Пушкин в Петербурге

Медный всадник. Офорт М. Рундалъцева. 1903 г.

Контуры пушкинского Петербурга легко различаются на карте современного Ленинграда: город умещается между Фонтанкой и Невой да еще занимает острова: Заячий, Петровский и Васильевский. Здесь живут друзья Пушкина и его герои. Здесь находятся и все петербургские квартиры поэта.

Путеводитель по пушкинскому Петербургу - это своего рода путеводитель по петербургскому периоду жизни поэта за два с половиной десятилетия, начиная от его первого приезда в Петербург летом 1811 года до трагической гибели в январе 1837 года.

Пушкинский Петербург включает в себя образ самого города. Его историю, ставшую выражением целого пласта истории России. Его архитектуру, которая складывается именно в эти годы, годы жизни великого русского поэта. Петербург Пушкина существует как бы в двух измерениях: как историческая реальность и как поэтический образ, пришедший к нам из его творчества. Пушкинские строки, обращенные к Петербургу, будут сопутствовать нам на протяжении всего рассказа: мы постараемся представить город, увиденный глазами поэта.

Жизнь Пушкина и его поэзия, история Петербурга и его архитектура - все это вместе и составляет понятие "пушкинский Петербург".

Верстовые столбы^* на царскосельском тракте, высеченные из разноцветного мрамора, метили приближение столицы. Цифры, нанесенные на камень, обозначали оставшиеся до Петербурга версты, солнечные часы - время. Вот только измерять время круглый год по солнцу здесь было, пожалуй, трудновато: не так уж много солнечных дней выпадало на долю северной столицы.

^* (Старинные верстовые столбы, установленные по проекту архитектора А. Ринальди в конце XVIII века, существуют и сейчас: у Обухова моста и дальше по Московскому проспекту вдоль трассы, ведущей в город Пушкин, и от Калинкина моста по проспекту Газа вдоль бывшей Петергофской дороги.)

Впрочем, в то лето 1811 года, когда Василий Львович Пушкин вместе с племянником своим Александром въехали в Петербург по царскосельскому тракту, стояла на редкость жаркая, солнечная погода.

По приезде остановились в одной из лучших петербургских гостиниц, у Демута (набережная Мойки, 40), почти у самого Невского проспекта. Называли ее так по фамилии владельца: Филипп Якоб Демут построил гостиницу еще в 1770 году. Номера здесь - на всякие вкусы и достатки. Были недорогие, выходившие окнами во двор, и парадные, состоявшие из нескольких комнат, где размещались постояльцы побогаче. У Демута жили подолгу, снимая номера как квартиры, - по нескольку месяцев.

Здание "Демутова трактира" (так называли еще эту гостиницу в Петербурге) до наших дней не сохранилось: оно было перестроено в конце XIX века, остался только его старый фундамент. На акварелях и гравюрах пушкинского времени часто встречается не само здание гостиницы, а вид на город, как бы открывающийся из ворот или окон гостиницы: набережная Мойки, ее гранитный парапет и чугунный узор решетки, сама река и легкий мост над нею, лодка, чем-то напоминающая гондолу. Все это придавало петербургскому пейзажу несколько итальянский колорит.

После тихой, домашней, уютной Москвы Петербург вызывал удивление и настораживал. Улицы здесь шли по прямой, словно выведенные я по линейке. От Адмиралтейства они расходились лучами, как на чертеже. Каждый дом, особенно на Невском проспекте, красив и торжествен. Дом графа Строганова на углу Невского и набережной реки Мойки (Невский, 17) - настоящий дворец: он выходил окнами прямо на Невский, а внутри двора-колодца находился маленький сад, и, проходя мимо раскрытых ворот, можно было разглядеть деревья в саду, живые цветы и статуи.

Жить у Демута пришлось долго: приехали в июле, вступительные же о экзамены в Лицей, ради которых Василий Львович привез племянника в Петербург, были назначены на август. А потом еще до октября пришлось ждать открытия Лицея.

Можно было всмотреться в этот город, постепенно привыкнуть к нему.

Невский проспект. Левая сторона. Литография П. Иванова с ориг. В. Садовникова. 1835 г.

Шпиль собора Петропавловской крепости был виден отовсюду, в любой части Петербурга. Построенная в 1703 году крепость стала первоначальной основой города. Ровно в полдень пушка на бастионе холостым выстрелом отмечала время. И светлое облако пушечного дыма поднималось над крепостью, напоминая жителям о том, что Петербург - военная столица и крепость, готова их защищать от врага. Только на самом деле крепость почти сразу стала тюрьмой, и ее первым узником был сын царя Петра I - царевич Алексей.

За Невой - Васильевский остров, где находится Кунсткамера - первый русский музей "для хранения всяких диковинок и разностей". А сам остров, строго размеченный линиями и квадратами, должен был, по замыслу Петра I, стать центром его новой столицы. Вместо улиц здесь были линии, параллельные и перпендикулярные, и назывались они: 1-я линия, 2-я, 3-я и т.д. - по цифрам, а не по именам. Перед фасадом здания "Двенадцати коллегий" где помещался университет, петровскими планами намечалась главная площадь столицы. Но площадь застроили и загородили парадный фасад.

Ничего не получилось из первоначального замысла: низкий Васильевский остров, затопляемый каждую осень водой, не мог быть центром столицы, и постепенно центр переместился на другой берег Невы, к Адмиралтейству, подальше от залива.

Гуляли по набережным, заходили в Летний сад - Василий Львович показывал племяннику город. Четко распланированный, с прямыми аллеями, подстриженными кустами, Летний сад был создан по проекту Петра, желавшего иметь сад "лучше, чем в Версале у французского короля". И мраморные скульптуры - аллегории - стали его украшением: Истина, Красота, Благородство, Правосудие...

По другую сторону сада - Михайловский замок. Архитекторы В. Баженов и Бренна строили его для Павла I: император торопился переехать сюда, покинуть нелюбимый Зимний дворец - резиденцию Екатерины. Но прожил здесь только сорок дней и был убит в замке. С той поры в нем так никто и не жил. Заброшенный, пустой дворец казался огромной декорацией театрального спектакля. Фасад его украшали щиты и доспехи, античные эмблемы славы и доблести. И на крыше Зимнего дворца тоже стояли античные фигуры богов и героев.

Город словно рядился в античные одежды, что не соответствовало его климату и географии: зимой, на сыром петербургском ветру, засыпанные снегом, эти скульптуры и памятники смотрелись странно, сиротливо.

И само название учебного заведения, куда предстояло держать экзамены, - Лицей - непривычно для русского слуха. Оно происходило от греческого и означало название места под Афинами, где греческие философы ввели особую систему образования - не уроки, а беседы с учениками, общение с ними во время прогулок по садам, украшенным колоннадами и портиками.

К этому названию еще предстояло привыкнуть. А пока были назначены вступительные экзамены у министра народного просвещения графа А. К. Разумовского в его доме на Мойке (участок дома на Мойке, 88; дом не сохранился).

В приемной министра перед началом экзаменов Александр Пушкин впервые увидел Ивана Пущина, которого вместе с братом Петром привез на экзамены дед, старый адмирал.

Вот как рассказывает об этом И. И. Пущин в своих "Воспоминаниях":

"Мы... остались в зале, которая почти вся наполнилась вновь наехавшими нашими будущими однокашниками с их провожатыми.

У меня разбежались глаза: кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как-то потерялся - глядел на всех и никого не видал. Вошел какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. - Я слышу: Ал. Пушкин! - выступает живой мальчик курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда. Еще вглядывался в Горчакова, который был тогда необыкновенно миловиден. При этом передвижении мы все несколько приободрились, начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню, кто, только чуть ли не В. Л. Пушкин, привезший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником. Я узнал от него, что он живет у дяди на Мойке, недалеко от нас. Мы положили часто видаться... С этой поры установилась и постепенно росла наша дружба, основанная на чувстве какой-то безотчетной симпатии".

Дом Пущиных был совсем рядом с гостиницей Демута (набережная Мойки, 14). Теперь мальчики вместе ходили в Летний сад. Иногда Василий Львович возил их кататься на ялике на Крестовский остров. В ту осень они не могли не присутствовать на торжественном открытии возведенного А. Н. Воронихиным Казанского собора на Невском проспекте, которое состоялось в сентябре 1811 года.

Вскоре после завершения строительства Казанского собора, в 1813 году, в него торжественно перенесли прах М. И. Кутузова, и с этого времени для жителей Петербурга собор связан с памятью о событиях и героях Отечественной войны 1812 года: здесь хранились трофейные знамена, ключи от вражеских городов, взятых русскими войсками. И памятники Кутузову и Барклаю-де-Толли встанут на фоне боковых пролетов колоннады Казанского собора и завершат ансамбль. Но это будет позже, двадцать пять лет спустя, в 1837 году. А тогда, в 1811 году, все только начиналось.

И на отрезке времени длиною в двадцать пять лет перед нами пройдет жизнь Пушкина в Петербурге, нерасторжимо связанная с историей города и историей России.

Летом 1817 года, после окончания Лицея, Пушкин открывал для себя Петербург заново, заново узнавал и обживал этот город.

Теперь Петербург начался для поэта с дома в Коломне, где жили его родители. Коломной назывался район между Фонтанкой и Крюковым каналом, тихий, почти провинциальный. С неизбежной пожарной каланчой, церковью и полосатой будкой на площади.

Жить в этом районе было непрестижно, зато недорого: здесь селились чиновники, актеры, мелкопоместные дворяне, приезжавшие в столицу хлопотать по тяжебным делам. Каменный дом вице-адмирала Клокачева, где жил Сергей Львович Пушкин с семейством, был здесь самый значительный. Он стоял на набережной реки Фонтанки (набережная реки Фонтанки, 185). Квартира была из семи комнат, в верхнем этаже. А. С. Пушкин в ней занимал одну комнату.

Но жизнь под родительским кровом вскоре стала Пушкину в тягость. И дело было не в безалаберцости и беспорядке, царивших здесь, - просто родительский дом оказался чужим. После шести лицейских лет, подаривших Пушкину понимание и дружбу, именно этого он не находил в своем доме. А скупость родителей входила в пословицу у его друзей. Антон Дельвиг шутил:

 Друг Пушкин, хочешь ли отведать 
 Дурного масла, яйц гнилых, - 
 Так приходи со мной обедать 
 Сегодня у своих родных.

"Мы взошли на лестницу, слуга отворил двери, и мы вступили в комнату, - вспоминал один из современников поэта свой первый приход к Пушкину. - У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове. Возле постели, на столе, лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком ученого".

Невский проспект. Полицейский мост и кондитерская Вольфа. Литография П. Иванова с ориг. В. Садовникова. 1835 г.

Здесь, в доме в Коломне, была закончена первая поэма Пушкина - "Руслан и Людмила" - и написано множество стихотворений. Их выучивали наизусть, они расходились в списках, "...наскоро на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга, и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть...".

Но истинным домом Пушкина в те годы была не столько квартира родителей на Фонтанке, сколько весь Петербург, дружески открывавший поэту свои дома. Слава Пушкина "росла не по дням, а по часам", замечал один из современников. Стихи поэта опережали его появление.

