Последняя поэма Пушкина

- Ну, еще раз будет сказано про то, что Петербург - "призрачный город", или про Медного всадника, или про усталость от бессонных ночей... а дальше что?

- Сделаем простое предположение: не будь Медного всадника на Сенатской площади, и мы никогда бы не встретились...

- Медного всадника из Петербурга не уберешь, как Петрограда из России.

- Мало того, не было бы и Петербурга, а лежало бы себе ржавое болото, и угрюмый пасынок природы колотил бы свой дырявый челн...

- Жизнь не изменилась на берегу в своем моральном содержании. Сто лет назад здесь ютился "убогий чухонец", теперь - ютится "убогий обыватель", стаскивающий картуз.

- Бедный Евгений не разгадал дела Петра, не понял, что железная государственность по воле гения стала послушным орудием на путях мировой свободы.

- Как бы могуч ни представлялся ему Всадник, он показал в своей поэме, что на том конечном суде, которого не избегнут и цари, с Петра спросится и за Парашу.

- В "Медном всаднике" действительно изображен бессильный бунт малозаметной личности против Петра, но в этом бунте нельзя видеть бунт самого Пушкина...

- Объективность двух центральных образов поэмы такова, что, говоря откровенно, мы до сих пор не знаем, на чьей стороне Пушкин.

- В "Медном всаднике" не два действующих лица, как часто утверждали, придавая им символическое значение: Петр и Евгений... Из-за них явственно встает образ третьей, безликой силы: это стихия разбушевавшейся Невы, их общий враг...

Все это - подлинные высказывания^*. Многоголосый диспут о "петербургской повести" 1833 года, который длится ровно полтора века, определил ее репутацию как самого загадочного творения Пушкина^**.

^* (Высказывания принадлежат И. А. Бунину, Д. Н. Мамину-Сибиряку, А. В. Амфитеатрову, Андрею Белому, Г. И. Чулкову, Ю. И. Айхенвальду, Н. И. Кульману, И. А. Оксенову, Г. П. Федотову.)

^** (О поэме писали в специальных статьях и в общих исследованиях П. Г. Антокольский, П. М. Бицилли, Д. Д. Благой, С. М. Бонди, Ю. Б. Борев, В. Э. Вацуро, Г. В. Вернадский, У. Викери, А. И. Гербстман, М. А. Гордин, Д. Гранин, А. М. Гуревич, Л. И. Еремина, Н. В. Измайлов, П. Карп, Г. Красухин, В. Ледницкий, Ю. М. Лотман, Е. А. Маймин, Б. С. Мейлах, Н. Н. Петрунина, А. Платонов, А. Л. Слонимский, О. С. Соловьева, А. Е. Тархов, Л. И. Тимофеев, Е. А. Тоддес, И. М. Тойбин, Б. В. Томашевский, Э. И. Худошина, Р. О. Якобсон и другие.)

"Поэма о петербургском потопе" - так назвал "Медный всадник" один из первых читателей. "Поэма на наводнение 824 г<ода>" - еще одно определение того же читателя.

Узнав о наводнении 1824 года, Петр Яковлевич Чаадаев из Милана в тревоге допрашивал брата о судьбе "общих наших приятелей, особенно Пушкина (который, говорят, в Петербурге)..."

 Печальну повесть сохранить
 Я дал тогда же обещанье...

"Что это у вас? потоп! ничто проклятому Петербургу!" (XIII, 122)^*. О наводнении, случившемся в навечерие дня архангела Михаила, в Михайловском узнали примерно через неделю. В письме брату - первый отклик Пушкина, которому сразу же пришло на память старинное предсказание: "Санкт-Петербурху пустеет будет!"

^* (Все ссылки на произведения Пушкина даются по Полному собранию сочинений (М.; Л., 1937-1959, т. I - XVI) с указанием в скобках тома (римской цифрой) и страницы (арабскими). Ссылки на всю остальную цитируемую литературу обозначены в скобках арабскими цифрами, указывающими порядковый номер описания в списке, помещенном в конце книги. Во вступительной и заключительной главах на полях цитируются "Медный всадник" (основной текст и черновики) и неоконченная поэма "Езерский".)

Основателя города наводнение впервые застигло 9 сентября 1706 года. "У меня в хоромах было сверх полу 21 дюйм,- писал он Меншикову из своего Парадиза,- а по городу и на другой стороне свободно ездили в лотках. <...> И зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям, будто во время потопа, сидели, не точию мужики, но и бабы" (158, 368-369).

