило вкусов "Северной пчелы". "Есть ли что нибудь... в "Путешествии в Арзрум"? - писал Булгарин. - Виден ли тут поэт с пламенным восторгом, с сильной душой? Где гениальные взгляды, где дивные картины, где пламень? И в какую пору был автор в этой чудной стране! Во время знаменитого похода. Кавказ, Азия и война! Уже в этих трех словах поэзия, а "Путешествие в Арзрум" есть не что иное как холодные записки, в которых нет и следа поэзии".

Упреки воинственного, блиставшего связями с III отделением критика имели основание. Пушкин, действительно, был не только строг и суховат в описаниях "знаменитого похода" и вместо романтизации подвигов Паскевича давал четкую реалистическую хронику событий, но в описаниях действий командования русской армии (в частности, Паскевича - "Эрихонского"^*) проявил немало еле скрываемой иронии. Это ироническое отношение, обусловленное здравым критическим подходом поэта к действительности, проявилось и в описании отдельных деталей окружавшей его обстановки. Вспомним, например, как описывает он русские крепости с обязательным рвом, который "каждый из нас перепрыгнул бы... не разбегаясь, с заржавевшими пушками, не стрелявшими со времени графа Гудовича, с обрушенным валом, по которому бродил гарнизон кур и гусей".

^* (См. "Путешествие в Арзрум". Варианты и комментарии 412. Паскевич И. Ф. - А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., изд. Academia, 1936, т. IV, стр. 791.)

Критически оценивал Пушкин стратегию Паскевича, добывавшего себе славу ценою рискованных военных операций. Описывая огорчения Паскевича по поводу того, что под Бейбуртом убит был Бурцев, Пушкин замечал: "Жаль было храброго Бурцева, но это происшествие могло быть гибелью и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче".

Поэт не боялся описывать и те случаи, когда победа и превосходство оставались на стороне противника. Он давал, наконец, и такие ярко-реалистические картины, как распределение трофеев, когда вынужденные бесконечными лишениями наши солдаты забирали одежду раненых турок.

Нельзя не согласиться с Проф. В. П. Пожидаевым ("А. С. Пушкин о Кавказе", Владикавказ, 1930, стр. 13), когда он пишет, что "Путешествие в Арзрум" по правдивости, по полноте и точности описания Кавказа наиболее значительное произведение и оно, пожалуй, менее всего было замечено читающей публикой. А между тем, здесь, что ни страница, то ценнейший исторический или этнографический документ, не утративший своего значения для историка-исследователя и поныне; можно сказать наверняка, что этим "Путешествием" Пушкин первый и достаточно широко открыл завесу на прозу кавказской войны".

"Путешествие в Арзрум" было значительным этапом в формировании пушкинского реалистического стиля. Достаточно и беглого прочтения "Путешествия в Арзрум", чтобы понять, как далеко вперед ушел сейчас поэт от экзотического романтизма своих ранних, достаточно общих описаний казачества, насколько трезвее, яснее и реалистичнее он смотрит на вещи. Конкретная бытовая наблюдательность автора "Путешествия" несравнима и с этнографическими вольностями "Кавказского пленника".

Пушкин в 1829 г. яснее понимает сущность военных операций русских на Кавказе. В замаскированной, аллегорической форме говорит он в стихотворении "Кавказ" об угнетении горских Народностей:

 Терек играет в свирепом весельи; 
 Играет и воет, как зверь молодой, 
 Завидевший пищу из клетки железной, 
 И бьется о берег в вражде бесполезной, 
 И лижет утесы голодной волной... 
 Вотше! Нет ни пищи ему, ни отрады. 
 Теснят его грозно немые громады. 
 Так буйную вольность законы теснят, 
 Так дикое племя под властью тоскует, 
 Так ныне безмолвный Кавказ негодует, 
 Так чуждые силы его тяготят...

С глубоким интересом, наблюдательностью и почти научной этнографической точностью делает Пушкин свои замечания о быте калмыков, "осетинцев", татар, восхищается народной поэзией Грузии, отмечая "храбрость и умственные способности грузин", посвящает Кавказу прекрасные стихи свои: "На холмах Грузии", "Все тихо", "На Кавказ идет ночная мгла", "Обвал", "Монастырь на Казбеке" и др.

