III

Знакомство Пушкина с Сухоруковым началось задолго до личной их встречи.

Пушкин мог прочесть в 1823 г. напечатанные в "Сыне отечества" и "Северном архиве" статьи Сухорукова. В "Соревнователе" за 1824 г. он читал статью "О внутреннем состоянии донских казаков в конце XVI столетия" и через 9 лет сослался на эту работу Сухорукова в "Истории Пугачева" (см. 6-е примечание к 1-й главе "Истории").

Знакомство Пушкина с работами Сухорукова было не поверхностным, и случайным, а достаточно глубоким. В "Истории Пугачева" имя Сухорукова привлекается в подтверждение одной из таких мыслей, которые наиболее ярко характеризуют существо и своеобразие сухоруковских исторических изысканий. Пушкин делает ссылку на статью Сухорукова для обоснования того места в "Истории Пугачева", в котором рассказывается о патриархально-демократических основах самоуправления казачества: "Яицкие казаки послушно несли службы по наряду московского приказа; но дома сохраняли первоначальный образ управления своего. Совершенное равенство прав: атаманы и старшины, избираемые народом временные исполнители народных постановлений, круги, или совещания, где каждый казак имел свободный голос и где все общественные дела решены были большинством голосов: никаких письменных постановлений; в куль да в воду - за измену, трусость, убийство и воровство: таковы главные черты сего управления". В характеристике основ казачьего самоуправления Пушкин таким образом следовал тому освещению событий, которое сложилось под пером историков казачества типа Сухорукова и Левшина^*.

^* (Алексей Ираклиевич Левшин (1799-1879 гг.), автор использованного в "Истории Пугачева" "Исторического и статистического обозрения уральских казаков", получившего не менее одобрительный отзыв Пушкина, чем работы Сухорукова. Один из деятелей реформы 1861 г. В 1824 г. состоял правителем канцелярии гр. Воронцова. Упоминание о нем в "Евгении Онегине", гл. VII, стр. 4. Сухоруков мог быть лично знаком с ним через А. О. Корниловича.)

Весной 1824 г. Сухоруков вместе с членом тайного общества Корниловичем затеял издание альманаха "Карманной книжки для любителей отечественного" под заглавием "Русская старина". Обоих издателей сближали общие умственные интересы и интерес к истории. Хотя Сухоруков и писал в письме к Строеву: "Корнилович нещастный болен и уже давно... старинным молодечеством", но этого увлечения старинным молодечеством не чужд был и сам Сухоруков. О готовившемся издании альманаха читающая публика была уведомлена уже в октябре. Раскуплен он был подписчиками задолго до выхода в свет.

Между тем во время наводнения 7 ноября 1824 г^*. затоплена была типография департамента народного просвещения (на Фонтанке, у Чернышева моста), где печатался альманах. "Бедный наш Корнилович пострадал со своей Стариной", - сообщал Рылееву Сомов 11 ноября (см. "Сочинения и переписка К. Ф. Рылеева", СПБ, 1874, стр. 308, ср. предисловие к "Русской старине"). Большое количество почти готовых к выходу экземпляров оказалось сильно попорченным. Из-за этого бедствия "Русская старина" вышла в свет около 15 декабря 1824 г. в минимальном количестве экземпляров. "Хлопоты по изданию "Русской старины", - пишет Сухоруков 27 января 1825 г. Строеву, - отнимали у меня последние досуги". Вслед за первым изданием выпускалось тотчас же второе. 16 марта 1825 г. Сухоруков писал Строеву: "Совет ваш о присылке экземпляра "Старины" в архивную библиотеку приемлем мы с благодарйостью, но не можем выполнить его потому, что здесь не осталось уже ни одной книжки. По объявлению многих требований, на днях, должны будем приступить ко второму изданию..."

