Д. Ф. Фикельмон о дуэли и смерти Пушкина

В истории русской культуры вряд ли есть событие, равное по своему трагизму смерти Пушкина. Сто тридцать семь лет прошло с тех пор, но и сейчас тяжело и горько думать о безвременном уходе нашего гениального поэта.

В его последней драме и поныне многое остается невыясненным, темным, непонятным. Вероятно, многое никогда и не будет объяснено до конца. Действующие лица давно в могиле. То, что они в свое время скрыли, не занеся на бумагу, скрытым и останется.

Есть, однако, материалы, до сих пор просто неразысканные, и почти каждый год приносит в этом отношении что-либо новое.

Наиболее полным исследованием о гибели поэта по-прежнему является труд П. Е. Щеголева "Дуэль и смерть Пушкина". В настоящее время оно уже несколько устарело. Некоторые выводы автора являются спорными, но богатейшее собрание документов, разысканных Щеголевым, имеет непреходящую ценность.

В предисловии к первому изданию своей книги (1916 год) он писал: "Думается, что после систематически веденных мною в различных направлениях розысков, в будущем вряд ли можно будет разыскать много документального материала в дополнение к настоящему собранию". Однако Великая Октябрьская социалистическая революция, открывшая исследователям доступ к ряду ранее засекреченных архивов, позволила автору значительно пополнить собранные им ранее обширные материалы. Последнее прижизненное издание книги, третье, вышедшее в 1928 году,¹ дает, кроме того, новый взгляд на историю возникновения дуэли и, по-видимому, уличает автора анонимного пасквиля, послужившего поводом к поединку. Им, согласно заключению эксперта, оказался князь Петр Владимирович Долгоруков.²

¹ (Все цитаты, приведенные в настоящей работе, относятся к этому изданию и обозначены фамилией автора книги с указанием страницы.)

² (...князь Петр Владимирович Долгоруков.- В настоящее время заключение судебного эксперта А. Салькова, признавшего Долгорукова автором диплома, подвергается сомнению.)

После выхода в свет переработанной книги Щеголева прошло более сорока лет, и за это время был сделан ряд находок, среди которых по своему значению для истории гибели поэта наиболее важны письма членов семьи историка Н. М. Карамзина к его сыну Андрею Николаевичу. Эта ныне широко известная "Тагильская находка" была впервые опубликована (в выдержках) И. Л. Андрониковым в 1956 году.¹ В 1960 году Институт русской литературы (Пушкинский Дом) выпустил полное научное издание писем.²

¹ ("Новый мир", 1956, № 1, январь, стр. 153 - 209.)

² (Пушкин в письмах Карамзиных 1836 - 1837 годов. М.-Л., 1960. В дальнейшем - Карамзины.)

На желательность отыскания писем Карамзиных указывал еще Щеголев. Он надеялся также на опубликование писем Натальи Николаевны Пушкиной к мужу, которые, по его сведениям, в 1916 году хранились в Румянцевском музее. Версия о том, что эти ценнейшие документы находятся за рубежом у потомков графини Н. А. Меренберг, должна быть, по-видимому, отвергнута.¹ Надо считать, что судьба писем Натальи Николаевны пока остается неизвестной.

¹ (Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.-Л , 1966, стр. 616.)

В качестве примера я привел два источника, о которых было известно, что они когда-то существовали. Один из них нашелся, другой, можно надеяться, также со временем найдется.

Есть также источники, давно известные, но полузабытые. К числу их, на мой взгляд, следует отнести и французское письмо барона Густава Фризенгофа, мужа Александры Николаевны Гончаровой, от 14/26 марта 1887 года, о котором я упомянул в первом очерке. Оно написано со слов Александры Николаевны и проверено ею. В печати письмо было известно лишь в неполном и, как уже было сказано, местами неточном переводе.¹ Я получил возможность прочесть его целиком по фотокопии, любезно предоставленной мне Пушкинским Домом. Пользоваться этим поздним и далеко не откровенным повествованием, составленным по просьбе племянницы Фризенгоф-Гончаровой писательницы А. П. Араповой,² надо очень осторожно, но в нем есть все же интересные и ценные сведения, которым можно поверить. Я обозначаю этот источник как "письмо Фризенгоф".

¹ (Л. Гроссман. Женитьба Дантеса. Новые материалы о дуэли Пушкина. "Красная Нива", № 24, 9 июня 1924, стр. 10 - 12.)

² (Дочери Н. Н. Пушкиной-Ланской от второго брака. Ее неточные, но все же ценные воспоминания о матери я уже неоднократно цитировал. По сведениям, сообщенным мне бывшим архангельским вице-губернатором Брянчаниновым (имени и отечества не помню), хорошо знавшим А. П. Арапову, она является также автором нескольких французских романов.)