В 1836 г. Пушкин один из первых в русской журналистике и общественности приветствовал ростки культуры среди угнетенных царизмом народов, радостно отметив появление в русской печати художественного произведения писателя-черкеса. В своем журнале "Современник" писал он в послесловии к "Долине Джитугай": "Вот явление, неожиданное в нашей литературе. Сын полудикого Кавказа становится в ряде наших писателей; черкес изъясняется свободно, сильно и живописно"^*. Пушкина радует проявление черт самобытности в этом произведении и он не боится отметить черты эти, находящиеся на грани ненависти к поработительнице - царской России: любопытно видеть, как Султан Газы-Гирей (потомок крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным, как русский офицер помнит чувства ненависти к России, волновавшие его отроческое сердце..."

^* (Имя писателя черкеса, автора "Долины Джитугай" - Султан Газы-Гирей. См. "Послесловие к "Долине Джитугай". А. С. Пушкин, Поли. собр. соч., изд. Academia, 1936, т. V, стр. 161.)

Трезвая оценка политики царизма на Кавказе, опиравшаяся у Пушкина на близкое знакомство его с кавказской обстановкой в 1829 г., сказывается и на трактовке темы казачества. От романтической идеализации казака, "немого аулов разорителя", Пушкин приходит к более глубокой и правдивой оценке роли и положения казачества, как подневольного орудия царской политики. Поэт верен своему прежнему восхищению удалью и мужеством казаков, их смелостью и выносливостью. Но теперь он чаще останавливается на тех реалистических деталях, которые говорят о тяжелом положении казачества.

Тему угнетения казачества при царизме Пушкин затрагивал и раньше, например в "Борисе Годунове". Объясняя выступление казаков против Годунова угнетением и притеснением казачества, Пушкин следовал здесь тому взгляду, который существовал у историков, враждебно настроенных к политике царизма на Дону (В. Д. Сухоруков, например) - "Я знал донцов, - говорит Самозванец посланцу от казаков Кареле:

 ... Не сомневался видеть
 В своих рядах казачьи бунчуки, 
 Благодарим Донское наше войско, 
 Мы ведаем, что ныне казаки
 Неправедно притеснены. Гонимы...

В "Путешествии в Арзрум" та же тема переведена Пушкиным из исторического плана в современный и расширена рядом конкретных подробностей, характеризующих тяжесть военного бремени, неслаженность бытовой жизни казака, отсутствие человечески-заботливого отношения властей к казакам. Жизнь казака ценится ни во что. Подчеркнуто, скупыми словами отмечает автор бесчисленные жертвы среди казаков. Все это попутные штрихи, в совокупности создающие цельную картину: "проезжая нашим лагерем, я видел наших раненых, из коих человек 5 умерло в ту же ночь и на другой день..." После сражения при Саган-лу взрывается сакля с пороховым погребом. "Разметанные камни задавили несколько казаков..." - замечает автор.

Пушкин отмечает и драматизм положения казаков, непрестанно находившихся в военных походах, что разрушало семью и делало особенно ненавистным бремя военщины.

Среди записей о казаках, не включенных в текст "Путешествия в Арзрум" по цензурным соображениям, надо отметить следующий набросок.

Вот текст этого отрывка:

"Мы ехали из Арзрума в Тифлис. 30 человек линейских казаков нас конвоировали - возвращающихся на свою родину. Перед нами показался линейский полк, идущий им на смену. Казаки узнали своих земляков и поскакали к ним навстречу, приветствуя их радостными выстрелами из ружей и пистолетов.

Обе толпы съехались и обнялись на конях при свисте пуль и с новыми прощальными выстрелами в облаках дыма и пыли - быстро обменявшись известиями - они расстались и догнали нас. - Какие вести. - спросил я у прискакавшего ко мне урядника, - все ли дома благополучно? - Слава богу, - ответил он, - старики мои живы; жена здорова. - А давно ли ты с ними расстался? - Да вот уже три года, хоть по положению надлежало бы служить только год. - А скажи, - прервал его молодой артиллерист офицер, - не родила ли у тебя жена во время отсутствия? - Ребята говорят, что нет, - отвечал веселый урядник. ..А у тебя, брат, - спросил я другого казака, - так ли честна хозяйка, как у урядника? - Моя родила, - отвечал он, стараясь скрыть свою досаду. - А кого бог дал? - Сына. - Что ж, брат, побьешь ее? - Да посмотрю, коли на зиму сена припасла, так и прощу, Коли нет, так побью. - И дело, - подхватил товарищ, - побьешь да и будешь горевать, как старик Черкасов; смолоду был он дюж и горяч; случился с ним тот же грех, как с тобой; поколотил он хозяйку, так что она после того 30 лет жила калекой. С сыном его случись та же беда, и тот было стал колотить молодицу, а старик-то ему: Слушай, Иван, оставь ее, и посмотри, как мать и я смолоду поколотил ее за то же, да и жизни не рад..."^*

^* (См. приложения к "Путешествию в Арзрум". А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., изд. Academia, 1936, т. IV, стр. 795-6.)