Горожане, спасающиеся на крышах и деревьях,- эта деталь сама по себе не занимала воображение Пушкина. Ей не нашлось места в "Медном всаднике" (хотя Александр Бенуа ввел этот мотив в свои знаменитые иллюстрации), да и позже, конспектируя письмо 1706 года для "Истории Петра", Пушкин заменил ее привычной латинской аббревиатурой: "К Меншикову, между проч., что было в П.Б. наводнение и вода в покоях его стояла на 21 дюйм, что по улицам ездили на лодках, что продолж. 3 часа etc" (X, 103). Но санкт-петербургское ерничество на счет "возвышения невских вод", ведущее свою родословную едва ли не с грубоватого петровского эскиза, за столетие не иссякло. (В письмах конца 1824 года из Михайловского брат поэта, Лев Сергеевич, дважды встретил остроту, предназначенную для дальнейшего хождения: "Voila une belle occasion a vos dames de faire bidet".)

Легкомысленное зубоскальство сопутствовало наводнениям с той же обязательностью, что и одическая патетика. Обе эти стихии не только на равных входят в повествование, но и совмещаются в одном фокусе - в строках о графе Дмитрии Ивановиче Хвостове, неутомимом и очень простодушном стихоткаче. Помянув внезапной эпиграммой одическую традицию и ее незлобивого глашатая, Пушкин огорошил множество читателей.

 Граф Хвостов,
 Поэт, любимый небесами,
 Уж пел бессмертными стихами
 Несчастье Невских берегов

Иные же здесь искали разгадку "Медного всадника".

В 1862 году, например, Владимир Рафаилович Зотов, выписав четыре строки о Хвостове, обращался к читателям: "Неужели же, в самом деле, мы должны принять эти стихи, так резко противоречащие всему тону поэмы, за чистую монету, за действительное поклонение Хвостову, которого сам поэт не раз осмеивал в своих эпиграммах? Неужели они не насмешка, не ирония, не юмор? Неужели в обращении Евгения к монументу мы будем видеть апотеозу? Предоставляем решить этот вопрос читателям и позволить нам не развивать нашей мысли, почему мы и "Медного всадника" причислили к юмористическим поэмам Пушкина" (186, стлб. 197-198). Дело, конечно, не в доказательности общего вывода (к тому же Зотов от аргументации уклонился). Превращая - пусть и ценой натяжек - печальную повесть в комическую, Зотов проговорился о важнейшей читательской потребности. Потребности - и праве - предельно расширять смысловой объем поэмы, перебирая все возможные разно- и инакочтения. К пушкинской поэме льнет толпа разгадок, как и к тому явлению природы, которое в ней изображено.

Петр сравнил городское происшествие с библейским потопом - походя и без опаски; наводнение показалось Петру "зело утешным" именно в своей однократности, в своей курьезной случайности. Но бедствие оказалось регулярным, "каждогодно", по словам В. Н. Татищева, причиняющим "великий вред".

И смерти Петра и Меншикова - основателя Петербурга и первого генерал-губернатора столицы - народное сознание "таинственно сближало" с наводнениями 1724 и 1729 года (95, с. 12-14).

 Такова
 Уже не помнил град Петров
 От лета семьдесят седьмого

Самое разрушительное наводнение в XVIII веке случилось 10 сентября 1777 года. "Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая еще не окончена, громоздились трехмачтовые купеческие корабли. Я сказала: "Боже мой? - Биржа переменила место, графу Миниху придется устроить таможню там, где был эрмитажный театр... Нечего сказать, тут-таки похозяйничали! И к чему это?" Но об этом нечего и спрашивать" (Екатерина II - барону Гримму).

 Тогда еще Екатерина 
 Была жива и Павлу сына 
 В тот год всевышний даровал

Екатерина созерцала наводнение с балкона Зимнего дворца; в "Медном всаднике" в сходной мизансцене появляется Александр I и, подобно бабке, ищет смысла в происходящем. Внутренний монолог Александра в черновике поэмы - отрывочные мысли "человека на троне", которому остался год жизни. Сделав порфирородного тезку литературным героем, Пушкин промеряет его вкус к "странным сближениям" роковых канунов, концов и начал.

 Он глядел
 На злое бедствие - не даром
 Соображал...

"Недаром" - потому что 6 ноября 1824 года, за день до наводнения, минул 29-й год со дня смерти Екатерины.

 Вчера была ей годовщина

Императрица не предстала в основном тексте поэмы, но заглавным героем "Медного всадника" стал воздвигнутый в ее царствование монумент.