О существовании дневника графини Д. Ф. Фикельмон с обширной записью о дуэли и смерти поэта знал до 1943 года только его последний владелец князь Альфонс Кляри-и-Альдринген. Я уже рассказал о том, как дальний потомок Кутузова пошел навстречу автору этих строк.

Я попытаюсь в дальнейшем прокомментировать дневниковую запись Д. Ф. Фикельмон. Этот документ уже прочно вошел в оборот пушкиноведения, но, насколько я знаю, до настоящего времени мало привлекал внимание исследователей.

Д. Ф. Фикельмон довольно подробно и, в общем, добросовестно излагает историю последней дуэли Пушкина. Однако о многом она умалчивает, несмотря на хорошую осведомленность. Прежде чем приводить текст ее записи, будет небесполезно восстановить в памяти читателей ряд дат и фактов, относящихся к последней драме поэта.

I

Значительная и притом наиболее существенная часть записи Д. Ф. Фикельмон посвящена Дантесу и его отношениям с Н. Н. Пушкиной.

Остановимся поэтому подробнее на личности убийцы поэта.

Барон Жорж-Шарль Дантес¹ родился в Кольмаре 5 февраля 1812 года. Таким образом, он почти ровесник Натальи Николаевны Пушкиной, которая появилась на свет на следующий день после Бородинского сражения - 27 августа 1812 года. Дантес - французский дворянин родом из Эльзаса, сильно онемеченной области Франции.²

¹ (Правильнее д'Антес, но я сохраняю принятую в России транскрипцию. Д. ф. Фикельмон также писала "Danthes".)

² (Деревенское население Эльзаса и сейчас говорит на одном из немецких диалектов.)

Как и Гончаровы, Дантесы были дворянами недавними. Предок барона Жоржа, крупный земельный собственник и промышленник, получил дворянство лишь в 1731 году. Наполеон пожаловал отцу Дантеса Жозефу-Конраду баронскин титул. Через сто лет дворянства благосостояние Дантесов оказалось сильно подорванным. В 1833 году барон Жозеф-Конрад, обремененный большой семьей, располагал лишь доходом в 18 - 20 тысяч франков и намеревался посылать сыну в Петербург всего 200 франков в месяц. Таким образом, молодой человек принадлежал, собственно говоря, к весьма скромной дворянской семье,¹ пользовавшейся, правда, некоторой известностью в Эльзасе. У Дантесов были, однако, очень большие родственные связи - главным образом, по материнской линии.

¹ (...к весьма скромной дворянской семье...- Дантесы принадлежали к так называемой "наполеоновской знати". Представители старинных фамилий королевской Франции в то время (да и значительно позже) относились к ней свысока.)

Убийцу Пушкина принято считать французом; таковым он всегда считал себя и сам. По крови он, однако, больше немец, чем француз. Мать Дантеса, графиня Мария-Анна-Луиза Гацфельд, была чисто немецкого происхождения. Ее родной брат состоял прусским послом во Франции в первые годы Второй Империи. Немкой была и бабушка Дантеса по отцу баронесса Райтнер фон Вейль.¹ Ее брат в конце XVIII века числится командором Тевтонского ордена. Германская кровь, несомненно, сказалась также в физическом облике Дантеса, высокого, атлетически сложенного блондина с голубыми глазами. Следует, наконец, отметить, что сын немки, барон Жорж-Шарль, как и большинство уроженцев Эльзаса, по-видимому, отлично владел немецким языком. Немецкая языковая стихия повлияла и на его французскую речь. Никто из русских не упоминает об его немецком акценте, но французское ухо его, видимо, улавливало. Через много лет после петербургской драмы Проспер Мериме, как мы увидим, отметил немецкий акцент барона. Есть полное основание думать, что так же он говорил и в молодые годы.

¹ (Во французских источниках немецкая дворянская частица "von" заменена принятой но Франции "de".)

Тем не менее - повторю еще раз,- хотя по происхождению Дантес больше немец, чем француз, но и сам он и окружающие считают его французом.

В жизни барона Жоржа-Шарля и, что гораздо важнее, в драме Пушкина внешность его убийцы сыграла большую роль. Скажем поэтому о ней несколько подробнее.