Эта реалистическая картина, повидимому, должна была лечь в основу той поэтической обработки, которая дана Пушкиным в стихотворном не вполне отделанном наброске, написанном в редкой у Пушкина куплетной форме. Набросок этот сохранился в его тетрадях времен кавказского путешествия 1829 г.

 Был и я среди донцов, 
 Гнал и я османов шайку; 
 В память битвы и шатров
 Я домой привез нагайку. 
 (На походе, на войне) 
 Сохранил я балалайку, 
 С нею рядом, на стене
 Я повешу и нагайку. 
 Что таиться от друзей - 
 Я люблю свою хозяйку, 
 Часто думал я об ней
 И берег свою нагайку.

[Точная датировка этого стихотворения затруднена. Одним из редакторов Пушкина Л. И. Поливановым (собр. соч. Пушкина, изд. 3, т. I, стр. 294) оно датировалось второй половиной июля, а в собр. соч. под ред. Венгерова отнесено ко второй половине 1829 г. Стихотворение положено на музыку Л. Ф. Энгелем, см. сб. "Памяти Пушкина", Петербургского университета, 1900, стр. 70].

Тема стихотворения "Был и я среди донцов"... тесно связана и с народно-песенными мотивами. Лирическая песня, поющая о трудностях семейной жизни, вызванных длительной военной службой казака, о горестной участи казачки - это не менее популярный вид казачьего фольклора, чем песни о походной жизни казаков.

Вдали от любимого Дона, в тревогах боевой жизни, создавались и песни казачества, скрывавшие за внешне бодрой, молодеческой удалью, нотки мрачных предчувствий, тоски, опасений. На Кавказе сложили казаки популярную песню о черном вороне, которая отдельными образами напоминает известную пушкинскую переделку шотландской песни из сборника, изданного Вальтер Скоттом:

 Черный ворон, что ты вьешься
 Над моею головой. 
 Ты добычи не дождешься: 
 Черный ворон! Я не твой. 
 Ты лети-ка, черный ворон, 
 К нам на славный тихий Дон, 
 Отнеси-ка, черный ворон, 
 Отцу-матери поклон. 
 Отцу-матери поклон
 И жененке молодой. 
 Ты скажи ей, черный ворон, 
 Что женился на другой, 
 На пулечке свинцовой. 
 Наша свашка - была шашка, 
 Штык булатный был дружком, 
 А венчался я на поле
 Под ракитовым кустом.

Мотивы казачьего быта, близкие к затронутым в стихотворении "Был и я среди донцов", стали предметом и другого поэтического замысла Пушкина, о чем говорят незавершенные черновые наброски, хранящиеся в Румянцевском музее и датируемые временем возвращения Пушкина с Кавказа на север:

 "Полюби меня, девица", 
 - Что же скажет вся станица?
 Я с другим обручена. 
 "Твой жених теперь далече"

В наброске этом, созданном, по замечанию его комментаторов (собр. соч., под ред. Венгерова), под влиянием "посещения казачьих станиц в 1829 г.", Пушкин коснулся таких черт казачьего быта, которые также очень часто являются объектом народно песенного творчества.

В завершенных поэтических произведениях, отразивших впечатления о казачестве, важное место занимает написанный в 1829 г. "Дон" - одна из совершеннейших, цельных по настроению, жизнерадостных пьес, пронизанных единством эмоциально-психологической окраски. Стих "Дона" - отмечал еще Анненков (в "Материалах для биографии Пушкина", изд. 2, стр. 214) "исполнен блеска и радости". По смыслу второй строфы можно заключить, что "Дон" написан автором уже на возвратном пути из Арзрума:

 Блеща средь полей широких,
 Вот он льется. Здравствуй, Дон!
 От сынов твоих далеких
 Я привез тебе поклон. 
 Как прославленного брата, 
 Реки знают тихий Дон; 
 От Аракса и Евфрата
 Я привез тебе поклон.

Передаваемое поэтом приветствие Дону от далеко заброшенных его сынов, утомленных борьбой с врагом, уставших от "злой погони" за ним, поэт дополняет радостным для донцов известием, что война подходит к концу, что:

 Отдохнув от злой погони,
 Чуя родину свою, 
 Пьют уже донские кони
 Арпачайскую струю.