^* ("Седьмого числа сего месяца, в прошедшую пятницу, - сообщал Сухоруков Строеву, - постигло столицу величайшее бедствие - потоп: от сильного ветра, дувшего с моря, вода выступила из берегов и покрыла почти весь город. Обе Коломны, Нарвская часть, все четыре Адмиралтейские, Васильевский остров, Петербургская и Выборгская стороны совершенно все были в воде; не оставалось ни одного клочка земли сухой. Вода на улицах местами возвышалась до, 2¹/₂ саженей. Только некоторые места Литейной части, Московской и Рождественской не покрывались водою. Какая ужасная картина! На улицах плавают товары, вещи, люди: в глазах Ваших тонут и нет средств к спасению; несутся барки с сеном, дровами и проч., посреди реки распадаются, и Вы видите нещастных людей или утопающих или уцепившихся за бревна, чтобы провести еще несколько минут в мучении. Целые домы плавают по реке и по улицам, с трупами своих жильцов. Многие тысячи людей вовсе погибли, многие тысячи разорились в конец".)

Альманах вызвал общее одобрение печати, Хвалебные отзывы о нем дали "Северный архив" (1824, декабрь, №№ 23-24, ч. 12, стр. 283-286), "Сын отечества" (1824, ч. 99, стр. 192-Р-196), "Благонамеренный" (1825, № 1), "Отечественные записки" (1825, ч. 22, стр. 296-327 и ч. 23, стр. 103-115) и другие издания. Н. А. Полевой писал, что "Русская старина" есть "одно из приятных явлений словесности русской": Корнилович и Сухоруков "выбрали предметы любопытные во всех отношениях и говорят об них не голосом крикливого патриотизма, но голосом пламенной любви к отечеству и рассудительного благоговения к обычаям предков". ("Московский телеграф", 1825, ч. 6, № 23, стр. 284-294). Оба издателя получали лестные отзывы в письмах. Так, Корниловича восхищенно благодарил за альманах баснописец А. Е. Измайлов, Сухоруков получал одобрительные отзывы с Дона. Сотрудник его А. Кушнарев писал 28 февраля 1825 г.:

"Препровождаю при сем, любезнейший мой товарищ Василий Дмитриевич, 600 рублей ассигнациями на Русскую старину, имена пренумерантов написаны в письме Г. Судьи Хоперского Округа к какому-то С.-Петербургскому купцу или книгопродавцу, для твоего любопытства посылаю при сем в копии письмо и того судьи к Ивану Федоровичу Богдановичу, в коем он изъявляет доброжелательство всего Хоперского Округа к тебе. Кроме всего препровождаю еще 30 рублей на "Русскую старину", имена сих пренумерантов написаны моею рукою".

Весть об издании "Русской старины" взбудоражила и Пушкина. Едва узнав об этом в Михайловском, 4 декабря 1824 г., Пушкин писал брату Льву Сергеевичу: "Присылай мне Старину, это приятная новость"^*.

^* (Письмо к Л. С. и О. С. Пушкиным. См. Пушкин. Письма. Под ред. Б. Модзалевского, ГИЗ, 1926, т. I, стр. 103.)

"Славный малый и много обещает", - отзывался он о Корниловиче. Пушкин знал его хорошо и читал его статью - "Об увеселениях Российского двора при Петре I", напечатанную в альманахе Бестужева и Рылеева "Полярная Звезда на 1824 г."^*

^* (См. письмо Пушкина № 72 и комментарий к нему Б. Модзалевского (стр. 301) в 1-м томе "Писем" Пушкина, 1926. Интересно отметить сходство взглядов Пушкина и Корниловича на вопрос расширения русского влияния в Азии, - ср. письмо Пушкина к брату 20 сентября 1820 г. и "Путешествие в Арзрум" и П. Е. Щеголев, "Декабристы", 1926, ГИЗ, стр. 324 и др.)

Не дождавшись присылки альманаха "Русская старина", выходившего в 1825 г. уже вторым изданием, Пушкин через два месяца снова писал брату: "Да пришлите же мне Старину и Талию. Господи помилуй, не допросишься!" (Письмо из Михайловского, датируемое концом февраля - началом марта 1825 г.).

