М. С. Знаменский

Из воспоминаний "Детство среди декабристов"

ПРИЕЗД ИВАНА ИВАНОВИЧА ПУЩИНА И ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВИЧА ОБОЛЕНСКОГО

- Рекомендую вам,- обратился Муравьев к моему отцу^*,- еще двух наших.

^* (Отец автора - протоиерей в Тобольске, потом в Ялуторовске и Омске, близкий друг многих декабристов Стефан Яковлевич Знаменский.)

И он назвал Пущина и Оболенского.

Пущин был выше Оболенского, пожалуй, втрое толще. Он был красив. Голубые глаза смотрели весело, светлые волосы никак не хотели лежать по указанию гребенки, но, поднявшись над прямым лбом, перекидывались аркой вперед, под широким носом светлые усы ложились на верхнюю губу тоже выгибом; из-за высокого галстука, небрежно повязанного, выходил широкий отложной воротничок рубашки.

Оболенский был довольно тонкий, немного сгорбленный; одет в серое коротенькое пальто. Он носил маленькие бакенбарды, похожие на запятые, между которыми помещалось длинноватое кроткое лицо.

- Они будут жить с нами в Ялуторовске,- сказал Матвей Иванович,- прошу любить и жаловать^*.

^* (Пущин и Оболенский приехали в Ялуторовск не одновременно: Пущин - 19 июля, Оболенский - 20 августа 1843 г.)

И с тех пор в обществе наших декабристов являлись постоянно Иван Иванович и Евгений Петрович.

Осенний дождь усердно барабанил в освещенные окна угловой комнаты Ивана Ивановича Пущина. После мокрой и грязной улицы эта комната с камином и мягким диваном казалась очень и очень привлекательной. Тут сегодня находился весь кружок в сборе. Светлее и светлее разгораются березовые дрова в камине, спиной к которому стоит, покачиваясь на каблуках, Оболенский и спокойно возражает Якушкину, который, по обыкновению, горячится. В углу на диване с газетой в руках сидит Матвей Иванович Муравьев. В задних комнатах слышится голос Пущина, делающего хозяйственные распоряжения. Василий Карлович Тизенгаузен, по обыкновению, молча измеряет шагами комнату. С остервенением рвется в окна непогода. Светлее и светлее разгорается камин...

В передней хлопнула наружная дверь, и зазвонил колокольчик. Кто же это? Дамам являться еще было рано, поэтому все подвинулись к передней. Там стоял промокший насквозь пожилой крестьянин, пришедший, по его словам, к его благородию с просьбицей насчет своего делишка. И он спокойно безыскусственным слогом начал повествовать о своих горьких хождениях по судебным мытарствам. Из-за каждой фразы его простого рассказа выглядывали призраки: неуважение к личности, кулачная расправа, взяточничество, беззаконие...

- Что же я могу сделать? - спросил Пущин.

- Да уж не знаю... Сделай божескую милость. А уж окромя тебя мне больше идтить некуда,- безнадежно произнес крестьянин.

Пущин предложил ему несколько вопросов. Записал, что нужно, и, пообещав крестьянину похлопотать за него, возвратился к компании, сидевшей молча под влиянием тяжелого рассказа.

Предпослав свое обычное "ох-хо-хо", Муравьев разразился громами. Пущин сел к письменному столу и принялся за письмо.

Всем сделалось легче, потому что все знали - в письме излагается дело только что ушедшего "Антона Горемыки". Все знали, что письмо Пущина к губернским друзьям имеет большой вес. Знали это ялуторовцы, и поэтому вскоре после его прибытия в город устремились к нему все униженные и оскорбленные, предпочитая его всем дипломированным адвокатам. Уверившись, что дело, о котором его просят, законное или гуманное, Пущин брался за перо, и в Тобольск летело письмо за письмом; хлопотал он за других всю свою жизнь, мне случилось встретить человека, который с восторгом рассказывал, как он, зная Пущина только по слухам, обратился к нему письменно, прося похлопотать о деле. Он вскоре получил ответ, писанный уже посторонним человеком под диктовку Пущина, в письме было уведомление, что по письму сделано все, что возможно. Письмо это было написано накануне смерти Пущина...