Чтобы очертить круг дружеских Пушкину домов, придется покинуть Коломну и дом Клокачева, как покидал его Пушкин без сожаления каждый день, торопясь на Фонтанку, к братьям Тургеневым, или на заседания "Зеленой лампы", потом к княгине Голицыной на Миллионную. Чтобы под утро, возвращаясь в Коломну, увидеть пустой Петербург, призрачный город белых ночей, пройти сквозь него и услышать, как мостовые легко отдают звуки собственных шагов...

 Все было тихо; лишь ночные 
 Перекликались часовые; 
 Да дрожек отдаленный стук 
 С Мильонной раздавался вдруг; 
 Лишь лодка, веслами махая, 
 Плыла по дремлющей реке; 
 И нас пленяли вдалеке 
 Рожок и песня удалая...

Пушкин сохранит эти воспоминания, и спустя несколько лет они оживут в I главе его романа в стихах "Евгений Онегин", начатого в Кишиневе майской ночью 1823 года.

Но это будет спустя четыре года.

А пока Пушкин легко вошел в круг новых петербургских друзей: литераторов, актеров, молодых офицеров, недавно вернувшихся из заграничного похода по завершении войны с Наполеоном. Они, двадцатилетние, открыли для себя в опыте этой войны великие возможности русского народа; пройдя пол-Европы, увидев другие формы общественного и государственного устройства, учились размышлять, оценивать, анализировать... "Мы - дети 1812 года..." - так объясняли они потом истоки первых тайных обществ в России, сознание необходимости перемен в стране. И литература, и театр в эти годы живут ощущением желанных общественных перемен.

Однако не все принимали то новое, что несла с собой молодая Россия. В доме старейшего русского поэта Г. Р. Державина (набережная Фонтанки, 118) собиралось литературное общество "Беседа любителей русского слова", или сокращенно - просто "Беседа": литераторы, которые защищали устаревшие правила и нормы языка ушедшего, XVIII века. По словам современника, они в литературе "в распределении мест держались более табели о рангах^*, чем о талантах".

^* (Табель о рангах - закон о порядке государственной службы в Российской империи (соотношение членов по старшинству, последовательность чинопроизводства). Утвержден в 1722 году Петром I.)

В противовес "Беседе" возник литературный кружок "Арзамасское общество безвестных людей", или "Арзамас". Члены его в пику "беседчикам" утверждали, что ни во что не ставят звания и титулы, а ценят только дарование и талант. Они придумывали себе литературные прозвища по именам героев баллад В. А. Жуковского: В. А. Жуковский - Светлана, К. Н. Батюшков - Ахилл, П. А. Вяземский - Асмодей, А. И. Тургенев - Эолова арфа. Пушкина приняли в "Арзамас" осенью 1817 года, и он получил прозвище Сверчок, подошедшее ему очень кстати: его поэтический голос словно присутствовал во всех петербургских домах, как и его стихи, в списках расходившиеся по Петербургу.

Когда собирались у братьев Тургеневых (набережная Фонтанки, 20), споры о литературе, насмешки над "беседчиками" переходили в разговоры политические: говорили об уничтожении рабства в России, спорили о лучшем государственном устройстве, обсуждали уроки европейских революций.

Александр Иванович Тургенев - человек, склонный к занятиям литературой и историей, служил в министерстве просвещения и жил на Фонтанке вместе с младшим братом своим, Николаем, строгим политиком, членом тайного общества. Дом принадлежал князю А. Н. Голицыну, министру народного просвещения; братья Тургеневы занимали в этом доме квартиру верхнего этажа. Окна квартиры выходили прямо на Михайловский замок. Споры о тирании, о свободе оставались постоянной темой разговоров. В один из таких вечеров на квартире братьев Тургеневых Пушкин начал писать оду "Вольность". Не успев закончить, дописал ее утром и принес Тургеневым все стихотворение, переписанное 117 набело. Профиль Павла I, сделанный рукою Пушкина, так и остался в рукописи возле строк, напоминавших о событиях 11 марта 1801 года, когда был убит Павел I.

 Молчит неверный часовой, 
 Опущен молча мост подъемный, 
 Врата отверсты в тьме ночной 
 Рукой предательства наемной... 
 О стыд! о ужас наших дней! 
 Как звери, вторглись янычары!.. 
 Падут бесславные удары... 
 Погиб увенчанный злодей. 

 И днесь учитесь, о цари: 
 Ни наказанья, ни награды, 
 Ни кров темниц, ни алтари 
 Не верные для вас ограды.

Стихи были вызывающие, опасные, но Пушкин не умел быть осторожным, и через два года в списках они дошли до правительства...

Арзамасцы собирались еще в доме Екатерины Федоровны Муравьевой - на набережной Фонтанки, только почти у самого Невского (дом 25). Вдова Михаила Никитича Муравьева, поэта и государственного деятеля, человека просвещенного и гуманного, Екатерина Федоровна воспитывала двух сыновей - Никиту и Александра. В 1812 году старший, Никитушка, тайком бежал из дому, чтобы принять участие в освобождении отечества, в битве с Наполеоном. Прошел всю войну. Вступил в тайное общество, более того, стал одним из его руководителей, занимался составлением "Зеленой книги" - будущей русской конституции. Часто бывал в их доме Михаил Лунин, его двоюродный брат, один из замечательных людей декабристского поколения, и еще двоюродные братья: Муравьевы-Апостолы - Сергей и Матвей. "Муравьевых - целый муравейник..."

 Сбирались члены сей семьи 
 У беспокойного Никиты... -

писал Пушкин позже в декабристских строфах "Евгения Онегина", имея в виду дружеский, семейный, родственный круг "высокоумных молодых вольнодумцев".

Казанский собор. Гуашь П. Соколова. 1810-е гг.

В доме Муравьевых на Фонтанке, славившемся своим гостеприимством (случалось, что за стол во время семейных обедов садилось до семидесяти человек), останавливался поэт К. Н. Батюшков, дальний родственник хозяйки, жили здесь знаменитый гравер профессор Академии художеств Н. И. Уткин, побочный сын М. Н. Муравьева, и художник Орест Кипренский. В верхнем этаже дома в 1818 году поселился Николай Михайлович Карамзин, когда стали выходить в свет первые тома его "Истории государства Российского".

Царское Село. Лицей. Литография неизв. художника с ориг. А. Тона. 1820-е гг.

Летний сад. Гуашь С. Щедрина. 1800-е гг.

"Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) - пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества... Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом", - писал Пушкин позднее.

Арзамасцы, запросто, по-домашнему собиравшиеся у Муравьевых, устроили в честь Карамзина особое заседание, провозгласив его "историографом всея Руси".

Гостиная в доме Олениных. Неизв. художник. Акв. 1810-е гг.

Набережная реки Фонтанки. XIX в.

Большой (Каменный) театр. Гравюра С. Галактионова с рис. П. Свиньина. 1818 г.

В ту пору молодой Пушкин, как и многие вольнодумцы, увидел в "Истории" Карамзина только утверждение монархического принципа:

 "... Необходимость самовластья 
 И прелести кнута".

Пройдет немного времени, Пушкин вернется к труду Карамзина, чтобы обрести в нем единственно верный взгляд на роль личности в истории - с позиций нравственных...

 сей труд, гением его вдохновенный, 
 с благоговением и благодарностию 
             посвящает

Эта надпись откроет титульный лист его трагедии "Борис Годунов".

Ниже по набережной реки Фонтанки, перейдя Невский проспект, можно увидеть дом (набережная Фонтанки, 97), где жила семья Алексея Николаевича Оленина - директора Публичной библиотеки, президента Академии художеств, знатока античности, художника, археолога, коллекционера. Дом Олениных привлекал многих петербургских литераторов. Воистину Фонтанка - самая литературная река.

Писатели, бывавшие здесь в начале 1810-х годов, составили особый "оленинский кружок", но потом их пути разошлись: кто ушел в "Беседу", кто в "Арзамас". Крылов, Оленин, Гнедич держались особняком. Приверженность античности определила судьбу Николая Ивановича Гнедича. Пятнадцать лет жизни он отдал переводу на русский язык "Илиады" Гомера. И когда "Илиада" вышла в свет, Пушкин писал: "...С чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами".

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великую тень чую смущенной душой.

А тогда, в 1819 году, в доме Олениных Пушкин читал своего "Руслана". И когда речь зашла об издании поэмы, Алексей Николаевич принял участие в оформлении ее. По его рисунку была сделана виньетка на титульном листе поэмы: летящий Черномор с Русланом, в центре - спящая Людмила, внизу - Руслан перед Головой с копьем наперевес. "Платье, сшитое, по заказу вашему, на "Руслана и Людмилу", прекрасно, - писал Пушкин Гнедичу, - и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня. Чувствительно благодарю почтенного (монограмма А. Н. Оленина. - Авт.); эти черты сладкое для меня доказательство его любезной благосклонности".

Дом Олениных на Фонтанке еще был памятен Пушкину первой встречей с Анной Петровной Керн, племянницей жены Оленина. Потом, шесть лет спустя, он снова увидит ее в Тригорском и посвятит ей стихи:

 Я помню чудное мгновенье: 
 Передо мной явилась ты, 
 Как мимолетное виденье, 
 Как гений чистой красоты...

Каждый вечер в половине седьмого поднимался занавес в Петербургском Большом (Каменном) театре. И начинался спектакль, построенный так, что в один вечер высокая драма сменялась водевилем, балетная феерия - комедией нравов. В театральном представлении как бы шла игра разных точек зрения, разных жанров: высокого и низкого, трагического и смешного, утверждая многообразие жизни, множественность ее оценок, что было очень созвучно всему строю пушкинской юности.

Кроме того, театр - это еще и политический клуб, где в антрактах во " всеуслышание обсуждали последние новости, где собирались "либералисты", занимая левые ряды партера. Здесь Пушкин показывал портрет Лувеля, убийцы наследника французского престола, с надписью: "Урок царям". И, комментируя историю с медвежонком, сорвавшимся с цепи во время прогулки Александра I в царскосельском парке, замечал: "Нашелся один человек, да и тот медведь".

Иногда казалось, что в театральной зале интерес к политике даже сильнее интереса к искусству; молодые горячие головы помышляли о Я цареубийстве, спорили о конституции, но истинное искусство брало (7 верх: оно учило пониманию и объяснению человека, давало веру в возможность гармонии - в человеческом сердце и в жизни людей.

 Волшебный край! там в стары годы, 
 Сатиры смелый властелин 
 Блистал Фонвизин, друг свободы, 
 И переимчивый Княжнин; 
 Там Озеров невольны дани 
 Народных слез, рукоплесканий 
 С младой Семеновой делил; 
 Там наш Катенин воскресил 
 Корнеля гений величавый... 
 Там, там под сению кулис 
 Младые дни мои неслись.