После настоятельных просьб Пушкин получил, наконец, и прочел "Русскую старину". Печатая в 13 номере "Литературной газеты" за 1830 г. отрывок из III главы "Арапа Петра Великого": "Ассамблея при Петре I", Пушкин ссылался на "Русскую старину", как на источник, имея в виду, конечно, монографию Корниловича "Нравы русских при Петре Великом"^*. Но помимо Корниловича, по всей вероятности, прочел Пушкин в "Русской старине" и другую статью этого сборника, т. е. первую значительную историческую работу Сухорукова "Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях". Великого поэта, с исключительной любовью относившегося к проявлениям народного поэтического творчества, эта статья Сухорукова могла заинтересовать и привлечь внимание прежде всего представленными в ней фольклорными материалами: пословицами, преданиями, донскими песнями.

⁴⁶ (В эту работу вошли две прежние его статьи "Об увеселениях Русского двора при Петре I" и "О первых балах в России" (напечатанные в альманахе "Полярная звезда" за 1824 и 1823 гг.), составившие вторую и третью части монографии. Вновь написаны были 1-я часть: "Частная жизнь императора Петра I" и 4-я "Частная жизнь русских при Петре I". Монография Корниловича явилась одним из источников, откуда черпал Пушкин исторические сведения (см. П. В. Анненков, "Пушкин, Материалы для его биографии и оценки произведений", 1873, стр. 191). Об интересе Пушкина к работам Корниловича свидетельствует и запись в дневнике Б. М. Федорова 12 мая 1828 г. ("А. С. Пушкин", изд журн. "Русский библиофил", 1911, стр. 35). А. О. Корнилович оказал также влияние на Пушкина, как автор предпосланного к поэме Рылеева "Войнаровский" "Жизнеописания Мазепы". См. сопоставление текстов "Полтавы" Пушкина и "Жизнеописания Мазепы" в статье В. В. Сиповского "Пушкин и Рылеев" - "Пушкин и его современники", вып. III, 1905, стр. 75-80.)

Таким образом, если возможность личного знакомства Пушкина с Сухоруковым до 1829 г. исключается (Сухоруков жил в Петербурге в то время, когда поэт находился в ссылке, и наоборот, когда Пушкин вернулся из ссылки в Петербург, то Сухоруков находился на Кавказе), есть основания полагать, что o задолго до встречи с Сухоруковым на Кавказе поэт был знаком уже с его работами.

Кроме того Пушкина объединяли с Сухоруковым общие знакомства и литературные и дружеские связи. Сухоруков, как и Пушкин, печатался на страницах "Соревнователя". Как известно, все статьи, печатавшиеся в "Соревнователе просвещения и благотворения", предварительно читались и баллотировались на общем собрании действительных членов Вольного общества любителей российской словесности, органом которого и являлся этот журнал, выходивший под редакцией Ф. Н. Глинки. Общество же было одним из тех периферийных органов Союза благоденствия, цель которых заключалась в вовлечении в круг передовых оппозиционных и радикальных политических интересов широких кругов дворянской общественности. Хотя имя Пушкина не числится в списках членов Общества любителей российской словесности, но связь его с членами этого общества и председателем Ф. Н. Глинкой, участие в печатном органе общества "Соревнователе" и факты использования в пропагандистских целях творчества Пушкина левым крылом этого вольного литературного объединения^* с несомненностью доказывают причастность его к деятельности общества. Сухоруков же с декабря 1823 г. состоял сотрудником этого общества, а в 1824 г. был избран действительным его членом^**.

^* (Б. Мейлах. Пушкин в литературных объединениях декабристов. "Красная новь", 1936, № 1, стр. 200-205. См также: предисловие к "полному собранию стихотворений Рылеева", издательство писателей в Ленинграде, ЛГР, 1934, стр. XXIII и статью А. Н. Шебунина, "Пушкин и общество Елизаветы" во временнике "Пушкин", I, изд. Академии наук СССР, 1936, стр. 53-90.)

^** (См. Х. И. П. "В. Сухоруков'4 в книге "Донцы XIX века", Новочеркасск, 1907, стр. 438; также .Заметки" И. С. Ульянова, Азово-Черноморское краев, арх. упр., ф. Сухорукова, д № 7.)

Вообще характер и направление политических и литературных интересов Сухорукова и близость их к пушкинским легко были бы уяснены из рассмотрения связей и знакомства, которые заведены были Сухоруковым в период пребывания его в Петербурге с 1821 по 1825 г.

