Письмо о "Борисе Годунове"

Voici ma tragedie puisque vous la voulez absolument, mais avant que de la lire j'exige que vous parcouriez le dernier tome de Karamzine. Elle est remplie de bonnes plaisanteries et d'allusions fines a I'histoire de ce temps-la comme nos sous-oeuvres de Kiov et de Kamenka. Il faut les comprendre sine qua поп.

A l'exemple de Shakespeare je me suis borne a de-velopper une epoque et des personnages historiques sans rechercher les effets theatrals, le pathetique romanesque etc... Le style en est melange. - Il est trivial et bas la ou j'ai ete oblige de faire intervenir des personnages vul-gaires et grossiers - quand aux grosses indecences, n'y faites pas attention: cela a ete ecrit au courant de la plume, et disparaitra a la premiere copie. Une tragedie sans amour souriait a mon imagination. Mais outre que l'amour entrait beaucoup dans le caractere romanesque et passionne de mon aventurier, j'ai rendu Дмитрий amoureux de Marina pour mieux faire ressortir l'etrange caractere de cette derniere. Il n'est encore qu'esquisse dans Karamzine. Mais certes c'etait une drole de jolie femme. Elle n'a eu qu'une passion et ce fut l'ambition, mais a un degre d'energie, de rage qu'on a peine a se figurer. Apres avoir goute de la royaute, voyez-la, ivre d'une chimere, se prostituer d'aventuriers en aventuriers - partager tantot le lit degoutant d'un juif, tantot la tente d'un cosaque, toujours prete a se livrer a quiconque peut lui presenter la faible esperance d'un trone qui n'exis-tait plus. Voyez-la braver la guerre, la misere, la honte, en meme temps traiter avec le roi de Pologne de couronne a couronne et finir miserablement l'existence la plus orageuse et la plus extraordinaire. Je n'ai qu'une scene pour elle, mais j'y reviendrai si Dieu me prete vie. Elle me trouble comme une passion. Elle est horriblement polonaise comme le disait la cousine de M-me Lubomirska.

Гаврила Пушкин est un de mes ancetres, je l'ai peint tel que je l'ai trouve dans I'histoire et dans les papiers de ma famille. Il a eu de grands talents, homme de guerre, homme de cour, homme de conspiration surtout. G'est lui et Плещеев qui ont assure le succes du Самозванец par une audace inouie. Apres je l'ai retrouve a Moscou l'un des 7 chefs qui la defendaient en 1612, puis en 1616 dans la Дума siegeant a cote de Козьма Minine, puis воевода а Нижний, puis parmi les deputes qui couronnerent Romanof, puis ambassadeur. Il a ete tout, meme incen-diaire comme le prouve une грамота que j'ai trouvee a Погорелое Городище - ville qu'il fit bruler (pour la punir de je ne sais quoi) a la mode des proconsuls de la Convention Nationale.

Je compte revenir aussi sur Шуйский. II montre dans I'histoire un singulier melange d'audace, de souplesse et de force de caractere. Valet de Godounof il est un des premiers boyards a passer du cote de Дмитрий. Il est le premier qui conspire et c'est lui-meme, notez cela, qui se charge de retirer les marrons du feu, c'est lui meme qui vocifere, qui accuse, qui de chef devient enfant perdu. Il est pret a perdre la tete, Дмитрий lui fait grace deja sur l'echafaud, il l'exile et avec cette generosite etourdie qui caracterisait cet aimable aventurier il le rappelle a sa cour, il le comble de biens et d'hon-neurs. Que fait Шуйский qui avait frise de si pres la hache et le billot? Il n'a rien de plus presse que de conspirer de nouveau, de reussir, de se faire elire tsar, de tomber et de garder dans sa chute plus de dignite et de force d'ame qu'il n'en eut pendant toute sa vie.

Il у a beaucoup du Henri IV dans Дмитрий. Il est comme lui brave, genereux et gascon, comme lui indifferent a la religion - tous deux abjurant leur foi pour cause politique, tous deux aimant les plaisirs et la guerre, tous deux se donnant dans des projets chimeriques - tous deux en butte aux conspirations... Mais Henri IV n'a pas a se reprocher Ксения - il est vrai que cette horrible accusation n'est pas prouvee et quant a moi je me fais une religion de ne pas у croire.

Грибоедов a critique le personnage de Job; le patriarche, il est vrai, etait un homme de beaucoup d'esprit, j'en ai fait un sot par distraction.

En ecrivant ma Годунов j'ai reflechi sur la tragedie, et si je me melais de faire une preface, je ferais du scandale. C'est peutetre le genre le plus meconnu. On a tache d'en baser les lois sur la vraisemblance, et c'est justement elle qu'exclut la nature du drame; sans parler deja du temps, des lieux etc., quel diable de vraisemblance у a-t-il dans une salle coupee en deux dont l'une est occupee par 2000 personnes, sensees n'etre pas vues par celles qui sont sur les planches?

