Мы проводили вечер на даче ...

Мы проводили вечер на даче у княгини Д.

Разговор коснулся как-то до m-me de Staёl^*. Барон Д. на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот: вопрос ее Бонапарту, кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ: "Ту, которая народила более детей" ("Celle qui a fait le plus d'enfants").

^* (госпожи де Сталь (франц.).)

- Какая славная эпиграмма! - заметил один из гостей.

- И поделом ей! - сказала одна дама. - Как можно так неловко напрашиваться на комплименты?

- А мне так кажется, - сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовых креслах, - мне так кажется, что ни m-me de Staёl не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень понятного; а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев.

Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять.

- Однако в самом деле, - сказала хозяйка, - кого почитаете вы первою женщиною в свете?

- Берегитесь: вы напрашиваетесь на комплименты...

- Нет, шутки в сторону...

Тут пошли толки: иные называли m-me de Staёl, другие Орлеанскую деву, третьи Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon, m-me Roland n проч. ...^*

^* (госпожу де Ментенон, госпожу Ролан (франц.).)

Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин никогда не лишнее), в первый раз вмешался в разговор.

- Для меня, - сказал он, - женщина самая удивительная - Клеопатра.

- Клеопатра? - сказали гости, - да, конечно... однако почему ж?

- Есть черта в ее жизни, которая так врезалась в мое воображение, что не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о Клеопатре.

- Что ж это за черта? -- спросила хозяйка, - расскажите.

- Не могу; мудрено рассказать.

- А что? разве неблагопристойно?

- Да, как почти все, что живо рисует ужасные нравы древности.

- Ах! расскажите, расскажите.

- Ах, нет, не рассказывайте, - прервала Вольская, вдова по разводу, опустив чопорно огненные свои глаза.

- Полноте, - вскричала хозяйка с нетерпением. - Qui est-ce done que Ton trompe ici?^* Вчера мы смотрели "Anthony"^**, а вон там у меня на камине валяется "La Physiologic du mariage"^***. Неблагопристойно! Нашли чем нас пугать! Перестаньте нас морочить, Алексей Иваныч! Вы не журналист. Расскажите просто, что знаете про Клеопатру, однако... будьте благопристойны, если можно...

^* (Кого здесь обманывают? (франц.))

^** ("Антони" (франц.).)

^*** ("Физиология брака" (франц.).)

Все засмеялись.

- Ей-богу, - сказал молодой человек, - я робею: я стал стыдлив, как ценсура. Ну, так и быть...

Надобно знать, что в числе латинских историков есть некто Аврелий Виктор, о котором, вероятно, вы никогда не слыхивали.

- Aurelius Victor? - прервал Вершнев, который учился некогда у езуитов, - Аврелий Виктор, писатель четвертого столетия. Сочинения его приписываются Корнелию Непоту и даже Светонию; он написал книгу de Viris illustribus - о знаменитых мужах города Рима, знаю...

- Точно так, - продолжал Алексей Иваныч, - книжонка его довольно ничтожна, но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня поразило. И, что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор силою выражения равняется Тациту: Haec tantae libidinis fuit ut saepe prostiterit; tantae pulchritudinis ut multi noctem illius morte emerint...^*

^* (Она отличалась такой похотливостью, что часто торговала собой; такой красотой, что многие покупали ее ночь ценою смерти... (лат.).)

- Прекрасно! - воскликнул Вершнев. - Это напоминает мне Саллюстия - помните? Tantae...

- Что же это, господа? - сказала хозяйка, - уж вы изволите разговаривать по-латыни! Как это для нас весело! Скажите, что значит ваша латинская фраза?

- Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою, и что многие купили ее ночи ценою своей жизни...

- Какой ужас! - сказали дамы, - что же вы тут нашли удивительного?

- Как что? Кажется мне, Клеопатра была по пошлая кокетка и ценила себя не дешево. Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да бросил.

- И хорошо сделал.

- Что ж из этого хотел он извлечь? Какая тут главная идея - не помните ли?

- Он начинает описанием пиршества в садах царицы египетской.

Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее стогны утихли, дома померкли. Дальний Фарос горит уединенно в ее широкой пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы.

Светлы и шумны чертоги Птоломеевы: Клеопатра угощает своих друзей; стол обставлен костяными ложами; триста юношей служат гостям, триста дев разносят им амфоры, полные греческих вин; триста черных евнухов надзирают над ними безмолвно.

Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра; но воздух недвижим - огненные языки светильников горят недвижно; дым курильниц возносится прямо недвижною струею; море, как зеркало, лежит недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем отразили свои золоченые когти и гранитные хвосты... только звуки кифары и флейты потрясают огни, воздух и море.

Вдруг царица задумалась и грустно поникла дивною головою; светлый пир омрачился ее грустию, как солнце омрачается облаком.