Прикосновенность Сухорукова к разработке малодоступных архивных дел привлекала к нему внимание читателей так же, как и к приятелю его Корниловичу, который, работая в архивах, сумел снять копии с секретных дел (см. Завалишин, "Записки декабриста", СПБ, стр. 212). Этим, очевидно, объясняются связи Сухорукова с А. Селивановским, Н. И. Гречем, Ф. В. Булгариным^*, известными Пушкину и входившими с ним в различного рода сношения.

^* (В начале своей литературной деятельности в приятельских отношениях с Булгариным были, как известно, и Грибоедов, Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер. В его "Северном архиве" с 1822 г. деятельно сотрудничал А. О. Корнилович и Булгарин прикидывался лучшим его другом и клялся в неизменной любви к нему, а потом за дружеские услуги Корниловича отплатил ему доносом, по которому Корнилович был 14 февраля 1827 г. снова заключен в Петропавловскую крепость. Политическое лицо Булгарина - доносчика III отделения и холопа Бенкендорфа - стало ясным в литературной общественности уже к 1825 г. В 1824 г. Пушкин еще участвовал в "Литературных листах" Булгарина.

Семен Аникеевич Селивановский, книгопродавец, изда тель. Находился в деловом общении и переписке с Сухору ковым. В марте 1825 г. И. И. Пущин извещал Пушкина о желании Селивановского приобрести второе издание "Русалки", "Пленника" и "Фонтана" за 12 тысяч рублей. Селива новский был главным комиссионером, с кем Пушкин имел дело по журналу "Современник". Рылеев считал Селиванов ского "истинно почтенным человеком". В типографии С. Селивановского печатались "Думы" и "Войнаровский". Судя по показаниям декабриста В. И. Штейнгеля, "Рылеев спрашивал его, нельзя ли в Москве приобрести членов (тайного обще ства) между купечеством, но Штейнгель отвечал, что на московских купцов рассчитывать нельзя, так как среди них нет ни одного, которому можно было бы безопасно вверить тайну общества, что один только типограф Селивановский образованнее других, но что он и без привлечения его в общество содействует достижению его цели изданием книг, распространяющих свободные понятия" ("Общественные движения в России в первой половине XIX столетия", т. 1, СПБ, 1905, стр. 306).)

В исторических своих занятиях Сухоруков также соприкасался со знакомыми Пушкину людьми. Н. М. Карамзин, сыгравший огромную роль в формировании исторических взглядов Пушкина, явился в известной мере учителем Сухорукова. Познакомившись с Сухоруковым в Петербурге, он указал ему на богатые запасы материалов по донской истории, хранившиеся в архивах коллегии иностранных дел, а Сухоруков (по утверждению "Донской газеты", №№ 1-3) сам доставил Карамзину из своего собрания часть материалов для XII тома "Истории Государства Российского". Высокая оценка научных и литературных достоинств "Истории Государства Российского", при критическом отношении к ее политической окраске, была присуща Пушкину и Сухорукову.

Павел Михайлович Строев (1796-1876), археолог, с 1826 г. член-корреспондент Академии Наук, а с 1841 г. адъюнкт и затем академик по отделению русского языка и словесности, состоял в комиссии печатания государственных грамот и договоров при Московском архиве коллегии иностранных дел (с 1816 по 1822 г.), занимался обследованием древних монастырских архивов и библиотек и описанием рукописей известного собирателя русских древностей гр. Ф. А. Толстого. Он интересовался вопросами донской истории, в 1816 г. собирался составлять историю войска Донского и написал рецензию на книгу "История о Донском войске" А. Попова (1814, "Сын отечества", август), а в работе Сухорукова по истории Дона оказывал ему ряд крупных услуг после того, как по докладу Сухорукова он был в 1823 г. допущен гр. Чернышевым к извлечению из архива иностранной коллегии дел о донских казаках. Позже, в тридцатых годах, после личного свидания с Сухоруковым в Новочеркасске в 1831 г., Строев возобновил с ним дружескую переписку.

