159. Е. А. Энгельгардту. <Ялуторовск>, 14-18 сентября 1850 г.

<...> Не нужно вам говорить, с каким радушием был везде встречен: дружба в изгнании - родство! Кроме утешения была и некоторая польза. Главное, в нашем быту надобно стараться по возможности уравнять способы существования каждого. Этот вопрос кой-как разрешается между нами, хотя и тут далек от нормальной точки^*. <...>

^* (С течением времени собирать взносы в кассу декабристской артели становилось все сложнее. Кроме того, постепенно смерть уносила пайщиков. Поездка Пущина в Иркутск преследовала и цель выяснения положения товарищей в Восточной Сибири.)

По вечерам собираемся в своем кругу: нас здесь шестеро. Обыкновенно к нам прикомандировывается семья Балакшина, знакомого вам человека, верного нашего союзника. Толкуем без конца. Мы здесь как жиды^*. Как-то не можем соединиться с чиновным миром. Это не по гордости, а по понятиям и взгляду на вещи. Скорей понимаю сближение с купечеством - чиновников просто не люблю. На всех, с малыми исключениями, свой отпечаток, приводящий в отчаяние. Ужели нет надежды, что перестанут брать взятки. Мне кажется, что эта система больше прежнего укоренилась,- не так стыдятся, как бывало при нас. Бедный народ так привык к этой язве, что не верит возможности другого порядка вещей. Это точно тоскливо - и чем же кончится все это? Сколько я вижу, правительство и не хлопочет о честности своих сподвижников. Здесь по крайней мере тот прав, кто лучше стрижет своих овец. Не знаю, как у вас за Уралом нынче. Здесь и мнение не преследует взятки, а по-моему, это коренное гибельное разрушение нравов. Странно, что пришлось вам слышать, не знаю сам к чему, этот стон души моей,- я все надеялся на новое поколение; в эти двадцать с лишним лет много вышло в гражданскую службу. Ужели и тут обманутая надежда на практике? Ревизия сенатора Толстого, который был окружен воспитанниками новой школы с огромными окладами, произвела в Сибири мрачное впечатление. С лишком мильон стоила, а пользы ни на грош, и даже повредила, потому что наехавшая чиновная молодежь ничего назидательного не представила туземцам. Не знаю, до какой степени были злоупотребления,- это всегда тайна, а знаю, что везде гул о пустоте и суетности этих господ^**. Я сам был в Иркутске, разузнавал и, признаюсь, остался в дураках с моим восторженным желанием услышать что-нибудь отрадное. Многие из них у меня были проездом. В них я замечал какое-то апатичное равнодушие ко всему. Мы, старики, старались их расшевелить, но все кончилось тем, что надобно служить, чтоб себя обеспечить. Эта мысль больше или меньше проглядывала во всех доводах. Я старался им доказать, что никогда не думал об этом в их годы, когда приносил свою лепту в общее дело. Кажется, им все это казалось басней. За стеною можно бы подумать, что они старики, а мы юноши, так взгляды их были несогласны с юною душой. Хотелось бы мне ошибаться, хотелось бы считать мою мысль ворчанием отжившего человека, но увы! не могу в этом убедиться. Остается радоваться малыми редкими исключениями - и поневоле задумываешься над этой общественной бедой. С умножением роскоши, которая всюду проникает, язва сильнее. На нас здесь смотрят как на живые улики - мы проповедуем - но голос теряется в пустыне - иные даже почитают нас сумасшедшими, которых правительство за честные правила выбросило из утробы общества. Вот до какой степени омрачена общественная нравственность. Что-то похожее на Китай.

^* (Пущин имеет в виду исторически сложившийся замкнутый образ жизни еврейских общин в разных странах мира.)

^** (Ревизия И. Н. Толстого подтвердила жалобы на коррупцию, царившую при генерал-губернаторе В. Я. Руперте, и последний был отстранен в 1847 г. от должности.)

18-го сентября.

Не знаю, за что вам случилось читать все эти рассуждения. Впрочем, вы, добрый друг, увидите в них мою мысль, давно вам известную. Надобно бы только придумать лекарство: я думаю, другого нет, кроме мнения и гласности, которые, к сожалению, до сих пор в русском царстве считаются преступными, как будто дело общее (res publica) не есть дело каждого. Об этом довольно: тут надобно говорить, а не писать. Вряд ли мы с вами увидимся, но я благодарю бога, что разлука нас не разлучила. Итог XXV-летия, которое приближается, постоянное благодарение богу за все и тяжелое и отрадное^*. В это время я испытал незаслуженные утешения. Не себе приписываю, а особенному благоволению свыше все, что помогало и помогает мне в моем исключительном положении. <...>

^* (25-летие со дня восстания декабристов.)

Как-то поговаривают, что будет что-нибудь для нас, но я отвык думать об этом. Столько времени прошло, что мы получили в существе право гражданства в Сибири. Кажется, и мудрено сдвинуться с этой позиции. Будет, что судьбе угодно. Я бы хотел быть в русских губерниях, чтоб увидеться с родными, обнять их за постоянные попечения. Не знаю, даст ли бог исполнить это желание. Готов на все, никогда не предавался надеждам, чтоб не быть обманутым. Лучше пусть будет неожиданное. Больше половины из нас уже нет в живых. Я посещал и могилы друзей - товарищей, которые постоянно наделяли меня дружбой. Пора, однако, кончать болтовню. Вам наскучило разбирать листки, в которых мало толку, но я знаю, что вы в них найдете меня постоянно того же к вам, верного былому, соединившему нас навсегда. Крепко вас обнимаю, почтенный друг. Всех наших баснословного Лицея расцелуйте вдребезги. Около вас уже немного их. Давно уже ничего не слышу о Фрице. В газетах недавно читал, что Ломоносов попал в тайные советники. Не в том дело, а доволен ли он своим местом в Лиссабоне. Кажется, он, как и я, остался холостяком. Когда-нибудь на досуге скажите мне словечко о всех первокурсных, коснитесь не газетных об них известий. Федернелке вряд ли доволен полуфрунтовой службой в Балтийском море. Что Модест? Кажется, на покое в Государс<твенном> совете^*. Словечко о детях Пушкина. Она, говорят, вышла замуж. Одним словом, взгляните на вашу стенку, где старый Лицей, и передайте мне, что знаете о тех, над которыми нет +. Куда девался гр. Броглио? Когда увидите Антония Малиновского, обнимите его за сибирского деда. Иван ко мне писал коротко, обещал продолжение не всегда понятной рукописи из Каменки.

^* (Товарищи Пущина по Лицею в 1850 г.: С. Г. Ломоносов - посланник в Португалии; Ф. Ф. Матюшкин - адмирал, командовал морской частью в Свеаборге; М. А. Корф - член Государственного совета с 1843 г., но не "на покое": в 1848 г. назначен членом Особого комитета для надзора за печатью (Бутурлинский комитет), с 1849г.- директор Публичной библиотеки в Петербурге; С. Ф. Броглио, о котором Пущин сначала написал в "Записках о Пушкине", будто он сенатор Наполеона III, но потом выяснил и отметил в особом примечании, что он погиб в Греции в 1829 г. (см. с. 53).)

Неизменный ваш Jeannot P.