Имя Екатерины Семеновой упоминается в театральных строфах романа "Евгений Онегин" не случайно: оно составило целую главу в истории русской сцены. И судьба ее была необычна: дочь крепостной, она стала замечательной трагической актрисой. Восхищаясь ее талантом, Пушкин посвятил ей стихи и свою первую статью о русском театре, но все это не имело ничего общего с теми мадригалами, какие обычно поэты подносят красивым актрисам. Екатерина Семенова -"самодержавная царица трагической сцены" - учила искусству постижения и объяснения человеческой души.

Пушкин видел Семенову не только на сцене, он мог ее встречать у Олениных и у Гнедича, который был ее театральным педагогом, в его квартире при Публичной библиотеке. Бывал он и у самой Семеновой: она жила на Миллионной улице (улица Халтурина, 32), в доме князя Гагарина, женой которого она стала, покинув сцену.

Для Пушкина на долгие годы имя Семеновой осталось знаком высокого искусства трагедии. И может быть, именно с ней он связывал возможность воплощения своей драматургии на русской сцене. "Княгине Гагариной - от Пушкина, Екатерине Семеновой - от сочинителя", -стояло на титуле подаренного ей экземпляра трагедии "Борис Годунов".

Соседний дом на Миллионной (улица Халтурина, 30) принадлежал княгине Евдокии Ивановне Голицыной. Она совсем не была причастна к кругу театральных знакомых Пушкина, но тем не менее в образе ее жизни была известная доля театральности и экстравагантности. "Общество собиралось в этом салоне: хотелось бы сказать - к этой храмине, тем более, что и хозяйку можно было признать жрицею какого-то чистого и высокого служения... Красота ее отзывалась чем-то пластическим, напоминавшим древнее греческое изваяние... Все это придавало ей и кружку, у нее собиравшемуся, что-то - не скажу таинственное, но и не обыденное", - вспоминал Вяземский. Княгиню Голицыну называли в Петербурге "ночная княгиня": когда-то ей было предсказано, что она умрет ночью, и, чтобы избежать встречи со смертью, она изменила образ жизни: днем спала, а поздно вечером начинался в ее доме съезд гостей. Княгиня Голицына славилась не только своими странностями и красотой - она всерьез занималась философией и математикой. Она была женщиной серьезного, независимого склада ума, что привлекало под кров ее дома интереснейших людей той эпохи.

Пушкин посвятил Е. И. Голицыной известный мадригал:

 Краев чужих неопытный любитель 
 И своего всегдашний обвинитель, 
 Я говорил: в отечестве моем 
 Где верный ум, где гений мы найдем?.. 
 ...Где женщина - не с хладной красотой, 
 Но с пламенной, пленительной, живой? 
 Где разговор найду непринужденный, 
 Блистательный, веселый, просвещенный? 
 С кем можно быть не хладным, не пустым? 
 Отечество почти я ненавидел - 
 Но я вчера Голицыну увидел 
 И примирен с отечеством моим.

Возвращаясь к петербургскому театру, нужно еще дополнить, что театр был местом свиданий, новых знакомств и дружеских встреч.

"Знакомство мое с А. С. Пушкиным началось летом в 1817 году, - вспоминал Павел Александрович Катенин, гвардейский офицер из круга декабристов, поэт и драматург, переводчик Расина и Корнеля. - Был я в театре, Семенова играла какую-то трагедию; кресла мои были с правой стороны во втором ряду; в антракте увидел я Гнедича, сидящего в третьем ряду несколько левее середины, и как знакомые люди мы с ним раскланялись издали. Не дожидаясь маленькой пиесы и проходя мимо меня, остановился он, чтобы познакомить с молодым человеком, шедшим с ним вместе.

- Вы его знаете по таланту, - сказал он мне, - это лицейский Пушкин".

Они принадлежали к разным школам: Катенин придерживался старых литературных традиций и был противником "Арзамаса". Но Пушкину чужда была нетерпимость: он умел уважать чужие мнения, пересматривать свои собственные, считая, что узость и замкнутость противны писательскому делу.

Впервые придя к Катенину после первой встречи в театре, - Катенин жил на Миллионной (улица Халтурина, 33), в казармах Преображенского полка (в верхнем этаже здесь были квартиры офицеров) - Пушкин, протянув ему трость, сказал: "Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи". Имена античных философов упомянуты им в свой первый приход к Катенину не случайно: там, в истории античной культуры, он искал этой мудрой способности понимать и уважать чужие мнения.

Пушкин не стал учеником Катенина, но готов был выслушивать его критику, отдавая должное его литературному таланту. Позже, когда они подружились и перешли на "ты", поэт писал, обращаясь к Катенину: "...ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли".

Катенин по просьбе Пушкина привез его к князю Александру Александровичу Шаховскому, в прошлом участнику оленинского кружка, перешедшего в "Беседу", драматургу, режиссеру и яростному противнику "Арзамаса". Это его имя упоминалось в пушкинской эпиграмме времен бурных распрей "беседчиков" и арзамасцев:

 Угрюмых тройка есть певцов - 
 Шихматов, Шаховской, Шишков, 
 Уму есть тройка супостатов - 
 Шишков наш, Шаховской, Шихматов, 
 Но кто глупей из тройки злой? 
 Шишков, Шихматов, Шаховской!

Но затихали былые споры, уходила непримиримость, все более сложной становилась оценка Пушкиным и людей, и литературных явлений.

На чердаке у Шаховского - он жил на Малой Подьяческой (Малая Подьяческая, 12), занимая верхний этаж, - Пушкин стал бывать часто. Шаховской не только сочинял для театра, но сам был и актером, и режиссером, и театральным педагогом. "Фанатик своей профессии, он плакал от умиления, если его ученики (особенно ученицы) верно передавали его энергические наставления", - вспоминал один из современников. В перерывах между репетициями разбирали актерские роли, читали новые пьесы. Пушкин привозил сюда новые главы своего "Руслана". "... Один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?.. - писал Пушкин Катенину. - На чердаке князя Шаховского".

Актерский театральный мир, чуткий, отзывчивый и такой неверный, целиком захватил Пушкина.

И театральная школа на Екатеринингофском канале (канал Грибоедова, 93), и дом Театральной дирекции (канал Грибоедова, 97), где жили актерские семьи Брянских, Каратыгиных, Колосовых, теперь лежали на пути Пушкина от дома к театру: ведь это все один район - Коломна. А после спектакля его ждали в доме Никиты Всеволожского (Театральная площадь, 8), куда каждый вечер приходили гвардейские офицеры и литераторы, заядлые театралы, "почетные граждане кулис", составившие общество "Зеленая лампа". Его девиз - "Свет и надежда", а название пошло от лампы под зеленым абажуром, зажигавшейся в гостиной, где они собирались по вечерам. Культ свободы, который провозглашали они, включал и наслаждение земными радостями жизни, и презрение к холопству, поклонение Вакху, Киприде, и уважение личной независимости:

 Где ты, приют гостеприимный, 
 Приют любви и вольных муз, 
 Где с ними клятвою взаимной 
 Скрепили вечный мы союз, 
 Где дружбы знали мы блаженство, 
 Где в колпаке за круглый стол 
 Садилось милое равенство...

Свобода, равенство, красный фригийский колпак, о котором идет речь в пушкинском стихе, - слова из лексикона французской революции. Может быть, рядом со строгими теоретиками типа Николая Тургенева, "ламписты" казались не слишком серьезными политиками, но они были молоды, любили жизнь, любили стихи, "писанные в сатирическом или вольном духе". Пушкинские послания подхватывали здесь и выучивали наизусть.

Его стихи по-прежнему знает весь Петербург. ".. .Везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его "Деревня", "Ода на свободу" (имеется в виду ода "Вольность". - Авт.), "Ура! В Россию скачет"... Не было живого человека, который не знал бы его стихов", - вспоминал Иван Иванович Пущин.

Хотя официальным местом службы поэта являлась Коллегия иностранных дел, куда он был зачислен переводчиком в чине чиновника десятого класса, Пушкин не часто посещал это здание на Английской набережной (набережная Красного Флота, 32). Карьера дипломата мало занимала его. "Какое могло быть ему дело до иностранной коллегии? - замечал потом Жуковский. - Его служба была его перо..." В эти годы круг петербургского общения давал Пушкину необходимый опыт общественной жизни, обретение собственной литературной позиции.

В Коллегии иностранных дел, кроме Пушкина, из лицейских числились еще Н. А. Корсаков, В. К. Кюхельбекер, А. М. Горчаков и С. Г. Ломоносов. Здесь же произошло знакомство Пушкина с А. С. Грибоедовым, также состоявшим на службе в Коллегии. "...Всё в нем было необыкновенно привлекательно, - вспоминал потом Пушкин. - Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан... Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном".

Невский проспект. Левая сторона. Малая Миллионная. Литография П. Иванова с ориг. В. Садовникова. 1835 г.

Пушкин и Грибоедов служили вместе недолго, около года: в 1818 году Грибоедова отправили в Персию секретарем русской дипломатической миссии. И новая встреча им предстояла уже после возвращения Пушкина из ссылки, в 1828 году.

Новый круг петербургских друзей не вытеснил из жизни поэта прежние лицейские привязанности, хотя в эти годы отношения с лицейскими товарищами складывались не просто. Пожалуй, чаще других Пушкин бывал у домоседа Антона Дельвига, который служил в Публичной библиотеке: по-прежнему меж ними сохранились ровные отношения, проникнутые пониманием и дружбой. Сложнее с Пущиным: целиком посвятивший себя делу тайного общества, "Жанно" в эти годы не одобрял новый круг знакомств поэта. Жадный интерес Пушкина к людям казался Пущину "пылкой подвижностью нрава...". Кюхельбекера задевало литературное несогласие с ним Пушкина, порой у него не хватало выдержки принять и парировать пушкинскую насмешку. Всегда .доброжелательный, Василий Андреевич Жуковский, в доме которого у Кашина моста (проспект Римского-Корсакова, 43) бывали Пушкин и Кюхельбекер, старался образумить их горячие головы, понимая и принимая право каждого идти в литературе своим путем.

Александрийский театр. Литография П. Иванова с ориг. В. Садовникова. 1835 г.

По субботам у Жуковского собирались И. А. Крылов, Н. И. Гнедич, П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков, П. А. Плетнев. Здесь Пушкин песнь за песнью читал "Руслана и Людмилу". Появление поэмы вызвало споры и несогласие критиков, литературную брань врагов, как и подобает большому литературному явлению. Но Жуковский, лишенный даже тени литературной зависти (это свойство он передаст и своему ученику), сознавал его поэтическое превосходство. "Победителю - ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму "Руслан и Людмила". 1820, марта 26, Великая пятница", - гласила надпись на портрете, подаренном им Пушкину. И портрет сопутствовал Пушкину во всех скитаниях и переездах, всегда висел в его кабинете как напоминание, знак благодарности учителю и память о первом литературном успехе. Он сопровождал Пушкина и в ссылку, тень которой нависла над ним весной 1820 года.

Петербург. Гравюра А. Ф. Зубова. 1727 г.