... В собирании материалов для исторического описания войска Донского оказывал помощь Сухорукову и Алексей Федорович Малиновский. Начальник Московского архива коллегии иностранных дел,^* брат директора царскосельского лицея В. Ф. Малиновского, дядя одного из любимых лицейских друзей Пушкина,^** он знал Александра Сергеевича, был дружен с его родителями, являлся подчас посредником в передаче поэту отцовской корреспонденции^***. Пушкин бывал в доме Малиновских. Жена А. Ф. Малиновского, Анна Петровна (урожденная Исленева), способствовала браку поэта с Н. Н. Гончаровой, у которой она была посаженой матерью.^****

⁵⁰ (Строев и А. Малиновский, таким образом, были сослуживцами Пушкина, который 14 ноября 1831 г. царским приказом был зачислен на службу в Коллегию иностранных дел для работы над историей Петра. В доме Малиновской бывал и друг Сухорукова А. О. Корнилович (см. А. Грумм-Гржимайло, "Декабрист Корнилович", сборник "Декабристы к их время", 1932, стр. 328).)

⁵¹ (Иван Васильевич Малиновский (1795-1873), сын В. Ф. Малиновского, - о нем см. Н. Гастфрейнд, Товарищи Пушкина по Александровскому лицею, т. III, стр 209-319.)

⁵² (См. "Пушкин по документам архива М. П. Погодина". "Литературное наследство", № 16-18, стр. 708. О Маликовских упоминает поэт в письме к Н. Н. Пушкиной, см. Пушкин. Письма, т. II, ред. Б. М. Модзалевского, Academia, стр. 99, т. III, стр. 80.)

⁵³ (См. "Русский архив" 1881, кн. 1-я, стр. 497-8 и 1902, кн. 1-я, стр. 53. Дочь А. Ф. и А. П. Малиновских, Екатерина Алексеевна (с 1833-княгиня Долгорукова) ухаживала (вместе с кн. Вяземской) за Пушкиным в часы его предсмертных страданий. См. также письма Надежды Осиповны Пушкиной, журнал "Литературное наследство", № 16-18, стр. 775-6 и П. А. Вяземского, там же, стр 805.)

Знал поэт и третьего сотрудника Сухорукова по составлению истории Дона - К. Ф. Калайдовича.^*

⁵⁴ (Константин Федорович Калайдович (1792-1832), археограф, историк и филолог, приятель М. П. Погодина. О Калайдовиче упоминание в письме Пушкина к Погодину (Пушкин. Письма, т. I, стр. 44, комментарий Б. Модзалевского, стр. 263).)

Наконец, в Обществе любителей российской словесности Сухоруков встречался с людьми, находившимися в дружеские отношениях с Пушкиным, идейно близкими ему: А. и Н. Бестужевыми, Ф. Глинкой, В. Кюхельбекером, Колошиным и др. В Обществе принимал деятельное участие и общий знакомец Пушкина и Сухорукова, действительный член общества с 30 декабря 1821 г., А. Корнилович, с которым Сухоруков поддерживал отношения и после 1825 г.^*. Там же встречался Сухоруков и с К. Ф. Рылеевым. Отношения Рылеева и А. Бестужева к Сухорукову были настолько коротки, что они нашли возможным открыть ему тайну существования заговора и обсуждали с ним возможность вовлечения казачества в заговор.

^* (Ф. Шумков писал ("А. О. Корнилович", "Русская Старина", 1878, октябрь, стр. 320): "По прошествии почти пятилетней жизни в казематах, Корнилович был доставлен в Тифлис и зачислен в Ширванский пехотный полк, расположенный на Царских Колодцах, где тогда стояла донская № 3 батарея, в которой служил пишущий эти строки В это же время, при возобновлении знакомства с сим последним, также возобновились сношения Корниловича и с известным донским писателем Сухоруковым, проживавшим тогда в Новочеркасске по возвращении из Финляндии".)