Многообразие противоречивых чувств поэта отразилось в этих строчках: за блеском и музыкальностью их стиха скрывается и скептическое, неприязненное отношение к кавказской войне (нашедшее себе отражение и в холодно ироническом описании подвигов Паскевича в "Путешествии в Арзрум") и восхищение отвагой и боеспособностью казаков.

Радость, охватившая поэта при мысли о конце войны, является как бы завершением тех антивоенных, миролюбивых настроений, которые в легкой полушутливой форме нашли выражение в стихах "не пленяйся бранной славой" и "Делибаш"^*.

^* (Из старых работ отметим, напр., книжку "Из поездок по России", сочинение М. Чистякова, изд. Я. А. Исакова, СПБ, стр. 128-9: "Первое впечатление, производимое этой картиной ("Делибаш"), - смелость, проворство, удаль и ловкость бойцов. Остановился ли Пушкин на нем, мудрено сказать: он часто описывал явление, затаивая чувство; но чувство и мысль читателя идут дальше, и жаль было бы, если бы они дальше не шли, если бы у него после этой сцены убийства вырвалось только одно восклицание: "Каковы! Молодцы!". Да, молодцы!)

Но вместе с тем в указании на "арпачайскую струю" чувствуется гордость признания бранных подвигов казаков, безупречно выполняющих свой воинский долг: казачьи кони пьют воду из реки, которая служит русско турецкой границей; сыны прославленного Дона не посрамили своей боевой славы, они и сейчас в авангарде войска, сражающегося с врагом, охраняют заветную черту, которая отделяет Россию от влекущих своей неизведанностью чужих земель. В указанных стихах "Дона" отразились и арзрумские впечатления поэта: "Вот и Арпачай! - сказал мне казак. Арпачай! наша граница!.. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное..." ("Путешествие в Арзрум").

Восхищением поэта перед удалью, бесстрашием и постоянной боевой готовностью казаков пронизаны строки "Дона". И это чувство восхищения, вновь охватившее поэта, находит естественную разрядку в приглашении вознаградить казаков при их возврате с войны достойным гостеприимством и обильными дарами донских виноградников:

Приготовь же, Дон заветный, Для наездников лихих Сок кипучий, искрометный Виноградников твоих.

(Стих. "Дон", впервые напечатанное в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду", 1831, № 83, с. 655, положено было на музыку брянским, см. сб. "Памяти Пушкина", СПБ., 1900, стр. 74).

Казачьи мотивы занимают в творческих интересах зрелого Пушкина далеко не последнее место, - в эволюции трактовки этой темы отражаются общие процессы идейного и художественного роста поэта. От романтических красок раннего "Казака" Пушкин идет к реалистической выразительности картин народного возмущения в "Истории Пугачева".

Вопреки известным утверждениям Фирсова, образ Пугачева правильно осознается Пушкиным, как образ вождя широкого народного, крестьянского движения. Основной социальный смысл пугачевского движения не был скрыт от сознания поэта так же, как ясна была ему и историческая закономерность антикрепостнического восстания. Пушкин не скрывает от читателя и той стороны вопроса, что в народное пугачевское движение были вовлечены и лучшие сыны Дона и Урала, беднейшая трудовая часть казачества.

Текст "Истории", примечаний и "заметок" к ней пестрят именами и географическими названиями, связанными с донским казачеством (Верхне-Курмоярская, Зимовейская, Черкасская станицы и т. п.). Образ Пугачева - вождя народных масс, крестьянства и казачьей голытьбы - получает под пером Пушкина тем более яркий и выразительный рисунок, что настойчиво подчеркиваются связь его с вольным духом казачества и неразрывные нити, объединяющие в этом устремлении к воле донских и яицких казаков. Основы самоуправления яицких казаков Пушкин выводит из донских обычаев, ссылаясь на работу В. Д. Сухорукова о донских казаках (гл. I. прим. 6)^*.

^* (См. статью г-на Сухорукова "О внутреннем состоянии донских казаков в конце XVI столетия", напечатанную в Соревнователе Просвещения, 1824.)

"Емельян Пугачев, Зимовейской станицы служилый казак", вышедший из Донского казачества, сразу обратил внимание начальства своим строптивым духом и "беспутной" жизнью. Посланный в 1770 г. на службу во второй армии, участвовавшей в сражении при взятии Бендер, он через год "по причине болезни" вернулся на Дон.