Политические эпиграммы, ода "Вольность", стихи, в которых речь шла о царствующем императоре, - "Ура! В Россию скачет кочующий деспот", - в списках дошли до правительства. Петербургский генерал-губернатор граф Милорадович вызвал Пушкина к себе и предложил ему передать рукописи своих "возмутительных стихов", в противном случае он грозил забрать все бумаги поэта. По словам Ф. Н. Глинки, адъютанта Милорадовича, Пушкин отвечал: "Граф! все мои стихи сожжены! - у меня ничего не найдется на квартире; но если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною..." Он решил говорить со всей откровенностью, не таясь, да и многое из того, что было написано три года назад, уже казалось ему ребячеством. И хотя Милорадович тут же объявил Пушкину прощение, Александр I совсем не был настроен так великодушно: вольнодумство требовало строгого наказания, поэту грозила ссылка в Сибирь или Соловецкий монастырь.

Последний дом, который Пушкин посетил в Петербурге перед отъездом в ссылку, - гостиница Демута, где жил тогда Петр Яковлевич Чаадаев, гусарский офицер и философ, старый друг поэта. Они познакомились еще в Лицее, в 1816 году: лейб-гусарский полк, где служил Чаадаев, стоял тогда в Царском Селе. Независимый склад ума, блестящая образованность, приверженность республиканским идеям делали Чаадаева в глазах Пушкина человеком, подобным выдающимся деятелям античного мира:

   Он вышней волею небес 
   Рожден в оковах службы царской; 
 Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, 
   А здесь он - офицер гусарской.

В гостиничном номере Демута, где жил Чаадаев, висел его портрет с этой надписью, сделанной Пушкиным.

Это Чаадаев и Карамзин, узнав о грозящей Пушкину опасности, ссылке на север или в Сибирь, сделали все, чтобы смягчить наказание. В результате их хлопот поэт был отправлен в южные губернии России, в Кишинев, под начальство генерала Инзова.

Перед отъездом Пушкин не мог не проститься с Чаадаевым: очень много в его жизни значил этот человек, обладавший такой силой и независимостью убеждений, которые позволяли жить по законам личной чести, не считаясь с тем, что говорят о тебе в обществе досужие люди, какими мерками мерит тебя "светская чернь"...

Невский проспект. Левая сторона. Литография П. Иванова с ориг. В. Садовникова. 1835 г.

Они не увиделись. "Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал; стоило ли будить тебя из-за такой безделицы?" - такую записку получил Чаадаев на прощание.

В мае 1820 года Пушкин покидал Петербург, отправляясь по царскосельскому тракту на юг, с подорожной по казенной надобности. Антон Дельвиг и Павел Яковлев, брат лицейского товарища Пушкина, провожали поэта до Царского Села. Дороги в тысячи верст и долгие годы изгнания ожидали его.

В Петербург Пушкин вернулся лишь в мае 1827 года.

В конце 1820 - начале 1830-х годов город неузнаваемо изменился. Разбирали леса на площади перед Сенатом и Синодом: эти два новых здания заменили старые обветшалые дома, и Сенатская площадь стала парадной площадью столицы. В 1827 году закончилось возведение Главного штаба с аркой, увенчанной колесницей Победы.

Город формировался как столица николаевской империи. Государственные учреждения, составлявшие целые ансамбли, занимали теперь в его архитектуре главенствующую роль. Здания Сената и Синода, Главного штаба своей монументальностью словно подавляли частные дома. Вообще частная жизнь людей, не состоящих на государственной службе, вызывала подозрения; казалось сомнительным и опасным все, что выходило из разряда общепринятого. Вечерние съезды к княгине Е. И. Голицыной привлекли внимание Третьего отделения, и в доносе на нее сообщалось: "Княгиня Голицына, жительствующая в своем собственном доме, что в Большой Миллионной, которая, как уже по известности, имеет обыкновение спать день, а ночь занимается компаниями, - и таковое употребление времени относится к большому подозрению..."

Приехав в Петербург после семилетнего отсутствия, Пушкин не мог не заметить происшедших перемен. Поразительной красоты архитектуры, "строгости и стройности" петербургских ансамблей. И "духа неволи", определившего образ жизни в николаевской столице.

Опустели многие петербургские дома. Дом Муравьевых на Фонтанке... Проводив жену своего сына, Никиты, в Сибирь, Екатерина Федоровна сначала осталась здесь одна с внуками, а потом продала дом и перебралась в Москву. И дом Пущиных на Мойке: оба брата - Иван и младший, Михаил, - были осуждены за участие в восстании. И квартиpa Кондратия Федоровича Рылеева, главы Северного общества, поэта, издателя журнала "Полярная Звезда".

Рылеев жил на набережной реки Мойки в доме торговой Российско-Американской компании (набережная Мойки, 72). По этому адресу в 1824-1825 годах приходили к Рылееву письма от Пушкина из Михайловского: "Благодарю тебя за ты и за письмо. Пущин привезет тебе отрывок из моих "Цыганов". Желаю, чтоб они тебе понравились. Жду "Полярной Звезды" с нетерпеньем..."

Здесь, на квартире Рылеева, вечером 13 декабря 1825 года, накануне восстания, состоялось последнее заседание тайного общества, где было принято решение вывести войска на площадь перед Сенатом и, отказавшись присягать Николаю, требовать конституции для России...

Сенатская площадь в нескольких шагах ходьбы от квартиры Рылеева, за Исаакиевским собором, который тогда еще только строился и был возведен до половины.

Утром 14 декабря 1825 года здесь, на Сенатской площади, выстроились мятежные полки. "День смеркался, - воспоминал потом один из братьев Бестужевых, Николай. - Вдруг мы увидели, что полки, стоявшие против нас, расступились на две стороны, и батарея артиллерии стала между ними с разверстыми зевами, тускло освещаемая серым мерцанием сумерек". А они не собирались стрелять, эти странные мятежники. "...Я стоял, - вспоминал Николай Бестужев, - повторяя себе слова Рылеева, что мы дышим свободою. Я с горестью видел, что это дыхание стеснялось". Грянули первые выстрелы картечи - почти в упор, с расстояния в 30 шагов, и дрогнули колонны солдат в мятежном каре, они побежали по набережной, вдоль Невы, по узкой Галерной улице, меж домов, прячась за их уступами. "...Кровь струилась по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала"...

Наутро дворники засыпали песком кровь на площади...

Когда Пушкин встретился в Петербурге с польским поэтом Адамом Мицкевичем, который был дружен с Рылеевым и младшим Бестужевым - Александром (Марлинским), они еще не раз возвращались к событиям на Сенатской площади и к памятнику основателю города, всаднику на коне, который стал невольным участником событий.

Мицкевич жил тогда на Большой Мещанской (улица Плеханова, 39). В столице он был в ссылке и, преследуемый правительством Николая, хлопотал о выезде. Стараниями друзей, в том числе Вяземского и Пушкина, летом 1828 года Мицкевичу удалось, наконец, получить заграничный паспорт. "Он сблизился со многими русскими литераторами", - вспоминал Вяземский. И первым среди них был Пушкин.

 Шел дождь. Укрывшись под одним плащом, 
 Стояли двое в сумраке ночном. 
 Один, гонимый царским произволом, 
 Сын Запада, безвестный был пришлец; 
 Другой был русский, вольности певец, 
 Будивший Север пламенным глаголом. 
 Хоть встретились немного дней назад, 
 Но речь они вели как с братом брат... -

так писал Мицкевич в "Дзядах".

Петербург, основанный самодержавной волей Петра, самый памятник Петру I были темой их постоянных размышлений и споров. Вяземский вспоминал, как однажды, проходя вместе с Пушкиным и Мицкевичем мимо памятника, он заметил, что Петр I не столько пустил Россию вперед, сколько поднял ее на дыбы. Отголоски их разговоров отзовутся потом в поэме Пушкина "Медный всадник":

 ...Уздой железной 
 Россию поднял на дыбы...

Иногда Пушкин представлял себе этот город совсем молодым, в пору возведения первых зданий, прокладки первых улиц, глазами своего прадеда Ибрагима Ганнибала, героя "Арапа Петра Великого": "Ибрагим с любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болота по манию самодержавия. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты повсюду являли недавнюю победу человеческой воли над супротивлением стихий. Дома казались наскоро построены. Во всем городе не было ничего великолепного, кроме Невы, не украшенной еще гранитною рамою, но уже покрытой военными и торговыми судами..."

 Прошло сто лет, и юный град, 
 Полнощных стран краса и диво, 
 Из тьмы лесов, из топи блат 
 Вознесся пышно, горделиво -

продолжал Пушкин во вступлении к поэме "Медный всадник".

История Петербурга и жизнь сегодняшнего города оказывались связанными меж собой. Приходили в соприкосновение судьбы людей петровской эпохи и современников поэта. Петр I был в числе героев поэмы "Медный всадник", посвященной событиям совсем недавнего прошлого - наводнению 1824 года. А историческую по своему сюжету поэму "Полтава" Пушкин посвятил жене декабриста С. Г. Волконского - Марии Николаевне Волконской.

Невский проспект. Левая сторона. Литография П. Иванова

"Полтаву" он закончил осенью 1828 года, живя у Демута. (Первые годы после возвращения в Петербург, с 1827 по 1830-й, бывая в столице наездами, Пушкин всегда останавливался в этой гостинице, хорошо знакомой ему со времен молодости.) "Погода стояла отвратительная, - вспоминал один из современников поэта М. Юзефович. - Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части. Я видел у него черновые листы, до того измаранные, что на них нельзя было ничего разобрать: над зачеркнутыми строками было по нескольку рядов зачеркнутых же строк, так что на бумаге не оставалось уже ни одного чистого места. Несмотря, однако ж, на такую работу, он кончил "Полтаву", помнится, в три недели".

Весной того же 1828 года, когда Пушкин закончил "Полтаву", вместе с Вяземским они разыскали у Петропавловской крепости место казни декабристов. Это было в праздник Преполовения, первый весенний праздник, когда но Неве сходил лед и жители столицы на лодках отправлялись на острова. В крепости шло богослужение, был крестный ход... А Пушкин и Вяземский, найдя на кронверке то место, где в ночь на 13 июля 1826 года была установлена виселица, подобрали там пять щепок^*. Пять - по числу казненных.

^* (Шкатулка П. А. Вяземского с пятью щепками, с запиской: "Праздник Преполовения за Невою. Прогулка с Пушкиным, 1828-ой год" - находится в литературной экспозиции Всесоюзного музея Пушкина в городе Пушкине (бывш. Царское Село).)

И могила их была для Пушкина свята.

Всех пятерых: Пестеля, Рылеева, Каховского, Бестужева-Рюмина, Муравьева-Апостола - похоронили по распоряжению царя ночью, тайно, на кладбище для бездомных собак, на северной оконечности острова Голодай, на взморье. Чтоб никто не знал, где их погребли. Пушкин искал эту могилу. По предположению А. А. Ахматовой, он хорошо знал это место, разделяя высокое верование античности, что могила праведника - сокровище и достояние страны. Воспоминание об острове на взморье, мучительное воспоминание, саднившее болью, осталось в его поэтических отрывках:

 Печальный остров - берег дикий 
 Усеян зимнею брусникой, 
 Увядшей тундрою покрыт 
 И хладной пеною подмыт. 
 Сюда порою приплывает 
 Отважный северный рыбак, 
 Здесь невод мокрый расстилает 
 И свой разводит он очаг. 
 Сюда погода волновая 
 Заносит утлый мой челнок...