По характеру идеализации тех сторон прошлой отечественной истории, которые связаны были с пробуждением национального самосознания, с проявлением демократических вольностей, с духом новгородского вечевого уклада, работы Сухорукова стояли в непосредственной близости к Рылееву с его либеральной интерпретацией исторических событий в поэмах и "Думах". Темы казачьей отваги и любви к отчизне касался не раз создатель "Смерти Ермака". Кстати, Сухоруков принял участие и в переговорах по поводу издания рылеевских "Дум" (1825) в типографии С, Селивановского, с примечаниями П. Строева. Во время печатания "Дум" произошла крупная ссора Строева с декабристом П. А. Мухановым, наблюдавшим по поручению Рылеева за изданием (см. Н. Барсуков, "Жизнь и труды П. М. Строева", СПБ, 1878, стр. 97-99). Конфликт был улажен благодаря вмешательству Сухорукова, который в письме от 27 января 1825 г. сообщал Строеву:

"По Вашему письму я вчера же был нарочно у Рылеева, вручил ему лично Вашу хартию и требовал ответа. Он обещал с нынешнею же почтою писать к Вам, и уверил меня, что дело, о котором Вы изволите к нему писать, он устроил уже как следует, поручив князю Оболенскому как самое издание Дум, так и хозяйственные но оному распоряжения. Рылеев весьма винит Муханова за сделанные Вам неприятности"^*.

^* (См. Письма В. Д. Сухорукова к П. М. Строеву, Сборник Областного войска Донского статистического комитета, вып. I, стр. 42. Здесь ошибочно вместо имени декабриста, члена московской управы тайного общества кн. Е. П. Оболенского, названо имя Одоевского, кн. Оболенский вскоре передал наблюдение за изданием "Дум" И. И. Пущину.

В ответ на "хартию" Строева Рылеев писал ему: "Весьма сожалею, что Муханов Вас растревожил, поступки его действительно заслуживают порицания, и вы в праве на него негодовать тем более, что хорошо не знаете его; но по праву приязни с Мухановым и по личному моему уважению к вам, должен вам с откровенностью сказать, что оскорбительные личности насчет Муханова, которыми наполнено письмо ваше, обидны и мне. По той короткости, которую вы не могли не заметить между мною и им, вам вовсе не следовало бы так поспешно объявлять мне, и еще письменно, своего мнения насчет его поступков. Муханов истинно добрый и благородный человек - и вероятнее, какое-нибудь обоюдное недоразумение была всему причиною. Вот мое мнение: уверен, что имею дело с благородным человеком и для того пишу откровенно, чтобы ничто не осталось на сердце. Я был бы мерзавец, если бы мог хладнокровно прочитать письмо ваше. Я думаю, что вы уже виделись с Князем Евгением Петровичем Оболелским; я поручил ему, по случаю отъезда Муханова, принять на себя издание Дум и Войнаровского. В нем вы найдете человека с отличными свойствами души и с прекрасными правилами: он вас и без меня удовлетворил вероятно, если вы обращались к нему. Теперь я также пишу и к князю. Некоторые , примечания ваши я уже имею здесь и душевно благодарю вас за них. Вы совершенно оправдали выбор наш. Прошу вас покорнейше сделать и ко вновь присланным мною Думам такие же примечания, если цензура была милостива ко мне". (Барсуков, "Жизнь и труды Строева").)

Вращаясь в передовых слоях петербургского культурного общества, Сухоруков постоянно находился в кругу тех литературных интересов, которые характерны для сверстников Пушкина, стоявших на позициях прогрессивного романтизма. Он внимательно следит за литературными событиями и лицами, за Пушкиным. Еще за два месяца до выхода в свет "Бахчисарайского фонтана" (10 марта 1824 г.) Сухоруков пишет из Петербурга в Москву в письме 4 января 1824 г. П. М. Строеву: "У нас вышла новая "Полярная звезда", от Вас ждем "Бахчисарайского фонтана", ждем с нетерпением; X и XI томы "Истории Российского Государства" также скоро выйдут".

Итак, встретившись в 1829 г. на Кавказе с Сухоруковым, Пушкин очень легко и быстро мог установить с ним близкие отношения: каждый из них был хорошо осведомлен о политическом лице и о творческой деятельности другого, у обоих были общие знакомые и друзья, наконец, связывали их и близкие общественные и литературные интересы. Так же, как поэт Пушкин с увлечением трудился на поприще истории, историку Сухорукову не чужды были поэтические замыслы. Автор стихотворного ответа на обращение графини Растопчиной "К Дону",^* он собирался писать исторический роман из донской старины и работу свою "Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях" облек в полубеллетристическую форму. "Вечера проводил я с умным и любезным Сухоруковым, - писал автор "Путешествия в Арзрум" (гл. V), - сходство наших занятий сближало нас".