 Стоит с простертою рукою
 Кумир на бронзовом коне

7 августа 1782 года был открыт памятник Петру I, изваянный Этьеном Морисом Фальконе и Мари Анн Колло. Впрочем, имена создателей не всегда помнили в городе. Как-то в 20-е годы, рано утром возвращаясь с бала у Нарышкиных, Петровской площадью проходили несколько французов. Случившаяся с ними русская дама, любуясь на памятник, освещенный восходящим солнцем, умиленно воскликнула: "А ведь это чудо создано бородатым мужиком". Образованные парижане подпустили шпильку: "Но, мадам, создатель чуда был француз и очень часто брился" (222, т. 2, 143). Начиная с 7 августа 1782 года памятнику суждено было стать главной приметой города. Изящней всех, пожалуй, безусловное главенство монумента обыграл Алексей Перовский (Погорельский), великий мастер всяческой галиматьи. В 1812 году он писал П. А. Вяземскому, пародируя стиль эпистолярной хроники, что в Петербурге улицы покрыты снегом, а набережные - гранитом; еще "иные уверяют, что на Исаакиевской площади воздвигнут монумент Петру Великому, изображающий его сидящего на коне, но наверное тебе сие утверждать не могу".

 Кругом подножия кумира...

"До открытия сего памятника туман застилал дневное сияние; но едва явился Петр, сидящий на коне, солнце явилось в полном блеске и раздались радостные восклицания жителей, из которых некоторые еще помнили черты лица того, кем всегда увеселялись их очи" (58, с. 192).

 Он, видя чресл своих предзнаменитый плод,
 Соплещет радостно с превыспренных высот,
 И медь, что вид его на бреге представляет, 
 Чувствительной себя к веселию являет.

(Е. Костров)

Осветившийся солнцем бронзовый конник с той минуты стал в русской оде как бы двойником солнечного божества. У одописца Василия Петрова сам Феб нисходит к новоявленной статуе и нарекает ее своим подобием.

В ключевой сцене пушкинской поэмы лунный, оссианический пейзаж (165, 110) противопоставлен одическому солнечному сиянию, ужас - "веселию".

 И прямо в темной вышине

Здесь дан негатив одической традиции.

 Ужасен он в окрестной мгле

Последняя поэма Пушкина вобрала в себя фрагменты всевозможных традиций - смысловые сочленения, носившиеся в воздухе эпохи. Отдельные элементы сюжета поистине лежали недалеко. Они совпадали с ожидаемым, с первым, что приходило на ум.

Кощунственный выпад безумца против памятника... Но это самое первичное опасение за судьбу всякого монумента. И Фальконе писал к Дидро: "Кругом Петра Великого не будет никакой решетки. Зачем сажать его в клетку? Если надо будет защитить камень и бронзу от сумасшедших и детей, на то есть часовые в русской империи".

Ужасы наводнения - следствие просчета Петра... Эта мысль вложена в уста представителя той культуры, которая Петром и была создана,- "чиновничьего семени". И притом выбран в обличители наиболее бесправный на лестнице чинов. Но и это в эпоху после наводнения 1824 года, что называется, напрашивалось. В отрывке из комедии Н. И. Хмельницкого (которого, кстати, ценил Пушкин) упрек императору высказывает провинциальный чиновник с говорящей фамилией. И как Евгений, он смиряется после минутной дерзости:

 Не в Петербурге ли изволили вы быть
 Седьмого ноября во время наводненья?

 Была, сударь.

 Вот страсть! сто тысяч, говорят,
 Погибло в этот день.

 Сказали, пятьдесят.

 <...> А кто несчастию причина?
 Блаженной памяти покойный государь
 Петр Алексеевич! Был умный царь,
 Да к морю чересчур подъехал близко,
 Как в яме строиться, когда есть материк?
 Вот то-то, матушка, и был велик,
 А выстроился низко.

 Ужо тебе!

 Смотри, Егор! Укороти язык;
 Ты слишком говорить изволишь фамильярно...

 Помилуйте! Великому Петру
 Отечество всегда пребудет благодарно!*

^* (Если у Ксенофонта Полевого монолог Побродяжкина вызвал некоторое сочувствие, то спустя шестьдесят лет эти стихи находили пластичными и выразительными уже за то, что "ярко обрисован ими пигмей Побродяжкин с его куриным миросозерцанием, осуждающий великого Петра..." (68, 580). В эту эпоху и пушкинская поэма читалась как осуждение дерзости восставшего муравья. История становления "государственной" и "гуманистической" концепций "Медного всадника" освещена в книге Г. П. Макогоненко (126, 317-326).)

 Смущенных глаз не подымал
 И шел сторонкой.