История Петербурга - это частица огромной истории России.

Пушкин вернулся в столицу автором исторической трагедии "Борис Годунов", законченной им еще в Михайловской ссылке. Царь не разрешил ее печатать, предложив Пушкину переделать трагедию "в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта". Пока он только читал "Бориса Годунова" в дружеских домах, в кругу литераторов и знакомых. Одно из таких чтений состоялось в доме графа Лаваля на Английской набережной (набережная Красного Флота, 4). В этом доме жила Екатерина Ивановна Трубецкая, урожденная Лаваль. Отсюда она начинала свой путь в Сибирь вслед за мужем, Сергеем Трубецким. ..

16 мая 1828 года, когда Пушкин читал в доме Лаваля свою трагедию, в числе его слушателей были Адам Мицкевич и Александр Грибоедов.

Тогда, весной 1828 года, Грибоедов приехал в столицу, привезя Туркманчайский договор, заключенный Россией с Персией во многом благодаря его энергии и дипломатическим способностям. Сначала он, как и Пушкин, жил у Демута, а в мае переехал в дом Косиковского на Большой Морской (улица Герцена, 14), снимая квартиру из нескольких комнат, совсем пустых, обставленных с походной простотой: огромный рояль был самым дорогим их украшением. Музыкант и композитор, дипломат и драматург, он был человеком огромных дарований. Но его комедия "Горе от ума", запрещенная цензурой, так и не увидела сцены. Нужно было возвращаться в Персию, куда царь отправлял его чрезвычайным посланником, "вазир-мухтаром". "Он был печален и имел странные предчувствия, - вспоминал Пушкин. - Я было хотел его успокоить; он мне сказал: "Vous ne connaissez pas ces gens la: vous verrez qu'il faudra jouer des couteaux". ("Вы еще не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдет до ножей".)

Через год, весной 1829 года, во время поездки на Кавказ, "путешествия в Арзрум", на горной тропе, на перевале Пушкин повстречал арбу с телом убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис. "Что вы везете?" - "Грибоеда". "...Пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства".

Именно в эти годы Пушкин приходит к мысли о необходимости своего издания, которое собрало бы единомышленников и способно было противостоять продажной официозной литературе.

Сначала таким изданием стала для него "Литературная газета", которую с 1830 года издавал Антон Дельвиг.

Дельвиг жил тогда на Загородном проспекте, сначала в доме Кувшинникова (Загородный проспект, 9), а с 1829 года - в доме купца Тычинкина (Загородный проспект, 1). "У Дельвигов были назначены для приема вечера в среду и воскресенье... - вспоминал А. И. Дельвиг, племянник поэта. - На них из литераторов всего чаще бывали А. С. Пушкин, ... Плетнев, князь Одоевский, писавший тогда повести в роде Гофмана, Щастный, Подолинский, барон Розен и Илличевский... На этих вечерах говорили по-русски, а не по-французски, как это было тогда принято в обществе... Впрочем, на этих вечерах часто играли на фортепиано. Жена Дельвига, которая долго продолжала учиться музыке, хотя уже была хорошей музыкантшею, и некоторые из гостей занимались серьезною музыкою. Песни же и романсы певались непременно каждый вечер. В этом участвовал и сам Дельвиг, а особенно отличались М. Л. Яковлев и князь Эристов".

Дельвиг, "названый брат", - один из самых близких Пушкину людей, . По воспоминаниям Анны Петровны Керн, которая была дружна с Дельвигами и тоже жила одно время в доме Тычинкина, Пушкин и Дельвиг, встречаясь после долгой разлуки, целовали друг у друга руки. "Они всегда так встречались и прощались, - замечала она. - Была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях".

Это Дельвиг, знаток живописи, друживший со многими художниками, заказал в 1827 году Оресту Кипренскому портрет Пушкина. Кипренский жил в доме графа Шереметева (набережная реки Фонтанки, 34), знаменитом Шереметевском дворце, или "Фонтанном доме", как его называли современники. Здесь Пушкин позировал художнику.

А осенью 1827 года на традиционной выставке в Академии художеств и (Университетская набережная, 17), где Пушкин часто бывал вместе с Дельвигом, посещая мастерские художников, портрет работы Кипренского был выставлен, привлекая всеобщее внимание. Нельзя было незапомнить его: художник передал не только внешнее сходство, но и высокую одухотворенность облика поэта.

 Ты вновь создал, волшебник милый, 
 Меня, питомца чистых муз...

И долго еще современники поэта, увидев его на улице или в книжных лавках, сразу узнавали его именно по этому портрету. Так впервые встретился с Пушкиным в книжной лавке А. Ф. Смирдина литератор И. И. Панаев: он увидал человека среднего роста, одетого без всяких претензий, даже небрежно, с курчавыми, чуть белокурыми волосами, с несколько арабским профилем, толстыми выдававшимися губами и с необыкновенно живыми и умными глазами. ".. .Сердце мое так и замерло. Я узнал в нем Пушкина по известному портрету Кипренского".

Книжная лавка А. Ф. Смирдина помещалась на Невском проспекте (Невский проспект, 22), а раньше - на набережной реки Мойки (набережная реки Мойки, 70). Еще в 1815 году В. А. Плавильщиков открыл там первый в Петербурге книжный магазин, который отапливался в холодное время года; до этого книги продавали разносчики в мешках, на ходу на улице или сами типографщики; книгами торговали на рынках, "на развалах" в Апраксином и Щукином дворах или в маленьких лавочках Гостиного двора вместе с галантерейными товарами, где было тесно, темно, холодно. В. А. Плавильщиков впервые открывал не лавку, а книжный магазин, превратив его в литературный клуб, где могли собираться литераторы. Кроме того, он создал при магазине одну из первых в Петербурге библиотек, где можно было пользоваться книгами за весьма умеренную плату.

А. Ф. Смирдин, в 1823 году сменив Плавильщикова, стал владельцем самого известного в столице книжного магазина, о котором П. А. Вяземский писал как о "первой европейской лавке с русскими книгами. В ней не темно, не холодно, не сыро и не грязно". Кроме того, он содержал библиотеку для чтения, насчитывавшую 12 тысяч книг, и занимался книгоиздательством, подходя к своей огромной по размаху деятельности не только с коммерческой, но и с просветительской стороны. В этом его заслуга перед русской культурой.

В феврале 1832 года по случаю новоселья на Невском проспекте Смирдин устроил в своем магазине и в залах библиотеки обед, ставший первым собранием профессиональных литераторов. "Смирдинский праздник удался вполне, - вспоминал один из современников, - все были дружно-веселы. Пушкин был необыкновенно оживлен и щедро сыпал остротами... Семенов (цензор) за обедом сидел между Гречем и Булгариным, а Пушкин визави с ним; к концу обеда Пушкин, обратясь к Семенову, сказал довольно громко: "Ты, Семенов, сегодня точно Христос на Голгофе!" Пушкин обыгрывал евангельскую легенду о том, что Христос был распят на Голгофе между двумя разбойниками.

Литераторы, собравшиеся на празднике, решили издать в честь Смирдина альманах под названием "Новоселье", куда Пушкин отдал свои поэмы "Домик в Коломне" и "Анджело".

В эти годы вместе с возраставшей известностью Пушкина усиливается и правительственный надзор за ним. Весной 1828 года Государственный совет принял решение об установлении за поэтом тайного полицейского сыска. Круг его друзей, единомышленников тоже был "под недреманным оком" шефа жандармов. В конце 1830 года Бенкендорф вызвал к себе А. Дельвига и выразил ему свое недовольство по поводу публикации в "Литературной газете" стихотворения К.Делавиня о французской революции. Издание газеты было запрещено. Это да еще сильная простуда стали причиной его неожиданной смерти в январе 1831 года. Пушкин узнал о смерти Дельвига, будучи в Москве. "Ужасное известие получил я в воскресение, - писал он П. А. Плетневу. - Вот первая смерть, мною оплаканная... Никто на свете не был мне ближе Дельвига... - Около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели... Баратынский болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здоров - и постараемся быть живы".

Спустя несколько лет в Петербурге начнет выходить журнал Пушкина "Современник", во многом продолживший традиции "Литературной газеты".

Но это будет позже, в 1836 году.

А пока начинался последний петербургский период жизни Пушкина, и последнее шестилетие: с 1831 по 1837 год, после женитьбы поэта. Его первая семейная квартира была неподалеку от Сенатской площади, на, Галерной улице, в доме 53 (Красная улица, 53), где они с Натальей Николаевной прожили с осени 1831 до весны 1832 года.

Но, и обзаведясь семьей, Пушкин продолжал кочевать по Петербургу. За шесть лет семейной жизни - шесть квартир. Что заставляло перемещаться - внутренняя тревога, житейские неудобства?

С весны 1832 года снимали квартиру на Фурштатской, в доме Алымовой (улица П.Лаврова, 20). Весной 1833 года переехали на Большую о Морскую в дом Жадимировского (улица Герцена, 26), прожили здесь только полгода, а осенью перебрались на Пантелеймоновскую улицу у Летнего сада, в дом Оливье (улица Пестеля, 5). Впрочем, не только Пушкины кочевали по Петербургу. Карамзины и Вяземские тоже довольно часто перебирались с квартиры на квартиру: не было принято долго засиживаться на одном месте, менялись житейские обстоятельства, овладевала "охота к перемене мест". И осенью 1834 года, узнав, что Вяземские освободили этаж в доме Баташова на Французской набережной (набережная Кутузова, 32), Пушкин со всем семейством (к этому времени вместе с ними поселились сестры Гончаровы) переехал туда на целых два года, до осени 1836-го. Последняя квартира - в доме Волконских (набережная реки Мойки, 12).

Обозы при переездах были невелики. "...Я жил поэтом. Без дров зимой - без дрожек летом", - писал когда-то Пушкин, вспоминая свою одесскую молодость. Сейчас, конечно, появились две кареты для выезда, и у лучшего петербургского мебельщика А. Гамбса была куплена мебель: маленький письменный стол, кушетка, шесть табуретов, готическая ширма... И тем не менее по-прежнему главное содержание обоза составляла библиотека, которую перевезли из Михайловского в 1832 году на двенадцати подводах, да ящики с рукописями - главная примета писательского быта Пушкина.

Может быть, он вел какой-то особый счет своим петербургским квартирам. На Фурштатской, в доме Алымовой, родилась старшая дочь, Маша, а у Баташова, на Французкой набережной, - младший сын, Григорий. Или иначе: на Большой Морской, у Жадимировского, он начал "Дубровского", а на Пантелеймоновской, у Оливье, закончил "Анджело", "Медного всадника", "Историю Пугачева". И тогда же была напечатана "Пиковая дама", еще одна петербургская повесть Пушкина, сразу ставшая модной. "Игроки понтируют на тройку, семерку и туза", - писал Пушкин в "Дневнике". А в графине из повести находили сходство с княгиней Натальей Петровной Голицыной, старой фрейлиной, знаменитой красавицей екатерининских времен, доживавшей свой век в доме на Малой Морской (улица Гоголя, 10), который называли с тех пор "домом Пиковой Дамы".