^* (Текст этого приписываемого Сухорукову стихотворения сообщил (в "Русской старине", 1871, II и в "Сборнике обл. В. Д. статистического комитета", вып. 7) А. Карсев. В 30-х годах поэтесса графиня Растопчина (автор .Неравного брака"), побывав на Дону, в Аксайской станице, писала в стихотворении "К Дону":

 Ты ль это, Дон? Какой ничтожный! 
 Как мелок, как спокоен ты! 
 О сколь ошибочны и ложны, 
 Раскаты шумные молвы! 
 Тебя ли, Дон, не величали
 Преданья, песни прежних дней, 
 Тебе ль отцы не повторяли
 Приветов дедовских речей? 
 И что ж теперь? Ты в ложе узком
 Безжизненным болотом спишь, 
 Ты дряхл, ты жил; ты в царстве русском, 
 Цветущем жизнью молодой, - 
 Противомыслен Дон седой...

 Меня вы славить не хотите, 
 Я дряхл и хил, вы говорите. 
 Не хил, не дряхл, а древен я, 
 Во времени мне нет преданья. 
 И вечность - летопись моя, 
 Я современник мирозданья! 
 И недвижим я с этих пор, 
 Как говорит мне ваш укор, 
 О как я вольно разливался, 
 Как часто грозно я шумел
 Бессмертной славой русских дел
 И, как они, не истощался! 
 Не я ль преграду протянул, 
 В своих волнах похоронил
 И Русь святую возвеличил? 
 Не я ль преграду протянул
 И безнадежно ограничил
 Черкесской вольности разгул? 
 И вашу родину и вас 
 Спасал не я ли столько раз? 
 Я вам не нравлюсь не за то ли, 
 Что не даю моих я вод
 На произвол мятежной воли, 
 Ветров и буйных непогод? 

 Что глубину мою, стремнины 
 Я позволяю преплывать
 И вольные мои глубины
 Ладьям ничтожным промерять?
 Пускай... быть может, для народа
 Ношу я благо на волнах, 
 За что же мне своей свободой
 Лишать нужду надежд и благ? 

 Вы говорите: "грязен я", 
 Но вы, видали ль, как объята
 Бывает искрами заката
 Моя алмазная струя? 
 Не грязен я, а кроток, тих - 
 Лишиться жаль лучей златых, 
 Но вы, графиня... О, теперь
 Для вас я буду лютый зверь, 
 Я вам отмщу за поруганье, 
 Когда, презрев грозу, мятеж, 
 Моих страстей негодованье, 
 Дерзнете стать на мой рубеж; 
 Для вас я тишину нарушу, 
 Хребет мой гордо вознесу
 И поэтическую душу
 Я мыслью грозной потрясу...

)

Ряд политических и литературных тем, одинаково занимавших внимание Пушкина и Сухорукова, мог быть содержанием их бесед. Оба они могли иметь по многим вопросам согласные суждения.

Но сходство их исторических взглядов выражалось не только в стремлении почерпать из прошлого уроки для своих современников. Оно распространялось и на одинаковую оценку отдельных проявлений народного быта и культуры. Боевой, воинственный, неугомонный дух казачества был люб им обоим, суровая простота нравов нравилась не меньше. В подходе к историческому изучению обоим присуща была научная осторожность, критичность и та добросовестность, которую отмечал Пушкин в трудах Сухорукова. В 1835 г. Пушкин и Сухоруков согласно осудили "Историю войска Донского" В. М. Броневского за ее монархически-благонамеренное политическое направление, за "недостаток фактов", неизученность источников, словом, недобросовестное отношение к работе историка. "Имели ли вы терпение прочитать, что написал Броневский о донских казаках? - писал Сухоруков Строеву в 1835 г. - Видно теперь всех родов литература обратилась в спекуляцию - и можно ли такими пакостями потчивать публику?"