По установившейся традиции принято считать Дантеса исключительно красивым мужчиной. Если ограничиться отзывами женщин, знавших его в молодости, то традицию придется признать отвечающей истине. Бароном восхищались женщины всех возрастов и положений. Влюбленная в мужа Екатерина Николаевна с умилением пишет ему сейчас же после высылки Дантеса из Петербурга: "Одна горничная (русская) восторгается твоим умом и всей твоей особой, говорит, что тебе равного она не встречала во всю свою жизнь и что никогда не забудет, как ты пришел ей похвастаться своей фигурой в сюртуке".¹ Светская барышня М. К. Мердер, любовавшаяся им на балах, отметила в своем дневнике: "Он удивительно красив". Даже престарелая девяностолетняя Наталья Кирилловна Загряжская, к которой Дантес явился представиться перед свадьбой, по его собственному рассказу, переданному внуком барона Луи Метманом, спросила его: "Говорят, что вы очень красивы, дайте на себя поглядеть (...)" и велела принести две свечи, чтобы получше его рассмотреть.- "En effet vous etes tres beau"² - сказала она; закончив осмотр".³

¹ (Щеголев, стр. 338.)

² (Действительно, вы очень красивы (франц.).)

³ (Я. Полонский. Дантес (неизвестные материалы). "Последние новости", 1930, 15 мая. Автор приводит этот рассказ, называя фрейлину Загряжскую (без указания инициалов) - тетушкой Е. Н. Гончаровой. В действительности речь идет о тетке ее матери, кавалерственной даме Наталье Кирилловне Загряжской (1747 - 19 марта 1837 года), рассказы которой любил слушать Пушкин.)

Мужчины отзываются о внешности Дантеса менее единодушно. Польский врач Станислав Моравский, бывший в приятельских отношениях с бароном, описывает его наружность весьма критически. По словам мемуариста, "Это был молодой человек ни дурной, ни красивый, довольно высокого роста, неуклюжий в движениях, блондин, с небольшими белокурыми усами. В вицмундире он был еще ничего себе, но рядом с русскими офицерами, в особенности, когда надевал парадный мундир и ботфорты, мало кто завидовал* его наружности". Моравский замечает, правда, что "постепенно Дантес становился все более салонным и ловким"¹.

¹ (П. Д. Эттингер. Станислав Моравский о Пушкине. "Московский Пушкинист", II, стр. 259 - 261.)

Описание Моравского вполне, как мне кажется, согласуется с рисунком В. Райта, впервые воспроизведенном в книге Щеголева.¹ На нем изображен в профиль молодой офицер очень привлекательной внешности с правильными, крупными чертами лица. Обращает на себя внимание большой тяжелый подбородок Дантеса. Барон выглядит уверенным в себе, несколько высокомерным человеком. Он красив, но, по крайней мере, на мужской глаз, далеко не красавец. Обычно воспроизводимый портрет Дантеса в парадной кавалергардской форме, вероятно, порядком идеализирует его внешность.

¹ (Щеголев, стр. 29. В настоящее время изящный рисунок Райта находится в экспозиции Всесоюзного музея А. С. Пушкина.)

Думается, что восторженные отзывы современниц О внешних данных Дантеса и его успех у женщин объясняются не так его красотой, как способностью нравиться. Молодой француз, несомненно, обладал в очень большой степени этим житейским ценным качеством. Нравился он не только женщинам, но и товарищам по полку, и другим офицерам гвардии (среди его приятелей был и сын историка Андрей Николаевич Карамзин), нравился многочисленным светским знакомым - мужчинам - и молодым и старикам.

Пушкин долгое время относился к одному из многочисленных поклонников своей жены далеко не враждебно. В ноябре 1836 года он вызвал Дантеса на дуэль, но после того, как столкновение на время было улажено, поэт в конце декабря писал отцу:¹ "Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, племянника и приемного сына посланника Голландского короля. Это очень красивый и славный² малый (un tres beau et bon garcon), он в большой моде и 4 годами моложе своей нареченной".

¹ (Подлинник по-французски.)

² (В ряде авторитетных изданий слово "bon" переведено как "добрый". Мне представляется более правильным в данном контексте передать его прилагательным "славный".

В искренности этого отзыва Пушкина о Дантесе можно сомневаться - как известно, поэт заявил, что после свадьбы принимать у себя "доброго" или "славного" малого он не будет.)

Выяснить, что за человек был Дантес пушкинского времени,- нелегко. В русских источниках мы большею частью находим лишь весьма отрывочные данные о молодом, фатоватом офицере гвардии, ничем как будто не выдававшемся, кроме своей наружности.

Надо сказать, что и сейчас, несмотря на ряд вновь опубликованных материалов, многое в отношении Дантеса остается неясным.

Неясен, например, вопрос об его образовании. Основным источником сведений о Дантесе (за исключением русского периода его жизни и отношений с Гончаровыми) по-прежнему является биографический очерк, составленный для Щеголева внуком барона Луи Метманом.¹ По его словам, получив первоначальное образование в Эльзасе, Жорж-Шарль Дантес учился затем в Бурбонском лицее в Париже. Если он окончил его (в биографическом очерке этого не сказано), то пришлось бы считать, что молодой человек получил довольно основательное классическое образование.