А еще квартира на Пантелеймоновской была памятна Пушкину историей с его несостоявшейся отставкой.

Летом 1834 года Пушкин, проводив Наталью Николаевну с двумя детьми на лето в калужское имение родителей, остался в Петербурге: издание "Истории Пугачева" держало его в столице. Сверял корректуры, вычитывал рукопись.

А столица жила праздниками и празднествами, церемониями и парадами. Готовились отмечать совершеннолетие наследника. "Все эти праздники просижу дома, - сообщал Пушкин Наталье Николаевне. - К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил^*. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет".

^* (Говоря о тезке сына, Пушкин имел в виду наследника престола, будущего п императора Александра II. Своим тезкой поэт называл Александра I.)

Через несколько дней Пушкина вызвал к себе Жуковский и рассказал о том, что московская почта распечатала это письмо и донесла о его содержании царю. Николай I сделал выговор за то, что поэт неуважительно отзывается о государях. И Пушкин впервые понял, какую подлую комедию ломали вокруг него, обещая ему творческую свободу, независимость, а на самом деле подглядывая, подсматривая за ним, как через замочную скважину в спальню. "...Я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного", - писал он.

Вот тогда он решил просить отставку, чтобы бросить этот "свинский Петербург", уехать в деревню, освободиться от государева надзора и службы. Но царь поставил условием отставки запрещение пользоваться материалами архивов, а Пушкин только начинал работу над "Историей Петра": без документов, без архивов он не мог ее продолжать. Пришлось взять прошение об отставке, остаться в столице. И как раз в то лето в ресторации Дюме на Малой Морской (улица Гоголя, 15) Пушкину представили молодого француза, искавшего возможности попасть на русскую службу, что ему вскоре и удалось. Имя француза было Жорж Дантес.

Жизнь в Петербурге оказывалась для Пушкина как бы особой формой ссылки: в столице, под надзором царя и шефа жандармов.

По обязанности камер-юнкера (в 1834 году Пушкин получил это дворцовое звание) он должен был посещать танцевальные вечера в Аничковом "собственном его величества дворце" и бывать на многочисленных церемониях в Зимнем дворце - официальной резиденции государя. Пушкин скучал на этих балах, куда он должен был являться в мундире камер-юнкера, как полагалось по этикету. "...Полузевая и потягиваясь, - рассказывала одна из современниц, - он вспомнил два стиха из старинной песни:

 Неволя, неволя, боярской двор, 
 Стоя наешься, сидя наспишься".

И в последние годы, мечтая вырваться из Петербурга, он вновь возвращался сюда, проклинал этот город и любил его: здесь его юность, знакомые с детства дома, память о друзьях, живых и уже ушедших, здесь - история России.

Окна его квартиры на Пантелеймоновской улице выходили прямо на Пантелеймоновскую церковь (улица Пестеля, 2-а), поставленную еще в 1730-е годы, в честь победы русского флота при Гангуте и Гренгаме. А неподалеку, возле Михайловского замка, на постаменте памятника Петру I работы скульптора В. Растрелли были два рельефа, отлитых из бронзы: "Полтавская баталия" и "Бой при Гангуте" - как бы картинная галерея города, прямо на площади, под открытым небом.

Из окон дома Баташова на Французской набережной видны были Петропавловская крепость и домик Петра на другой стороне Невы (Петровская набережная, 4). Здесь начало города, его первый дом и первая улица; здесь история, овеществленная в камне...

В этом городе были дорогие Пушкину могилы: Антона Дельвига на Волковом кладбище^* и двоюродного деда поэта - Ивана Абрамовича Ганнибала в Александро-Невской лавре^**.

^* (Могила А. А. Дельвига в 1930-е годы перенесена на кладбище Александро-Невской лавры.)

^** (Александро-Невской лаврой завершается Невский проспект (станция метро "Площадь Александра Невского"). На кладбище Александро-Невской лавры находится могила Н. Н. Пушкиной-Ланской.)

 Два чувства дивно близки нам, 
 В них обретает сердце пищу; 
 Любовь к родному пепелищу, 
 Любовь к отеческим гробам. 
 Животворящая святыня! 
 Земля была б без них мертва...

Он не мог оставить этот город, как ни тяжела и унизительна была его жизнь здесь. Петербург был его домом.

В архивах Главного штаба Пушкин разбирал старые документы: следственное дело Пугачева и архив императора Петра I, с дотошностью и настойчивостью истинного исследователя изучал хранившиеся здесь документы. "...Одна только история народа может объяснить истинные требования оного..." - писал он. Работал поэт и в библиотеке Вольтера, хранившейся в Зимнем дворце. Там же, во дворце, была Военная галерея 1812 года с портретами участников войны.

 Толпою тесною художник поместил 
 Сюда начальников народных наших сил, 
 Покрытых славою чудесного похода 
 И вечной памятью двенадцатого года. 
 Нередко медленно меж ими я брожу...

Портрет Барклая-де-Толли работы художника Джорджа Доу был особенно притягателен.

Он не увидит скульптур Барклая и Кутузова перед Казанским собором: работа по их установке только начиналась, и в ноябре 1836 года к Казанскому собору привезли огромные камни для фундамента памятников и пьедестала. Но в мастерской скульптора Орловского, где Пушкин часто бывал, скульптуры Барклая и Кутузова стояли уже завершенные: Петербург готовился отмечать двадцатипятилетие Бородинской битвы.

В память о событиях Отечественной войны 1812 года в августе 1834 года была торжественно открыта Александровская колонна - при огромном стечении народа, параде войск, вечернем фейерверке. Пушкин еще загодя уехал из Петербурга, чтобы не присутствовать на церемонии, претившей ему своей официальностью. И самый памятник: ангел с лицом Александра I Благословенного, венчавший колонну, ангел с крестом, дарующий народам мир, - был в таком противоречии с пушкинской оценкой событий:

 Властитель слабый и лукавый, 
 Плешивый щеголь, враг труда, 
 Нечаянно пригретый славой, 
 Над нами царствовал тогда. 
 .................. 
 Его мы очень смирным знали, 
 Когда не наши повара 
 Орла двуглавого щипали 
 У Бонапартова шатра.

Восстанавливая события 1812 года, Пушкин собирал воспоминания участников войны и публиковал их в "Современнике": живая память очевидцев, свидетелей событий противостояла официальной историографии.

Летом 1836 года привезла в Петербург свои "Записки кавалерист-девицы" Надежда Дурова, "девушка-гусар", прошедшая войну под именем корнета Александрова. Она остановилась в гостинице Демута, где ее навещал Пушкин. А однажды он пригласил Дурову к себе, чтобы она не чувствовала себя в столице так одиноко: семья поэта жила тогда на Каменном острове, где были загородные летние дачи. Когда проезжали мимо Петропавловской крепости, он показал ей кронверк, где казнены были декабристы.

Каменный остров - остров, образованный рукавами Невы в ее устье, - когда-то, в конце XVIII века, был своего рода "общественным увеселительным садом" столицы. С карнавалами, каруселями, катаниями зимой с горок. Это был один из самых близких пригородов столицы, соединявшийся с нею Каменноостровским проспектом, всего в получасе езды на лошадях. Здесь, на Каменном острове, и соседнем - Елагином - размещались летние царские резиденции, а с начала XIX века Каменный остров стал обрастать дачными постройками, чем-то напоминавшими барские усадьбы, только прилегавшие к ним парки были меньше, а сами дома проще. Здесь селились светские люди, не имевшие своих усадеб или по законам дворцовой службы даже летом привязанные к столице.

Южный берег Каменного острова, обращенный к городу, был занят царским дворцом, парком и примыкавшей к нему церковью Иоанна Предтечи, построенной архитектором Ю. Фельтеном в неоготическом стиле еще в конце XVIII века в память Чесменского сражения - победы России над Турцией.

Северный берег острова был занят дачами. Одна из них ближе к набережной Большой Невки принадлежала Ф. О. Доливо-Добровольскому. Это был небольшой деревянный дом с колоннами, мезонином и балконом, окруженный маленьким парком, выходившим к реке, - последняя дача, где Пушкин с семьей провел лето 1836 года (участок дома 20 по Большой Аллее; дом не сохранился).

Он приехал сюда 23 мая 1836 года, в полночь, прямо из Москвы, куда ездил по делам журнала. "...На пороге узнал, что Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до моего приезда, - сообщал Пушкин П. В. Нащокину. - Она спала. На другой день я ее поздравил и отдал вместо червонца твое ожерелье, от которого она в восхищении. Дай бог не сглазить, все идет хорошо".

Через несколько дней, 26 мая, наступил день рождения самого поэта. В этот день он ездил в Петербург и в книжном магазине Беллизара (Невский проспект, 20) купил два тома "Сказок и фантазий" Э.-Т.-А Гофмана и книгу "Люди и нравы Северо-Американских Соединенных Штатов", купил как бы себе в подарок, отмечая тем самым наступившее тридцатисемилетие.

В то лето гостями Пушкина на даче, кроме Н. А. Дуровой, были художник К. П. Брюллов и французский литератор, историк и дипломат Ф. А. Леве-Веймар. Поэт, как и прежде, оставался верен принятому правилу - не устраивать у себя многолюдных вечеров, принимая не более одного-двух человек сразу, но тогда уже полностью посвящая себя гостю, целиком отдаваясь беседе, общению, рассказывая о том, что занимало его. Так, во время встречи с К. П. Брюлловым речь шла о замысле "Истории Петра", и Брюллов увидел рассказанные Пушкиным сюжеты так ярко, что они просто "просились под кисть". Леве-Веймар уговорил Пушкина перевести на французский язык одиннадцать русских народных песен: о Стеньке Разине, о походе Ивана Грозного под Казань-город, о донской казачьей вольнице, и в том числе песню, которая считалась вершиной, образцом народной поэзии, - "Не шуми, мати зеленая дубровушка".

Приближалась осень. Пушкин был в самом расцвете своих сил и творчества. И казалось, что впереди долгая-долгая жизнь. "В своем веселом жилище, - замечал Леве-Веймар, - с молодой семьей и книгами, окруженный всем, что он любил,- он всякую осень приводил в исполнение замыслы целого года..." И действительно, в самом разгаре работа над "Капитанской дочкой" и "Историей Петра". И цикл стихотворений, который получил название "Каменноостровский": размышления о жизни и смерти, о предназначении и судьбе художника. Одно из них как будто навеяно посещением кладбища где-то неподалеку от Каменного острова:

 Когда за городом, задумчив, я брожу 
 И на публичное кладбище захожу... 
 .. .Такие смутные мне мысли всё наводит, 
 Что злое на меня уныние находит. 
 Хоть плюнуть да бежать... 
                       Но как же любо мне 
 Осеннею порой, в вечерней тишине, 
 В деревне посещать кладбище родовое...

Среди этого цикла было еще одно стихотворение, помеченное датой "21 августа", с эпиграфом "Exegi monumentum", начинавшееся строкой: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный"...