 О чем она грустит? 
 Зачем печаль ее гнетет? 
 Чего еще недостает 
 Египта древнего царице? 
 В своей блистательной столице, 
 Толпой рабов охранена, 
 Спокойно властвует она. 
 Покорны ей земные боги, 
 Полны чудес ее чертоги. 
 Горит ли африканский день, 
 Свежеет ли ночная тень, 
 Всечасно роскошь и искусства 
 Ей тешат дремлющие чувства, 
 Все земли, волны всех морей 
 Как дань несут наряды ей, 
 Она беспечно их меняет, 
 То в блеске яхонтов сияет, 
 То избирает тирских жен 
 Покров и пурпурный хитон, 
 То по водам седого Нила 
 Под тенью пышного ветрила 
 В своей триреме золотой 
 Плывет Кипридою младой. 
 Всечасно пред ее глазами 
 Пиры сменяются пирами, 
 И кто постиг в душе своей 
 Все таинства ее ночей?.. 

 Вотще! в ней сердце томно страждет, 
 Оно утех безвестных жаждет - 
 Утомлена, пресыщена, 
 Больна бесчувствием она...

Клеопатра пробуждается от задумчивости.

 И пир утих и будто дремлет, 
 Но вновь она чело подъемлет, 
 Надменный взор ее горит, 
 Она с улыбкой говорит: 
 В моей любви для вас блаженство? 
 Внемлите ж вы моим словам; 
 Могу забыть я неравенство, 
 Возможно, счастье будет вам. 
 Я вызываю - кто приступит? 
 Свои я ночи продаю, 
 Скажите, кто меж вами купит 
 Ценою жизни ночь мою?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Этот предмет должно бы доставить маркизе Жорж Занд, такой же бесстыднице, как и ваша Клеопатра. Она ваш египетский анекдот переделала бы на нынешние нравы.

- Невозможно. Не было бы никакого правдоподобия. Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение пирамид.

- Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно: что любовь ее была бы дороже им жизни.

- Положим, это и любопытно было бы узнать. Но каким образом можно сделать это ученое испытание? Клеопатра имела всевозможные способы заставить должников своих расплатиться. А мы? Конечно: ведь нельзя же такие условия написать на гербовой бумаге и засвидетельствовать в Гражданской палате.

- Можно в таком случае положиться на честное слово.

- Как это?

- Женщина может взять с любовника его честное слово, что на другой день он застрелится.

- А он на другой день уедет в чужие края, а она останется в дурах.

- Да, если он согласится остаться навек бесчестным в глазах той, которую любит. Да и самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово, которое не может мне повредить никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю, - я не имею права отказать в этом удовольствии первому забияке, которому вздумается испытать мое хладнокровие. И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?

- Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..

В эту минуту Вольская, которая во все время сидела молча, опустив глаза, быстро устремила их на Алексея Иваныча.

- Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно не усумнится ни на одну минуту...

- Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила? (А та, которая согласилась бы на ваше предложение, уж, верно, б вас не любила.) Одна мысль о таком зверстве должна уничтожить самую безумную страсть...

- Нет, я в ее согласии видел бы одну только пылкость воображения. А что касается до взаимной любви... то я ее не требую: если я люблю, какое тебе дело?..

- Перестаньте - бог знает, что вы говорите. - Так вот чего вы не хотели рассказать -

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Молодая графиня К., кругленькая дурнушка, постаралась придать важное выраженье своему носу, похожему на луковицу, воткнутую в репу, и сказала:

- Есть и нынче женщины, которые ценят себя подороже...

Муж ее, польский граф, женившийся по расчету (говорят, ошибочному), потупил глаза и выпил свою чашку чаю.

- Что вы под этим разумеете, графиня? - спросил молодой человек, с трудом удерживая улыбку.

- Я разумею, - отвечала графиня К., - что женщина, которая уважает себя, которая уважает... - Тут она запуталась; Вершнев подоспел ей на помощь.

- Вы думаете, что женщина, которая себя уважает, не хочет смерти грешнику - не так ли?

Разговор переменился.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Алексей Иваныч сел подле Вольской, наклонился, будто рассматривал ее работу, и сказал ей вполголоса: - Что вы думаете об условии Клеопатры?

Вольская молчала. Алексей Иваныч повторил свой вопрос.

- Что вам сказать? И нынче иная женщина дорого себя ценит. Но мужчины девятнадцатого столетия слишком хладнокровны, благоразумны, чтоб заключить такие условия.

- Вы думаете, - сказал Алексей Иваныч голосом, вдруг изменившимся, - вы думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать любовнику условия Клеопатры?..

- Думаю, даже уверена.

- Вы не обманываете меня? Подумайте, это было бы слишком жестоко, более жестоко, нежели самое условие...

Вольская взглянула па него огненными пронзительными глазами и произнесла твердым голосом: Нет.

Алексей Иваныч встал и тотчас исчез.