¹ (Щеголев, стр. 354 - 370.)

По уверению его отца барона Жозефа-Конрада, Дантес будто бы был принят в известную Сен-Сирскую военную школу четвертым из ста пятидесяти.¹ Даже, если конкурсный экзамен тогда был менее труден, чем впоследствии, все же это крупный учебный успех. Мы, однако, не знаем, правду ли говорит отец Дантеса. Быть может, барон д'Антес оказался четвертым в алфавитном списке принятых - и только. Школы он, как известно, не кончил и пробыл в Сен-Сире всего десять месяцев. Не желая служить королю Людовику-Филиппу, юный легитимист² уволился оттуда по собственному желанию. Несколько недель, по-видимому, состоял в контрреволюционных военных отрядах герцогини Беррийской, собранных в Вандее, затем вернулся в имение отца близ Сульца.

¹ (Там же, стр. 332.)

² (Сторонник "законного" короля, свергнутого Карла X.)

Таким образом сколько-нибудь основательной военной выучки у него быть не могло.

Отзывы об общем образовании Дантеса противоречивы. Его товарищ по полку князь А. В. Трубецкой считал, что барон "был пообразованнее нас, пажей",¹ но его мнение неубедительно,- Пажеский корпус того времени давал своим воспитанникам очень неважное образование. Бывший французский лицеист² и юнкер мог, пожалуй, при случае блеснуть своими познаниями в среде русских товарищей-офицеров, учившихся еще меньше его. В противоположность Трубецкому лицейский товарищ и секундант Пушкина К. К. Данзас считал Дантеса человеком весьма скудно образованным.³

¹ (Щеголев, стр. 420.)

² (Лицеи во Франции приблизительно соответствовали русским дореволюционным гимназиям.)

³ (А. Аммосов. Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина. Со слов его лицейского товарища и секунданта К. К. Данзаса. СПб., 1863, стр. 5. В дальнейшем - Аммосов.)

Еще показательнее опубликованный в 1930 году дополнительный рассказ Луи Метмана. В свое время он составил биографию деда в духе семейной почтительности.¹ Через много лет в беседе с русским журналистом Л. Метман высказался значительно откровеннее.² По словам внука Дантеса, его дед "леностью (...) отличался еще в детстве. Этим в семье объясняли и пробелы его посредственного образования (les vides de sa mediocre instruction). Даже французский литературный язык давался Дантесу не так легко. Ему приходилось уже много лет спустя обращаться к помощи воспитателя своего внука Луи при составлении некоторых писем и документов. Домашние не припоминают Дантеса в течение всей его долгой жизни за чтением какого-нибудь художественного произведения. Единственные книги этого рода, которые внук видел у него в комнате, были французские издания "Войны и Мира" и "Севастопольских рассказов". Обе были переведены его знакомым Гован де Траншер, который их ему и прислал".

¹ (...в духе семейной почтительности.- Л. Метман утверждает, например, что после смерти Екатерины Николаевны Геккерн-Дантес "неизменно отказывался от повой женитьбы" (Щеголев, стр. 363). По-видимому, отказывался лишь до поры до времени, что вполне естественно для молодого вдовца (в год смерти жены Дантесу был всего тридцать один год).

Приведу по этому поводу выдержки из моего письма на имя директора Пушкинского Дома от 18 февраля 1946 года из Львова³: "... б. профессор международного права Братиславского университета (Чехословакия) Георгий Николаевич Гарин-Михайловский (сын писателя) передал мне и разрешил предать гласности следующее: "В июле - августе 1913 года он, Гарин-Михайловский, проживал в пансионе в Монтре (Швейцария) и там близко познакомился с пожилой дамой (лет 50 - 55), графиней Жорж де Сурдон, урожденной д'Антес (Georges de Sourdon nee d'Anises) и ее дочерью Франсуаз (лет двадцати), жившими обычно в Дижоне. Графиня сказала Гарину-Михайловскому, что она дочь Дантеса, убившего Пушкина, от второго брака (...). По словам Гарина-Михайловского, совершенно невероятно, чтобы эта пожилая почтенная француженка выдумала свое происхождение от Дантеса. Вследствие великой войны (1914 - 1918) Гарин-Михайловский потерял ее след".)

³ (ИРЛИ, формуляр ф. 374, лл. 15 - 16.)

Через несколько месяцев после нашего разговора Г. Н. Гарин-Михайловский скончался.)

² (Я. Полонский. Дантес (неизвестные материалы). "Последние новости", 1930, 15 мая.)