В то же лето 1836 года рядом с Каменным островом в Новой деревне была летняя стоянка Кавалергардского полка. И петербургские пригороды - Новая Деревня, острова, стали местом светских прогулок, кавалькад, которые посещала сама императрица. Рассказывая о летних придворных развлечениях, один из современников замечал: "В особенности на дачах места увеселений меняются постоянно, и в большинстве случаев сам государь назначает их в последний момент. Здесь совсем не необычайно, что должно переодеваться раз пять или шесть в день. Многие предполагают, что это делается не из прихоти, но преднамеренно; хотят не дать отдохнуть и постоянными волнениями и развлечениями воспрепятствовать заниматься политикой или много говорить о ней". Но в орбиту этих придворных развлечений все более оказывались втянутыми Наталья Николаевна и ее сестры.

Осенью 1836 года Пушкины переехали с дачи в дом Волконских на набережной Мойки. С семьей хозяйки дома, княгини Софьи Григорьевны, Пушкин был дружен давно, еще со времени Одессы. Тогда же познакомился и с братом, Сергеем Волконским, членом Южного общества, генералом, героем войны 1812 года.

Бывая в Петербурге, Волконский обычно останавливался именно здесь, в этом доме. А зимой 1826 года, после приговора по делу декабристов, из дома на Мойке уезжала за мужем в Сибирь Мария Николаевна, оставив на попечение родственников своего сына Николеньку.

Квартира, которую снимали Пушкины, была в нижнем этаже, окнами на набережную и во двор, от одних ворот дома до других. Во дворе - конюшни, построенные еще в XVIII веке: недолгое время здесь жил Бирон, всесильный временщик Анны Иоанновны, и конюшни назывались "Бироновы".

Четверо детей да сестры Натальи Николаевны - большая семья. Порою в доме не хватало тишины: комнаты шли одна за другой, анфиладой. Пушкин снял квартиру на два года, до 1 сентября 1838 года. Строил планы на будущее, занимался "Современником", закончил "Капитанскую дочку", работал над "Историей Петра".

Когда осенью 1836 года Александр Иванович Тургенев привез в Петербург из парижских архивов копии петровских документов, они с Пушкиным виделись чуть ли не каждый день. Тургенев жил тогда в гостинице Демута. "Пушкин мой сосед. Он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах, - писал Тургенев, -иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в разговоре того участия, которое прежде было столь значительным. Я не из их числа, и мы с трудом кончаем разговор, в сущности, не заканчивая его, то есть никогда не исчерпывая начатой темы".

Дома друзей - литераторов, писателей, художников - составляли еще одно, пушкинское, измерение петербургской жизни.

Неподалеку от дома на Мойке, по другой стороне набережной, в Шепелевском доме Зимнего дворца (так назывался дом камергера Шепелева, примыкавший к дворцу, - запасное дворцовое помещение) была квартира Василия Андреевича Жуковского в бытность его воспитателем наследника (участок дома по улице Халтурина, 35). Квартира была в третьем этаже, с невысокими окнами под потолок, поэтому ее называли "чердаком". На "чердаке" у Жуковского по субботам собирались литераторы, музыканты, художники.

Зимой 1834/35 года "субботы" Жуковского стал посещать Михаил Иванович Глинка. На одном из вечеров Жуковский предложил ему сюжет Ивана Сусанина в качестве темы для русской оперы, а год спустя, осенью 1836 года, в Большом Каменном театре состоялась премьера первой русской оперы на сюжет из отечественной истории. А через несколько дней, чествуя композитора, друзья сочинили шутливый "Канон" в несколько четверостиший, положенных на музыку. Пушкину в нем принадлежала следующая строфа:

 Слушая сию новинку, 
 Зависть, злобой омрачась, 
 Пусть скрежещет, но уж Глинку 
 Затоптать не может в грязь.

По субботам у Жуковского часто бывал и Николай Васильевич Гоголь, "Гоголек" - ласковое прозвище, данное ему Василием Андреевичем.

"В последнюю субботу читал он нам повесть о носе... - писал Вяземский А. И. Тургеневу в апреле 1836 года. - Уморительно смешно. Много настоящего humor". Весной 1836 года на сцене Александрийского театра состоялась премьера комедии Гоголя "Ревизор". А в своей квартире на Малой Морской (улица Гоголя, 17) он уже начинал первые главы "Мертвых душ". Здесь были написаны "Записки сумасшедшего", "Портрет", "Коляска", "Невский проспект".

Неподалеку от Жуковского, в Мошковом переулке (Запорожский переулок, 1), жил Владимир Федорович Одоевский, известный писатель и музыкант. Одоевский принимал участие в выпуске "Литературной газеты" Дельвига, а в 1836 году помогал Пушкину в издании "Современника". И у Одоевского проходили литературные вечера, где Пушкин бывал вместе с Натальей Николаевной. "Однажды вечером, в ноябре 1833 г., - вспоминал один из современников, - я пришел к В. Ф. Одоевскому... Вдруг - никогда этого не забуду - входит дама, стройная, как пальма, в платье из черного атласа... Это была жена Пушкина, первая красавица того времени... Благородные античные черты ее лица напоминали мне Евтерпу Луврского Музея".

У Летнего сада, на Дворцовой набережной, был дом австрийского посольства (Дворцовая набережная, 4). Здесь жила Елизавета Михайловна Хитрово, дочь М. И. Кутузова, - давнишний друг Пушкина.

Хитрово жила у своей дочери Долли, Дарьи Федоровны Фикельмон, жены австрийского посланника. В их доме был известный в Петербурге литературно-политический салон: присутствие здесь дипломатов, государственных деятелей, литераторов, заезжих знаменитостей давало возможность узнать последние новости общественной жизни не только России, но и Европы. Елизавета Михайловна принимала обычно от часу до четырех пополудни, Фикельмоны - вечером. "Вся животрепещущая жизнь европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах, - писал П. А. Вяземский, называя их "всемирной, изустной, разговорной газетой", и продолжал: - А какая была непринужденность, терпимость, вежливая и себя и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах!"

В числе друзей Елизаветы Михайловны Хитрово было много писателей: П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, А. В. Кольцов, А. И. Тургенев, В. А. Соллогуб. Она не только жила их литературными делами, но и принимала на себя их житейские заботы, переживая беды друзей как свои собственные, возведя дружбу, по словам того же П. А. Вяземского, в степень доблести. Ее отношение к Пушкину было исключительным, она питала к нему "самую нежную, страстную дружбу".

И был еще один дружеский Пушкину дом в этом городе - дом Екатерины Андреевны Карамзиной.

После смерти мужа (Н. М. Карамзин умер в 1826 году) она с детьми поселилась на Михайловской площади (площадь Искусств, 3). Нижние этажи дома занимал тогда композитор и музыкант Михаил Юрьевич Виельгорский, а Карамзины жили в верхнем. В 1836 году они переехали на другую сторону площади, в дом 4. "Находясь в этой милой и гостеприимной семье, - рассказывал А. В. Мещерский, родственник Карамзиных, - я сразу очутился в самой интеллигентной среде петербургского общества, в которой так свежа еще была память незабвенного Николая Михайловича и где по преданию собирались как прежние друзья покойного историографа, так и молодые поэты, литераторы и ученые нового поколения... Карамзины ежедневно принимали всех по вечерам, попросту, семейно, за чайным столом... Карамзинский дом был единственный в Петербурге, в гостиной которого собиралось общество не для светских пересудов и сплетен, а исключительно для беседы и обмена мыслей". По словам современника, "в доме Е. А. Карамзиной собирались литераторы и умные люди разных направлений... Вечера начинались в 10 и длились до 1 и 2 часов ночи; разговор редко умолкал... Эти вечера были единственные в Петербурге, где не играли в карты и где говорили по-русски".

Пушкина связывали с семьей историографа давние дружеские отношения, но младшие Карамзины, сыновья Катерины Андреевны - Александр, Андрей и Владимир - ввели в свой круг молодого кавалергардского офицера Ж. Дантеса... Поэтому посещение Пушкиным этого дома становилось все более мучительным. И может быть, единственным человеком, который решился отказать Дантесу от дома, чтобы защитить Пушкина от неизбежных с ним встреч, была княгиня Вера Федоровна Вяземская. Родственная Карамзиным семья Вяземских (Петр Андреевич приходился Карамзиной братом) жила тогда на Моховой (Моховая, 32). Здесь у Вяземских осенью 1836 года Пушкин впервые читал "Капитанскую дочку". В числе его слушателей был французский посол в Петербурге де Барант, выразивший желание перевести повесть на французский язык.

На углу Михайловской улицы и Екатерининского канала, в доме типографии Второго отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии (участок дома 2 на набережной канала Грибоедова), была квартира Михаила Лукьяновича Яковлева, старосты первого лицейского выпуска, - "лицейское подворье", как называли ее. Яковлев жил холостяком, и дом его был открыт для всех лицейских товарищей: именно у Яковлева обычно праздновались лицейские годовщины.

В последние годы Пушкин был связан с Яковлевым еще и делами по изданию "Истории Пугачева". Яковлев являлся директором типографии Второго отделения, где книга печаталась.

19 октября 1836 года, в день 25-летия Лицея, на квартире Яковлева собрались Юдин, Мясоедов, Гревениц, Яковлев, Мартынов, Корф, Пушкин, Илличевский, Комовский, Стевен, Данзас.

 Недаром - нет! - промчалась четверть века! 
 Не сетуйте: таков судьбы закон; 
 Вращается весь мир вкруг человека, - 
 Ужель один недвижим будет он? 

 Припомните, о други, с той поры, 
 Когда наш круг судьбы соединили, 
 Чему, чему свидетели мы были!..

В. Л. Пушкин. Гравюра С. Галактионова с ориг. неизв. художника. 1820-е гг.

А. Н. Оленин. Рис. А. Варнека. Итал. карандаш. 1820-е гг.

К. Ф. Рылеев. Рис. неизв. художника. До 1825 г.

Н. М. Муравьев. Акв. П. Соколова. 1824 г.

Н. М. Карамзин. А. Венецианов. Масло. 1828 г.

В. А. Жуковский. Гравюра Ф. Вендрамини 1817 г.

П. А. Вяземский. Рис. О. Кипренского. 1835 г.

Н. В. Гоголь. Литография А. Венецианова. 1834 г.

В. А. Жуковский. 1844 г.

М. И. Глинка. Рис. И. Волкова. 1837 г.

А. И. Истомина. А. Ф. Винтергалъдтер. Миниатюра. 1816-1820-е гг.

Е. М. Хитрово. Литография Ф. Шевалье с ориг. В. Гау. 1830-е гг.

"В день праздника, - записал П. В. Анненков по устным рассказам друзей поэта, - он извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал, при всеобщей тишине:

 Была пора: наш праздник молодой 
 Сиял, шумел и розами венчался... -

как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван... Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину".

8 ноября 1836 года, когда праздновали именины Яковлева, Пушкин был снова в числе гостей. Он пришел последним и был в большом волнении. В конце вечера Пушкин вдруг вынул из кармана лист бумаги со словами: "Посмотрите, какую мерзость я получил". Это было одно из анонимных писем, присланное ему накануне.