Оживающая статуя монарха... Но и этот мотив был "подсказан" с разных сторон. В средневековых европейских преданиях скульптурные образы святых отвечали сдержанными движениями на дела людские. В "Прогулках по Риму" Стендаль приводит легенду о том, как изваяния в храме св. Петра почтительно склонились, когда туда внесли останки папы Формоза (IX век).

 Лицо тихонько обращалось...

Основным образцом здесь была статуя Командора. В "Фантазиях в бременском кабачке" Вильгельма Хауфа (1827) памятник Роланда оживает с прямой ссылкой на "Дон-Жуана".

А приписать странную оживленность фальконетовскому монументу - так это случалось со многими, кто видел памятник то в неожиданном ракурсе, то при игре демонического петербургского освещения.

 Дни лета
 Клонились к осени.

Трагический северный август, порой похожий на октябрь, месяц трех больших наводнений - 1744, 1762, 1833 годов, вообще мрачно играет контурами города.

Одной простодушной заезжей ирландке августовским днем 1805 года померещилось, например, такое: "Я думала, что умру от страха, когда на пути, повернув голову, я увидала скачущим по крутой скале великана на громадном коне. "Остановите его!" - вскрикнула я, пораженная тем, что живая христианская душа может разыгрывать из себя такого шута, когда я узнала... что это был мраморный император, какое-то старое чудовище, называемое Петер или Петр Великий или что-то в этом роде" (176, стлб. 1834).

Примеры того, как Пушкин подхватывал литературную и фольклорную традицию, легко умножить. И литературную науку на этом пути ждет еще немало находок.

Все великие книги - а об их величии мы узнаем по долгой и напряженной читательской судьбе - так или иначе возникают как некоторый перепад в плавности литературного развития. В них всегда есть дерзость жанрового решения. Они сводят воедино то, что ранее казалось несводимым.

 Печальну повесть сохранить

К моменту создания "Медного всадника" в русской литературе назрела потребность в стиховой повести о современном, не экзотическом и не надчеловечном герое. Его с оговорками и полемическими жестами вводили в поэму. В 1831 году в "Сыне Отечества" забытый ныне стихотворец В. Гаркуша напечатал стихотворный "Отрывок из современной повести". Балагурство его предисловия отдаленно напоминает интонации пушкинского "Езерского", который писался в 1832 году, и некоторые смысловые краски "Медного всадника".

 Я в том стою имею право
 Избрать соседа моего -
 В герои нового романа
 Хоть не похож он на цыгана 

 Я вам, читатель, опишу 
 Не баснословного героя, 
 Не Чернеца, не Громобоя, 
 Не Чальд Гарольда, не Пашу, 

 Не чалмоносный кровопийца,
 Не Чайльд Гарольд, не Дон-Жуан,
 А просто молодой чиновник,
 Довольно смирный и простой
 Ленивый телом и душой 

 Не мор, не бунты, не сраженья 
 И не дела нетопыря: 
 А передам вам приключенья 

 И замечания и мненья - 
 Коллежского секретаря. 
 Герой мой мелок, я согласен, 
 Однако все же не пастух, 
 Не тень и не бесплотный дух, 
 Не столько прост, не так ужасен. 
 Одним немножко я стеснен, 
 Назвать секретаря не смею, 
 И романтическое Он 
 Вклею на время как умею. 

 Прозванье нам его не нужно

Невзрачное сочинение Гаркуши оттеняет глубину той литературной задачи, которую в 1833 году поставил себе Пушкин. Герой, который ранее в романтической поэме мог рассчитывать только на вторые роли, выходец из "среды", должен был приобщиться к вопросам, касающимся всей российской, если не мировой, истории. Наверное, поэтому для Пушкина так важно было родословие Евгения и потому он, как заметил Белинский, "с грустью описывает его незначительность".

 Хотя в минувши времена 
 Оно, быть может, и блистало 
 И под пером Карамзина 
 В родных преданьях прозвучало

 Безымянный герой безымянной ("современной")
 повести Гаркуши - неунывающий парвеню. 

 Не отыскавши родословной, 
 Я разузнал издалека, 
 Что он был сын - и сын законный - 
 Придворного истопника; 
 Что истопник в чины пробрался, 
 Жил, нажил дом, а все служил...

А история проходит мимо этого удачника ("и через связи родовые без службы - регистратор стал"), как и мимо повести Гаркуши. Но история не просто отсутствует в этом сочинении, она отвергнута демонстративно. Из окна своего высокого чердака на Фонтанке герой вдруг замечает:

 Но чу! - загрохотала пушка, 
 Откликнулись колокола, 
 Раздался говор, стук, тревога, 
 Народ по улицам валит... 
 Не приступ ли? Не гнев ли бога? 
 Не враг ли у ворот стоит? 
 Не брань ли иль набег злодея? 
 Ах! Не пожар ли? - Так, светлея, 
 Огни летят из рук к рукам...