В своем критическом разборе "Истории" Броневского Сухоруков порицал ее за "описания, недостойные автора, который стяжал себе уже известность в литературе. Отвергнув здравую критику, он бранит казаков с младенческим энтузиазмом, совершенно безотчетно, точно так, как во дни оны ругали русские журналы Наполеона". Возмущение Сухорукова вызвано тем, что Броневский оправдывал жестокую политику российских государей по отношению к казачеству, обзывал казаков разбойниками за многочисленные мятежные выступления против царя, а примкнувших к восстанию против Годунова казаков ругал "строптивыми, предателями, изменниками, забывшими совесть и долг чести". (С точки зрения Сухорукова, борьба казаков против Годунова была, наоборот, достойным отпором правительственной системе угнетения казачества).

Тот же верноподданный "младенческий энтузиазм" в ругани Броневского отмечал и Пушкин в своем ответе на статью его об "Истории Пугачева".^* В качестве образца пошлости рассуждений Броневского, Пушкин выписал его слова о "феномене" Пугачеве":

^* (Статья Броневского напечатана в "Сыне отечества", 1835, январь. Разбор Пушкиным этой статьи, под заглавием "Об истории Пугачевского бунта", помещен был в "Современнике", 1836, кн. 3-я.)

"Емелька Пугачев бесспорно принадлежал к редким явлениям, к извергам, вне законов природы рожденным, ибо в естестве его не было и малейшей искры добра, того благого начала, той духовной части, которые разумное творение от бессмысленного животного отличают. История сего злодея может изумить порочного и вселить отвращение даже в самых разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобою может быть переполнено его сердце. Если бы деяния Пугачева подвержены были малейшему сомнению, и я с радостью вырвал бы страницу сию из труда моего".

Пушкин писал по поводу этих, довольно верно отражавших правительственную точку зрения, слов: "Политические и нравоучительные размышления, коими Броневский украсил свое повествование, слабы и пошлы и не вознаграждают читателей за недостаток фактов, точных известий и ясного изложения происшествия".

Сухоруков упрекал В. М. Броневского за то, что он слишком доверчиво и некритически отнесся к материалам, найденным им у генерала Кирсанова и не использовал других необходимых источников: Показания, приведенные Броневским, замечал Пушкин, "сбивчивы, темны, а иногда и совершенно ложны". "Я не имел случая изучать историю Дона", - писал поэт, - но, прочитав книгу Броневского, "я не нашел ничего нового, мне неизвестного; заметил некоторые ошибки, а в описании эпохи мне знакомой - непростительную опрометчивость".

Оба автора давали критику фактических ошибок Броневского. Пушкин отмечал искажение дат бунта раскольников в Яицком городке (1771, а у Броневского - 1773) и прибытия Чернышева к Оренбургу и отмечал ряд ложных сведений, сообщенных автором "Истории войска Донского". "Г. Броневский, описав прибытие Бибикова в Казань, пишет, что в то время (в январе 1774) самозванец в Самаре и Пензе был принят народом с хлебом и солью. Самозванец, - замечает по этому поводу Пушкин, - в январе 1774 года находился под Оренбургом и разъезжал по окрестности оного. В Самаре он никогда не бывал, а Пензу взял уже после сожжения Казани". Затем Пушкин указывает на ряд других таких же ошибок. Аналогичные замечания делал и Сухоруков: Броневский, писал он, Ермака объявил уроженцем Кагалинской станицы, которой в действительности в пору рождения Ермака еще не было и т. д.

Наконец, оба рецензента Броневского могли противопоставить его легковесному экскурсу в донскую историю свои научные методы исторического исследования.

Указав подробно, "какие источники обязан был изучить тот, кто решился приступить" к составлению донской истории, Сухоруков писал: "Историк Донской должен на месте изучить дух народа и по остаткам настоящего судить о минувшем". "Я, - добавлял Сухоруков, - сам занимался около десяти лет историею моей родины, которая и теперь составляет любимый предмет дум моих". "Автору, посвятившему два года на составление ста шестидесяти осьми страничек, - писал о себе автор "Истории Пугачева", - небрежение и легкомыслие были бы непростительны... Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того 18 толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверял мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою... Я не мог бы поместить все акты, из коих заимствовал свои сведения. Это составило бы более десяти томов..."