"Он ездил для излечения в Черкасск. По его возвращении на родину, зимовейский атаман спрашивал его на станичном сборе, откуда взял он карюю лошадь, на которой приехал домой? Пугачев отвечал, что купил ее в Таганроге; но казаки, зная его беспутную жизнь, не поверили и послали его взять тому письменное свидетельство. Пугачев уехал. Между тем узнали, что он подговаривал некоторых казаков, поселенных под Таганрогом, бежать за Кубань. Положено было отдать Пугачева в руки правительству".

Но он успел бежать. Потом пойманный и отправленный под караулом "к сыщику, старшине Макарову, в Нижнюю Чирскую станицу, а оттуда в Черкасск, с дороги он бежал опять и с тех пор уже на Дону не являлся".

На эшафоте "обер-полицеймейстер спрашивал его громко: ты ли донской казак, Емелька Пугачев? Он столь же громко ответствовал: так, государь, я донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев"^*.

^* ("История Пугачева". А. С. Пушкин, Полн, собр. соч., т. IV, изд. Academia, 1936, стр. 498.)

Пушкин изображает и злобную расправу правительственных агентов с Пугачевым и дикий страх их перед возможностью возмущения крестьянства и донского и яицкого казачества. "Особенно опасались сношений Яика с Доном. Атаман Ефремов был сменен, а на его место избран Семен Сулин. Послано в Черкасск повеление сжечь дом и имущество Пугачева, а семейство его, безо всякого оскорбления, отправить в Казань, для уличения самозванца, в случае поимки его. Донское начальство в точности исполнило слова высочайшего указа: дом Пугачева, находившийся в Зимовейской станице, был за год перед сим продан его женою, пришедшею в крайнюю бедность, и уже сломан и перенесен на чужой двор. Его перевезли на прежнее место и в присутствии духовенства и всей станицы сожгли. Палачи развеяли пепел на ветер, двор окопали и огородили, оставя навеки в запустение, как место проклятое. Начальство, от имени всех зимовейских казаков, просило дозволения перенести их станицу на другое место, хотя бы и менее выгодное. Государыня не согласилась на столь убыточное доказательство усердия, и только переименовала Зимовейскую станицу в Потемкинскую".

Подчеркивание социальной связи движения Разина с пугачевским восстанием, как двух разновременных проявлений исторической ненависти угнетенных народных масс к царизму и крепостничеству, как проявлений одного и того же непримиренного с рабством, вольнолюбивого духа трудового народа, - сказалось и в одном из рассказов пушкинских Table-talk^* "Когда Пугачев сидел на Меновом дворе, праздные Москвичи, между обедом и вечером, заезжали на него поглядеть, подхватить какое-нибудь от него слово, которого спешили потом развозить по городу. Однажды сидел он задумавшись. Посетители молча окружали его, ожидая, чтоб он заговорил. Пугачев сказал: "Известно по преданиям, что Петр I, во время персидского похода услыша, что могила Стеньки Разина находилась невдалеке, нарочно к ней поехал и велел разметать курган, дабы увидеть его кости"... Всем известно, что Разин был четвертован и сожжен в Москве. Тем не менее сказка замечательна, особенно в устах Пугачева".

^* (21-й рассказ по V т. Полн. собр. соч. А. С. Пушкина, изд. Academia, 1936, стр. 464.)

Говоря о том, как после разгрома Пугачева правительственными войсками реки вскрывались и выносили вниз по течению трупы убитых под Татищевой пугачевцев, Пушкин рассказывает, что "жены и матери стояли у берегов, стараясь узнать между ними своих мужьев и сыновей. В Озерной старая казачка (Разина. - А. Л.) каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты ли, мое детище? Не ты ли, мой Степушка? Не твои ли черны кудри свежа вода моет? И, видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп" (гл. V).

Цензор "Истории Пугачева" Николай I сделал замечание по поводу этого места: "Лучше выпустить, ибо связи нет с делом". (Т. Зенгер, "Николай I - редактор Пушкина", "Лит. наследство", № 16-18, стр. 528).

Между тем, предание о старой казачке, матери Степана Разина, ищущей сына среди погибших пугачевцев, имело, конечно, непосредственную и глубокую "связь с делом", выражая одно из существенных идейных стремлений автора "Истории Пугачева" - показать историческую связь и преемственность двух важнейших проявлений борьбы народа с рабским режимом самовластья. Вот почему, несмотря на прямое указание царя: "лучше выпустить", Пушкин решил, воспользовавшись не категорической формой выражения приказа, не "выпускать" этот проникнутый лиризмом рассказ о матери Разина, а перенести его в примечания^*.