Тут же недоразумение разъясняется - шум оказывается звуками пасхальной ночи, о которой позабыл герой!

Невстреча петербургского чиновника с историей - выразительный антипод пушкинского сюжета, словно нарочно изготовленный российской словесностью. Сюжет "Медного всадника" не просто трактует темы государства, народа, власти. Возвращающиеся эпизоды, "рифмы ситуаций" вторят перекличке общенациональных событий.

2 декабря 1824 года Карамзин писал Вяземскому: "О здешнем наводнении вы уже столько слышали, что не хочу говорить об нем. Погибло 500 человек и много миллионов рублей. Пока еще не думаем бежать от Невы, очень прекрасной и столь ужасной. Столицы наши прошли сквозь огонь и воду: чего еще ожидать? Авось будет долгой и широкой промежуток: потому что временные бедствия государств и городов так же необходимы, как болезни человеческие". Насчет долгого и широкого промежутка историограф ошибся. Ипохондричный Вигель оказался проницательнее (если, правда, не приписал себе прозорливость задним числом): "Я провел большую часть жизни в Петербурге и с сокрушенным сердцем узнал о его потоплении. Не знаю отчего, но тогда же сие событие показалось мне предвестником других еще несчастнейших". После мятежа невской стихии прошел год с небольшим, и Петровская площадь оказалась во власти другого бунта. 14 декабря 1825 года здесь погибло восстание декабристов. Один из его участников, Александр Иванович Якубович (его удальством восхищался Пушкин), заявил на допросе в Следственном комитете: "Я молод, виден собою, известен в армии храбростью; так пусть же меня расстреляют на площади, подле памятника Петра Великого, где посрамились в нерешительности". Стихийное бедствие оказалось прообразом новой катастрофы. Для судьбы "Медного всадника" в потомстве это стало очень важным. В сознании читателей нашего века поэма переплелась с декабристской темой. Сблизились финалы обеих историй.

Остров малый - место упокоения Евгения - стал пониматься как остров Голодай.

 Остров малый
 Стоит на взморье - одичалый,
 Пустой и грустный

Оттуда привел на Петровскую площадь призрак Евгения Михаил Зенкевич в стихотворении, посвященном наводнению 1924 года:

 А на площади, там, где волны, глодая,
 У Медного Всадника лижут гранит,
 Мертвец, от острова Голодая
 Принесенный, на мраморном звере сидит. 

 Сумасшедший в плаще, кого он дурачит?
 Утопленник бледный, как он знаком!
 Иссохшие пальцы клешнею рачьей
 Сжимая, кому он грозит кулаком?

Это отождествление перешло в пушкиноведение. В 1935 году М. В. Алпатов писал об "острове малом": "Может быть, в нем сказалось смутное воспоминание о том острове Голодае, на котором были погребены казненные декабристы" (13, 375). На этом тождестве настаивает и Анна Ахматова. Для современного читателя поэмы событие 1824 года нацелено на грядущее "несчастье" 1825-го, а потому и вся поэма как бы развернута на будущее, на уловление смыслов из последующей русской истории. Благодаря этому "Медный всадник" стал уникальным по жизненной значимости литературным событием.

Наша книга по неизбежности отрывочна^*. Авторы не задавались целью подводить итоги. Они просто хотят служить тому же стремлению, которое одухотворяло поэтов, критиков, филологов, философов, артистов, художников, музыкантов,- одним словом, читателей пятнадцати поколений. Стремлению, которое обозначено пушкинским стихом в названии этой книги.

^* (Основные эпизоды из истории интерпретации "Медного всадника" изложены в книге Г. В. Макаровской (125) и статье В. Б. Сандомирской (170).)

 Печальну повесть сохранить...

Главы и эпизоды этой книги обсуждались с коллегами - филологами, историками, искусствоведами. Не имея возможности, к искреннему сожалению, привести обширный список дорогих имен, авторы приносят им всем сердечную благодарность. Мы назовем здесь только нашего покойного друга, знатока и исследователя русской культуры начала XX века Юрия Моисеевича Гельперина (1942-1984), чью незаменимую помощь и участие мы постоянно ощущали при работе над этой книгой.

Имя Пушкина все мы узнаем в раннем детстве, чаще всего - от родителей.

Памяти Ханны Овсеевны Тименчик посвящается эта книга.