Таким образом, по достоверным семейным воспоминаниям образование барона Дантеса было посредственным (французский термин "mediocre" к тому же выразительнее русского), а литературой он почти совершенно не интересовался.¹

¹ (...а литературой он почти совершенно не интересовался.- Есть, однако, сведения о том, что Геккерн-Дантес оставил три тома воспоминаний, опубликованные в Париже в 1909 - 1910 гг. под псевдонимом барона д'Амбес (d'Ambes). Щеголев (стр. 367), ссылаясь на примечание издателя, указывает, что эти мемуары к Дантесу никакого отношения не имеют. По-видимому, однако, издатель просто не считал возможным раскрыть псевдоним.

Вопрос об авторстве Дантеса-Геккерна нуждается в исследовании. Если "Воспоминания" действительно составлены им, то, вероятно, сенатор продиктовал их своим секретарям, придавшим труду литературную форму.)

² ("Le ruban rouge", 1963, № 19, декабрь, стр. 87.)

Моральные качества Дантеса... В Петербурге он был, приходится это признать, почти всеобщим любимцем - "славного малого" обожали женщины, любили, как уже было сказано, товарищи по полку. К нему благоволили начальники всех рангов, хотя недоучившийся французский юнкер оказался очень плохим служакой. Вероятно, здесь сказалось и то обстоятельство, что, прожив до приезда в Россию три с половиной года на положении молодого французского барича-помещика, он совершенно отвык от военной дисциплины. Во всяком случае, за три года службы в Кавалергардском полку Дантес подвергался дисциплинарным взысканиям (выговоры в приказе, дежурства вне очереди) 44 раза.1 Объяснить все его многочисленные проступки только незнанием и неумением нельзя. Каждый из них в отдельности более или менее извинителен, но в совокупности они производят впечатление изрядной наглости.

 Смеясь, он дерзко презирал
 Земли чужой язык и нравы...- 

сказал впоследствии лейб-гусар Лермонтов о кавалергарде Дантесе.

Избалованный молодой человек, видимо, чувствовал, что ему, модному иностранцу, протеже "высоких" и "высочайших" особ, в конце концов все сойдет с рук.

Та же наглость, которую Дантес обнаруживал при несении службы, чувствуется и в его отношениях с женщинами. П. В. Нащокин рассказал в 1851 году П. И. Бартеневу, что "Дантес был принят в лучшее общество, где на него смотрели, как на дитя, и потому многое ему позволяли, например, он прыгал на стол, на диваны, облокачивался головой на плечи дам и пр.".¹

¹ (Рассказы о Пушкине, стр. 38.)

Эти сведения о Дантесе Нащокин, по всей вероятности, узнал в свое время от Пушкина. В тетради Бартенева С. А. Соболевский надписал сбоку строк, посвященных проказам кавалергарда: "Пушкину чрезвычайно нравился Дантес за его детские шалости".

Однако барон Жорж и в очень молодые годы был далеко не наивен. Сын Вяземского Павел Петрович, родившийся в 1820 году, был еще совсем юн, когда встречался с Пушкиным. Вероятно впоследствии, вспоминая о Дантесе, он излагал впечатления родителей: "...человек практический, дюжинный, добрый малый, балагур, вовсе не Ловелас, не Дон-Жуан, а приехавший в Россию делать карьеру".¹

¹ (П. П. Вяземский. А. С. Пушкин по документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям, "Русский архив", 1884, кн. II. стр. 436.)

Можно думать, что там, где это было нужно, он держал себя подобающим образом. Во всяком случае, остроумного, веселого кавалергарда принимали всюду - не исключая и тех домов, где красивой внешности было недостаточно, чтобы иметь успех. У Карамзиных он стал, например, своим человеком, бывал нередко и у Вяземских.

Всмотримся, однако, ближе в нравственный облик Дантеса*. Допустим, что весьма неблаговидные слухи (а также определенные утверждения близко его знавшего и очень к нему расположенного А. В. Трубецкого) о противоестественных отношениях между Дантесом и Геккерном - допустим, что они ложны... Дело это очень неясное, как неясен и ряд других обстоятельств, касающихся убийцы Пушкина.

Пойдем дальше - не оправдаем, но поймем, почему этот иностранец не поступил на дуэли так, как, быть может, поступил бы русский противник поэта,- не выстрелил в воздух, рискуя через мгновение сам умереть. Ожидать такого самоотвержения от Дантеса было невозможно.

Но несчастье свершилось. Пушкин убит. Барон Жорж разжалован в солдаты и, как иностранец, выслан из России. Это, конечно, самый благополучный для него исход дуэльной истории...