2) La langue. Par exemple le Philoctete de la Harpe dit en bon francais apres avoir entendu une tirade de Pyrrhus: Helas j'entends les doux sons de la langue grecque. Tout cela n'est-il pas d'une invraisemblance de convention? Les vrais genies de la tragedie ne se sont jamais soucies d'une autre vraisemblance que celle des caracteres et des situations. Voyez comme Corneille a bravement mene le Cid: ha, vous voulez la regie de 24 heures? Soit. Et la-dessus il vous entasse des evenements pour 4 mois. Rien de plus ridicule que les petits change-ments des regies recues. Alfieri est profondement frappe du ridicule de l'aparte, il le supprime et la-dessus allonge le monologue. Quelle puerilite!

Ma lettre est bien plus longue que je ne l'avais voulu faire. Gardez-la, je vous prie, car j'en aurai besoin si le diable me tente de faire une preface.

30 jan. 1829, S.-Pb.

(Перевод:

Вот моя трагедия, раз уж вы непременно хотите ее, но я требую, чтобы прежде прочтения вы пробежали последний том Карамзина. Она полна славных шуток и тонких намеков на историю того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их - это sine qua non^*.

^* (непременное условие (лат.).)

По примеру Шекспира я ограничился развернутым изображением эпохи и исторических лиц, не стремясь к сценическим эффектам, к романтическому пафосу и т. п. ... Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых, - что касается грубых непристойностей, не обращайте на них внимания: это писалось наскоро и исчезнет при первой же переписке. Меня прельщала мысль о трагедии без любовной интриги. Но, не говоря уже о том, что любовь весьма подходит к романическому и страстному характеру моего авантюриста, я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить ее необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен. Но, конечно, это была странная красавица. У нее была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьяненная несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим, деля то отвратительное ложе жида, то палатку казака, всегда готовая отдаться каждому, кто только может дать ей слабую надежду на более уже не существующий трон. Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведет переговоры с польским королем как коронованная особа с равным себе и жалко кончает свое столь бурное и необычайное существование. Я уделил ей только одну сцену, но я еще вернусь к ней, если бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть. Она ужас до чего полька, как говорила кузина г-жи Любомирской.

Гаврила Пушкин - один из моих предков, я изобразил его таким каким нашел в истории и в наших семейных бумагах. Он был очень талантлив - как воин, как придворный и в особенности как заговорщик. Это он и Плещеев своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца. Затем я снова нашел его в Москве в числе семи начальников, защищавших ее в 1612 году, потом в 1616 году, заседающим в Думе рядом с Козьмой Мининым, потом воеводой в Нижнем, потом среди выборных людей, венчавших на царство Романова, потом послом. Он был всем чем угодно, даже поджигателем, как это доказывается грамотою, которую я нашел в Погорелом Городище - городе, который он сжег (в наказание за что-то), подобно проконсулам Национального Конвента.

Я намерен также вернуться и к Шуйскому. Он представляет в истории странную смесь смелости, изворотливости и силы характера. Слуга Годунова, он одним из первых бояр переходит на сторону Дмитрия. Он первый вступает в заговор, и он же, заметьте, сам берется выполнить все это дело, кричит, обвиняет, из предводителей становится рядовым воином. Он готов погибнуть, Дмитрий милует его уже на лобном месте, ссылает и с тем необдуманным великодушием, которое отличало этого милого авантюриста, снова возвращает ко двору и осыпает дарами и почестями. Что же делает Шуйский, чуть было не попавший под топор и на плаху? Он спешит создать новый заговор, успевает в этом, заставляет себя избрать царем и падает - и в своем падении сохраняет больше достоинства и силы духа, нежели в продолжение всей своей жизни.

В Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии - оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров... Но у Генриха IV не было на совести Ксении - правда, это ужасное обвинение не доказано, и я лично считаю своей священной обязанностью ему не верить.

Грибоедов критиковал мое изображение Иова - патриарх, действительно, был человек большого ума, я же по рассеянности сделал из него дурака.

Создавая моего Годунова, я размышлял о трагедии - и если бы вздумал написать предисловие, то вызвал бы скандал - это, может быть, наименее понятый жанр. Законы его старались основать на правдоподобии, а оно-то именно и исключается самой сущностью драмы; не говоря уже о времени, месте и проч., какое, черт возьми, правдоподобие может быть в зале, разделенной на две части, из коих одна занята 2000 человек, будто бы невидимых для тех, которые находятся на подмостках.

2) Язык. Например, у Лагарпа Филоктет, выслушав тираду Пирра, говорит на чистом французском языке: "Увы, я слышу сладкие звуки греческой речи". Не есть ли все это условное неправдоподобие? Истинные гении трагедии заботились всегда исключительно о правдоподобии характеров и положений. Посмотрите, как смело Корнель поступил в "Сиде": "А, вам угодно соблюдать правило о 24 часах? Извольте". И тут же он нагромождает событий на 4 месяца. Нет ничего смешнее мелких изменений общепринятых правил. Альфиери глубоко чувствовал, как смешны речи в сторону, он их уничтожает, но зато удлиняет монологи. Какое ребячество!

Письмо мое вышло гораздо длиннее, чем я хотел. Прошу вас, сохраните его, так как оно мне понадобится, если черт меня попутает написать предисловие.

30 января 1829)