Но и начавшаяся травля не лишила Пушкина полноты ощущения жизни. По-прежнему его видели на выставке в Академии художеств и на лекциях в Петербургском университете. Один из близких друзей Пушкина - Петр Александрович Плетнев, профессор университета, читал здесь курс лекций по русской литературе; однажды он пригласил Пушкина. "Плетнев поднялся на кафедру, - вспоминал потом один из студентов, - и в то же время в дверях аудитории показалась фигура Пушкина с его курчавой головой, огненными глазами и желтоватым, нервным ликом... Пушкин сел, с каким-то другим господином из литераторов, на одну из задних скамей и внимательно прослушал лекцию, не обращая внимания на беспрестанное осматривание его обращенными назад взорами сидевших впереди студентов. Профессор, читавший о древней русской литературе, вскользь упомянул о будущности ее, и при сем имя Пушкина прошло через его уста; возбуждение было сильное и едва не перешло в шумное приветствие знаменитого гостя. Это было уже в конце урочного часа, и Пушкин, как бы предчувствуя, что молодежь не удержится от взрыва, скромно удалился из аудитории, ожидая окончания лекции в общей проходной зале, куда вскоре вышел к нему Плетнев, и они вместе уехали. Это было незадолго до смерти Пушкина".

Очередная осенняя выставка в Академии художеств открылась в сентябре 1836 года. Пушкин приехал на нее вместе с Натальей Николаевной. "Узнав что Пушкин на выставке, я прошел в Античную галерею, - вспоминал художник И. К. Айвазовский, тогда ученик академии, - мы, ученики, побежали туда и толпой окружили любимого поэта. Он

под руку с женой стоял перед картиной художника Лебедева, даровитого пейзажиста, и долго рассматривал и восхищался ею... Пушкин ласково спросил меня, где мои картины... Узнав, что я - крымский уроженец, Пушкин спросил: "А из какого же города?" Затем он заинтересовался, давно ли я здесь и не болею ли на севере..."

А в последний раз поэт был в Академии художеств уже накануне дуэли, 25 января 1837 года. Вдвоем с Жуковским они зашли в мастерскую Брюллова. "...Карл Павлович угощал их своей портфелью и альбомами, - рассказывал А. Н. Мокрицкий. - Весело было смотреть, как они любовались и восхищались его акварельными рисунками; но когда он показал им недавно оконченный рисунок: "Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне", то восторг их выразился криком и смехом... Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова подарить ему это сокровище; но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой..."

 ...И пред созданьями искусств и вдохновенья 
 Трепеща радостно в восторгах умиленья. 
 - Вот счастье! вот права...

Через два дня, 27 января 1837 года, должна была состояться его дуэль.

Утром этого дня, когда все домашние разъехались, Пушкин остался в квартире на Мойке один. "Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни", - записывал потом Жуковский (по рассказам слуг).

Хронику этого дня мы знаем почти по часам.

Впрочем, если бы не было дуэли, этот день должен был сложиться иначе.

Еще накануне, 26-го Пушкин назначил встречу с детской писательницей и переводчицей А. О. Ишимовой. Они познакомились через Плетнева, который был ее литературным советчиком. Только что вышла "История в рассказах для детей" - ее главная книга, и Пушкин предложил ей перевод Барри Корнуэлла для "Современника".

Вот текст последнего письма Пушкина, адресованного А. О. Ишимовой. Оно было написано 27 января:

"Милостивая государыня

Александра Осиповна,

Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Ваггу Соrnwell. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете - уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу "Историю в рассказах" и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!

С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть, милостивая государыня,

Вашим покорнейшим слугою.

А. Пушкин.

27 янв. 1837".

Ишимова получила письмо и книгу в своей квартире на Фурштадтской улице (ныне улица Петра Лаврова) в третьем часу пополудни. "Человек его (Пушкина. - Авт.) с письмом и книгою отправлен был им ко мне перед самым отъездом его на смерть, - вспоминала она, - и когда он пришел от меня, то Александр Сергеевич уже привезен был раненым! Это письмо, как последнее, писанное им, долго ходило по рукам и его родственников, и при дворе, и возвращено было мне не ранее, как месяцев через 10 одним из опекунов его детей графом Строгановым".

Последнее письмо Пушкина, по словам Жуковского, есть памятник удивительной силы духа: "...Тон спокойствия, господствовавший в этом письме, порядок всегдашних занятий, не изменившийся до последней минуты, изумительная точность в частном деле, даже почерк этого письма, сохраняющий все признаки внутренней тишины, свидетельству- ют ясно, какова была сила души поэта".

.. .Все домашние разъехались: Наталья Николаевна - кататься в санях, детей увезли к Мещерским. Когда приехал Константин Карлович Данзас, "в дверях встретил радостно". Пушкин просил его быть секундантом, - его, товарища по Лицею, друга детства, на самоотверженность которого он мог рассчитывать. Ввел его к себе в кабинет, запер, дверь, слугу послал за пистолетами в оружейный магазин Куракина на Невском проспекте.

Потом Данзас уехал во Французское посольство на Дворцовую набережную для переговоров с виконтом д'Аршиаком, секундантом Дантеса: нужно было составить условия дуэли. Они договорились с Пушкиным сойтись в кондитерской Вольфа (Невский проспект, 18), на углу набережной Мойки: здесь была кофейня в китайском стиле, "Китайское кафе", как стояло на вывеске.

Было около четырех часов дня, когда, выпив стакан лимонаду, Пушкин с Данзасом вышли из кондитерской: сани их уже ожидали.

"Бог весть, что думал Пушкин. По наружности он был покоен..." - вспоминал Данзас.

На Дворцовой набережной они встретили в экипаже Наталью Николаевну. "Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта могла поправить все. Но жена Пушкина была близорука, а Пушкин смотрел в другую сторону".

Когда проезжали по льду через Неву, сани вдруг резко повернули в сторону Петропавловской крепости.

Пушкин шутя спросил Данзаса:

- "Не в крепость ли ты везешь меня?

- Нет, - отвечал Данзас, - через крепость на Черную речку самая близкая дорога".

Сколько раз Пушкин мысленно представлял себе, как везли в крепость Пущина, Кюхельбекера, других его товарищей... О чем думали они, не зная, что ворота крепости закроются за ними надолго, для кого-то навсегда...

Сани выехали на Каменноостровский (ныне Кировский) проспект, навстречу им - знакомые. Кто-то из них, решив, что Пушкин и Данзас едут кататься на санях с гор, закричал им: "Что же вы так поздно едете, все уже оттуда разъезжаются?"

Когда миновали Каменный остров, сани повернули влево: за Каменноостровским проспектом начиналась Черная речка. Там должна была состояться дуэль Пушкина с Дантесом.

В тот день здесь было безлюдно, только редкие прохожие попадались на пути. Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Секунданты, отойдя подальше от дороги, нашли возле дачи (дом коменданта Петербурга) небольшой лесок, обнесенный забором: он защищал от ветра и скрывал от глаз оставленных на дороге извозчиков. Снег был глубоким, по колено. Нужно было вытоптать в снегу площадку и тропинку в двадцать шагов: десять между барьерами и еще по пять шагов с каждой стороны, чтобы противники могли дойти до барьеров; их обозначили шинелями, брошенными на снег.

Вот как рассказывал о дуэли В. А. Жуковский:

"Данзас махнул шляпою; пошли, Пушкин почти дошел до своей барьеры, Геккерн^* за шаг от своей выстрелил; Пушкин упал лицом на плащ, и пистолет его увязнул в снегу так, что все дуло наполнилось снегом. "Je suis blesse" ("Я ранен"), - сказал он, падая. Геккерн хотел к нему подойти, но он, очнувшись, сказал: "Не трогайтесь с места; у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел". Данзас подал ему

^* (Так называли Ж. Дантеса после усыновления его голландским посланником в Петербурге бароном Геккерном.)

другой пистолет. Он оперся на левую руку, лежа прицелился, выстрелил, и Геккерн упал, но его сбила с ног только сильная контузия... Пушкин, увидя его падающего, бросил вверх пистолет и закричал: "Bravo!" Между тем кровь лила [изобильно] из раны; было надобно поднять раненого; но на руках донести его до саней было невозможно; подвезли к нему сани... и в санях довезли его до дороги, где дожидала его Геккернова карета, в которую он и сел с Данзасом. Лекаря на месте сражения не было".

В седьмом часу вечера карета, возвращавшаяся с Черной речки, остановилась у ворот дома на Мойке, и слуга вынес раненого Пушкина на руках.

Вечером здесь собрались друзья поэта: В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, А. И. Тургенев, П. А. Плетнев, а на следующий день приехали Карамзины, В. И. Даль, В. Ф. Одоевский; почти двое суток, сменяя друг друга, они дежурили возле Пушкина: надежды на его выздоровление почти не было.

А вестибюль дома заполнили совсем незнакомые люди, приходившие узнать, что с Пушкиным: весть о его дуэли быстро разошлась по городу. "На Мойке... не было ни прохода, ни проезда, - вспоминал один из современников. - Толпы народа и экипажи с утра до ночи осаждали дом; извозчиков нанимали, просто говоря: "к Пушкину", и извозчики везли прямо туда".

29 января 1837 года в 2 часа 45 минут дня, когда остановилось дыхание Пушкина, Жуковский остановил часы в кабинете поэта.

А потом еще два дня жители Петербурга шли к дому на Мойке, чтобы проститься с поэтом.

"...Множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснилось пестрою толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах..." - писала Екатерина Николаевна Мещерская, дочь Н. М. Карамзина. "Тысячи людей бросились к дому поэта и навсегда вместе со всей Россией там и остались... Дом его стал святыней для его Родины" (А. Ахматова).

В ночь на 31 января 1837 года друзья Пушкина на руках перенесли гроб с телом поэта в маленькую придворную церковь Конюшенного ведомства (Конюшенная площадь, 1). Здесь по распоряжению правительства было назначено отпевание, хотя в разосланных уже пригласительных билетах стояло: Исаакиевская церковь (временно по- мещавшаяся тогда в Адмиралтействе). "...Назначенную для отпевания церковь переменили, - писал потом Бенкендорфу В. А. Жуковский, - тело перенесли в нее ночью, с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились о умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражею проводили тело до церкви".

".. .В день похорон, т. е. отпевания, - писала С. Н. Карамзина брату, - собралась несметная толпа, желавшая на нем присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать, чтобы иметь возможность пойти помолиться, все члены Академии, художники, студенты университета, все русские актеры. Конюшенная церковь не велика, и туда впускали только тех, у кого были билеты, т.е. почти исключительно высшее общество..." "Выгнать бы их, - отвечал ей Андрей Карамзин, - и впустить рыдающую толпу, и народная душа Пушкина улыбнулась бы свыше!"

В ночь на 3 февраля от Конюшенной площади отъехали сани, в которых стоял гроб с телом поэта. Сопровождал его А. И. Тургенев. В. А. Жуковский провожал похоронный поезд последним. "...Сани тронулись, - рассказывал он потом, - при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и все, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих..."

Минуя петербургскую заставу, мраморные столбы - версты, сани выехали на Царскосельский тракт. Путь лежал в Псковскую губернию, в Святые Горы...