Долгое время в России многие думали, что убийцу Пушкина всю жизнь мучили угрызения совести. На известной картине А. Наумова Дантес уходит с места поединка, понуро опустив голову. Такой авторитетный пушкинист, как Б. Л. Модзалевский, еще в 1924 году считал, что он "...всю дальнейшую жизнь ощущал на себе упрек лучшей части русского общества, выразителем настроений которого явился Лермонтов в своих пламенных строфах на смерть Пушкина. Всякая встреча с новым русским человеком в течение всей долгой жизни Дантеса была для него без сомнения тяжела и заставляла его насторожиться и чувствовать новое угрызение совести".¹

¹ (Б. Л. Модзалевский, Ю. Г. Оксман, М. А. Цявловский. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Петроград, 1924, стр. 14.)

В действительности, Дантес, когда ему изредка случалось говорить с русскими о дуэли, старался - не всегда, впрочем, удачно,- приспособиться к собеседнику. Энтузиаста-пушкиноведа А. Ф. Онегина он уверял, что "...не подозревал даже, на кого поднимает руку, что, будучи вынужден к поединку, он все же не желал убивать противника и целил ему в ноги, что невольно причиненная им смерть великому поэту тяготит его (...)".¹ Однако, по совершенно достоверному свидетельству А. В. Никитенко, в 1876 году Дантес представился одной русской даме следующим образом: "барон Геккерен (Дантес), который убил вашего поэта Пушкина". И если бы вы видели, с каким самодовольством он это сказал,- прибавила М. А. С,- не могу вам передать, до чего он мне противен".²

¹ (Отчет о речи Онегина. "Известия книжных магазинов т-ва М. О. Вольф", 1912, № 5, стр. 68. Цит. в кн.: В. В. Вересаев. Пушкин в жизни. Изд. 6-е, т. II, М., 1937, стр. 474.)

² (А. В. Никитенко. Записки и дневник. Изд. 2-е, т. II, СПб., 1005, стр. 560.)

Однако его подлинные чувства яснее всего видны из позднего рассказа Л. Метмана, как мы знаем, значительно более откровенного, чем составленный им биографический очерк: "Дед был вполне доволен своей судьбой и впоследствии не раз говорил, что только вынужденному из-за дуэли отъезду из России он обязан своей блестящей политической карьерой, что, не будь этого несчастного поединка, его ждало незавидное будущее командира полка где-нибудь в русской провинции с большой семьей и недостаточными средствами".

Запомним также, что, по свидетельству Метмана, петербургская драма была для его деда лишь одним us приключений молодости ("avantures de sa jeunesse"), которому он "отводил, однако, незначительное место" ("line place assez mediocre")¹

¹ (Я. Полонский. Дантес (неизданные материалы). "Последние новости", 1930, 15 мая. Курсив мой.)

И, наконец, подлинную суть своей мелочной и черствой натуры Дантес в полной мере обнаружил, затеяв против родных убитого им поэта долго длившуюся судебную тяжбу.

Женясь на Екатерине Николаевне, он сумел добиться от опекуна, Дмитрия Николаевича Гончарова, обещания выдавать сестре ежегодно 5000 рублей ассигнациями. Сверх того, 10000 рублей было выдано единовременно в качестве приданого. Суммы, конечно, по тогдашним масштабам русских верхов, весьма скромные, но для почти разоренных Гончаровых и они были немалым бременем. Однако Дантес этим не ограничился. Уже после дуэли, в феврале 1837 года, он получил от братьев жены так называемую "запись". Этим полуофициальным документом обеспечивался переход к Екатерине Николаевне причитающейся ей доли наследства душезнобольного отца.¹

¹ (В. Нечаева. Дантес (по материалам гончаровского архива). "Московский пушкинист", I, стр. 68 - 98.)

В скором времени дела Гончаровых пришли в такое состояние, что выплата содержания Екатерине Николаевне сначала стала неаккуратной, а в 1841 году вовсе прекратилась.

Дантес, конечно, отлично знает, что денег у его шурьев, действительно, нет, но упорно стоит на своем. Сначала прибегает к помощи посредников, а в 1848 году, уже после смерти жены, начинает формальный судебный процесс о взыскании причитающихся ему с Гончаровых сумм и жениной доли наследства. Мало того - по этому совершенно частному гражданскому делу он позволяет себе просить заступничества Николая I.

В течение двух лет его письма к царю остаются без ответа, но Дантес не унимается. 14 октября 1851 года член Законодательного собрания настойчиво просит императора об ответе. Ссылается при этом на "благоволение, которым его величество удостаивал отмечать автора письма во всех случаях". О том, что Николай I как никак утвердил приговор о разжаловании его в рядовые и выслал Дантеса из России, самоуверенный и наглый барон как будто и не помнит... Просит, во всяком случае, "не отказать об отдаче приказа, чтобы мои шурья (...) были принуждены оплатить мне сумму 25 000 (...)".¹

¹ (Л. Гроссман. Дантес и Николай I. В кн.: Вокруг Пушкина. М., 1928, стр. 29.)