^* (Примеч. 17-е к V гл. - А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., изд. Academia, 1936, т. IV, стр. 521.)

А. Н. Лозанова утверждает, что рассказ этот основан на народном предании: "в предании налицо осмысление пугачевщины, как возродившейся разинщины. Подобное толкование пугачевщины весьма ярко проскальзывает в пугачевском фольклоре"^*. Это - одно из свидетельств того, что народное творчество оказывало глубокое воздействие на Пушкина не только художественным своим совершенством, богатой образностью, сжатостью, яркостью и простотой языка, а и идейным своим содержанием, глубиной социальной трактовки исторических событий. Влияние народного казачьего творчества сказалось на пушкинской трактовке образа Пугачева.

^* ("Песни и сказания о Разине и Пугачеве" под ред. А. Н. Лозановой, изд. Academia, 1935.)

Как известно, Пушкин в конце лета 1833 г. ездил в районы пугачевского восстания для того, чтобы собрать воспоминания и предания очевидцев. В Бердах он слушал 75-летнюю старуху-казачку Бунтову, записав одну из песен, которые она пела ("Из крепости из Зерной..."). Отдельные проявления воздействия песенного казачьего фольклора, сказавшиеся в тексте "Истории Пугачева" и, отчасти, в "Капитанской дочке" и Table-talk, отмечены Н. О. Лернером в его ст. "Песенный элемент в "Истории Пугачевского бунта" (сб. "Пушкин", 1934, Пушкинское общество).

Но влияние народного творчества, живых казачьих преданий и песен сказалось с особенной силой в трактовке образа Пугачева.

На фоне традиционно-патриотического изображения Пугачева "зверем", "извергом естества", "вне законов природы рожденным", ясно выступало своеобразие идеологического контекста пушкинской истории Пугачева. Поэт подошел к Пугачеву, как к человеку, воплотившему в своей личности глубоко-народные черты: сметливый ум, организаторские способности, великодушие, гуманность, поэтичность и мужество. Пушкин охотно подчеркивает любовь и доверие к Пугачеву в массах. "Весь черный народ, - писал Пушкин, - был за Пугачева..." "Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, говорила мне 80-летняя казачка, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал. - Расскажи мне, - говорил я Д. Пьянову, - как Пугачев был у тебя посаженным отцом? - Он для тебя Пугачев, - Отвечал мне сердито старик, - а для меня он был великий государь Петр Федорович". "Воззвание Пугачева к яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия"^*. Проявления жестокости Пугачева становятся понятными в пушкинском контексте, - они являются неизбежным ответом на зверства дворян и бесчинства правительственных войск.

^* (Заметки к "Истории Пугачева", прим. 3 и 10. А. С Пушкин, Полн. собр. соч., изд. Academia, 1936, т. IV, стр. 687 и 689.)

Беспристрастие и правдивость историка, к которым стремился Пушкин, опиравшийся в своей трактовке Пугачева на исторические документы и народные предания, не могли понравиться правительству. Ряд цензурных замечаний Николая I направлен был к изъятию и изменению мест, реализм которых казался царю политически опасным (см. "Литературное наследство", № 16-18, стр. 528-9).

Тема о вольном казачестве может быть отнесена к любимым темам Пушкина. Она не нашла себе всей полноты выражения в творчестве Пушкина по той же причине, по какой остались незавершенными многие его смелые поэтические замыслы, осуществление которых в обстановке крепостнической России было бы немыслимо. Участие трудового казачества в широких народно-массовых революционных движениях, ненависть к рабству, неугасающий дух протеста против самовластия и крепостничества, организаторские способности, боевой дух, мужество и решительность казаков являлись теми качествами, которые неотъемлемо связаны были с поэтическим образом борца против ненавистного Пушкину политического строя. Годы ужасающего политического гнета не умертвили духа свободолюбия в трудовых массах казачества. Тот же живой народный дух, суровость и простота народной правды и всегдашняя боевая готовность к ее защите, которую отмечал Пушкин в своих вынужденно-скупых реалистических зарисовках современных ему казаков, поддерживали социальный оптимизм Пушкина. Этот здоровый, активный и творческий в своей основе оптимизм вырастал в нем из уверенности в необъятной широте возможностей и могуществе сил, таившихся масс великого русского народа.