Обращение Дантеса, в это время уже вполне обеспеченного человека, было тем более неприлично, что, желая во что бы то ни стало получить с Гончаровых деньги, он нарушал интересы жены и детей убитого им поэта.

Николай I совершенно незаконного "приказа уплатить" не отдал, но все же препроводил просьбу барона Геккерна шефу жандармов Бенкендорфу "для принятия возможных мер, чтобы склонить братьев Гончаровых к миролюбивому с ним соглашению". На наследственное дело было обращено внимание министра юстиции.

"Склонить" Гончаровых, очевидно, не удалось, так кач в последующие годы французские послы еще дважды обращались к русскому правительству по делу Геккерна с Гончаровыми. Только в 1858 году, уже в царствование Александра II и через 21 год после дуэли, опека над детьми Пушкина решила, что "претензия Геккерна в данное время в уважение принята быть не может".

Итак, Дантес, став богатым человеком, так и не отступился от теперь уже совсем для него незначительной суммы. Эта совершенно неприличная тяжба с Гончаровыми рисует, его человеком расчетливым и сухим до крайности. Таков был Дантес в зрелые годы, таков, надо думать, был и з молодости. Веселый нрав, общительность и остроумие кавалергарда обманули многих. По-видимому, на некоторое время обманули и Пушкина...

II

Следует признать, что, вопреки очень распространенному мнению, убийца поэта, несмотря на все его отрицательные свойства, ничтожной личностью не был. Об этом свидетельствует французская карьера Дантеса, выяснением которой исследователи занялись лишь сравнительно недавно.

Дантеса, современника Пушкина, мы, собственно говоря, знаем лишь односторонне и неполно, так как русские источники, естественно, так или иначе связаны главным образом с бесконечно печальной дуэлью. Между тем, в свои 24 - 25 лет он, несомненно, был, в основном, уже вполне сложившимся человеком и изучение его дальнейшей жизни на французской родине (формально у него была и вторая - голландская) позволяет составить более ясное представление и о любимце петербургских салонов. Мы уже видели, что ознакомление с судебной тяжбой Дантеса с Гончаровыми, тянувшейся целые десятилетия, обнаружило не замеченные петербургскими знакомыми свойства барона Жоржа - его мелочность и скаредность. Кроме того, в этом же процессе лишний раз проявилась и его незаурядная наглость.

Возможно, эти его качества сыграли свою роль в становлении дальнейшей его карьеры. Чем он занимался первые восемь лет после отъезда из России, неизвестно. С 1845 года он состоял членом Генерального совета департамента Верхнего Рейна. 28 апреля 1848 года барона избирают депутатом по округу Верхний Рейн - Кольмар. Из двенадцати депутатов округа он, надо сказать, получил наименьшее число голосов.¹ К этому времени Дантес, очевидно, основательно забыл свои не столь давние убеждения легитимиста. Иначе он не стал бы баллотироваться в законодательный орган, возникший в результате революции 1848 года.

¹ (М. Алданов. Французская карьера Дантеса. "Последние новости", 1937, 10 февраля.)

Через год Дантес был переизбран в Учредительное собрание и снова небольшим числом голосов. Таким образом, в конце сороковых годов он уже был у себя в Эльзасе человеком заметным.

Крупную роль в общефранцузском масштабе Дантес сыграл в 1852 году. После государственного переворота, произведенного Людовиком-Наполеоном 2 декабря 1851 года, французская республика фактически уже не существовала. В самом перевороте барону очень хотелось участвовать, но, по-видимому, в это время принц-президент не принимал Дантеса всерьез и его услугами не воспользовался.

Тем не менее в мае следующего 1852 года Людовик-Наполеон, подготовлявший провозглашение империи, возлагает на сорокалетнего барона неофициальное, но очень ответственное дипломатическое поручение. Он должен был лично ознакомить с намерениями будущего Наполеона III русского и австрийского императоров, а также прусского короля и, как говорит Л. Метман, "привезти в Париж уверения в том, что восшествие на императорский престол принца-президента будет принято дворами Северных Держав".¹

¹ (Щеголе в, стр. 364.)

Людовик-Наполеон и его приближенные, очевидно, считали Дантеса достаточно умным, ловким и тактичным, чтобы вести переговоры с монархами о вопросе большой государственной важности. Из трех государей двое - русский император и прусский король к тому же знали Дантеса лично. С нашей теперешней точки зрения было, правда, величайшей бестактностью посылать убийцу Пушкина для переговоров с русским царем, но современники смотрели и на людей и на события не нашими глазами. Возможно также, что в осведомленных французских кругах было известно подлинное отношение Николая I к "пресловутому Пушкину".¹

¹ (... подлинное отношение Николая I к "пресловутому Пушкину". - Царь употребил весьма пренебрежительное выражение "trop fameux Pouchkine" в письме к сестре Марии Павловне, великой герцогине Саксен-Веймарской, от 4/16 февраля 1837 года. В письме к другой своей сестре Анне Павловне, жене принца Вильгельма Оранского, от 3/15 февраля того же года он назвал покойного поэта "trop celebre Pouchkine". По-русски это несколько менее резкое выражение также передается прилагательным "пресловутый".²)

² (Е. В. Муза и Д. В. Сеземаи. Неизвестное письмо Николая I о дуэли и смерти Пушкина. Врем. ПК, 1962, Л., 1963, стр. 38 - 39.)

Весьма вероятно, что в тех же кругах знали и о связи барона Дантеса-Геккерна с русским посольством в Париже.¹

¹ (...о связи барона Дантеса-Геккерна с русским посольством в Париже.- 28 мая 1852 года посол Киселев сообщил в депеше канцлеру Нессельроде: "...Господин Дантес думает, и я разделяю его мнение, что Президент кончит тем, что провозгласит империю (...).²

Таким образом, Дантес, по-видимому, в течение многих лет был вхож в русское посольство и являлся его осведомителем.)

² (А. М. 3айончковский. Восточная война 1853 - 1856 гг., т. I, Приложения, СПб., 1908, стр. 228.)

³ (Л. Гроссман. Карьера Дантеса, М., 1935, стр. 33.)

Николай I принял бывшего кавалергарда в Потсдаме 10/22 мая 1852 года и имел с ним продолжительный разговор.¹ К сожалению, подробностей этого знаменательного свидания мы не знаем. М. Алданов, основываясь, видимо, на французских источниках, упоминает о том, что "Царь был очень любезен и полушутливо называл своего бывшего офицера "Господин посол (...)".

¹ (М. Алданов. Французская карьера Дантеса. "Последние новости", 1937, 10 февраля.)

Можно поверить, что Николай I через 15 лет после дуэли был весьма любезен с убийцей "пресловутого Пушкина"...

Историческое приличие было, однако, соблюдено. Во французской депеше канцлера послу в Париже Киселеву от 15/27 мая 1852 года указывалось, что император, соглашаясь дать Геккерну аудиенцию, приказал "предупредить, что он не может принять его в качестве представителя иностранной державы вследствие решения военного суда, по которому он был удален с императорской службы. Если же он хотел бы явиться как бывший офицер гвардии, осужденный и помилованный (condamne et gracie), то его величество был бы готов выслушать то, что он желал бы ему сказать от имени главы французской Республики".¹ На подлиннике депеши имеется надпись царя: "быть по сему".

¹ (А: М. Зайончковский. Восточная война 1853 - 1856 гг., т. I, Приложения. СПб., 1908, стр. 228.)

Как бы то ни было, Дантес успешно выполнил возложенное на него поручение, получив аудиенцию у всех трех монархов. В награду Людовик-Наполеон назначил его сенатором. Таким образом, сорока лет от роду, будучи моложе всех своих коллег, барон Жорж-Шарль Геккерн-Дантес получил почетную и прекрасно оплачиваемую должность.¹ Дальше он, однако, не пошел и никаких видных постов не занимал. Тем не менее, оставаясь, собственно говоря, в тени, Дантес был все же человеком влиятельным и, как кажется, ценным для правящих кругов Второй Империи. Связи у него были большие и для Франции далеко не бесполезные.

¹ (Сенаторы были несменяемы и получали 30000 франков содержания.)

Политическим да и житейским успехам барона, несомненно, помогало умение говорить. Из былого краснобая петербургских гостиных выработался отличный Политический оратор. Большой французский писатель, прекрасный стилист Проспер Мериме, услышав его выступление в сенате, писал 28 февраля 1861 года своему другу, библиотекарю Британского Музея Паницци, что убийца Пушкина "...атлетически сложенный человек, с немецким акцентом, на вид хмурый, но тонкий. Это очень хитрый малый. Не знаю, приготовил ли он свою речь, но произнес он ее великолепно (merveilleusement), с сдержанной силой, которая произвела впечатление (.. .).¹

¹ (P. Merimeе. Lettres a M. Panizzi. (Письма к г. Паницци). 1850 - 1870, т. I, 1881, стр. 178 - 186.)

Кроме большой политики Дантес деятельно занимался и местными эльзасскими делами. В конце империи состоял председателем Генерального Совета Верхнего Рейна и мэром Сульца.

Не следует, однако, преувеличивать значительность политической карьеры Дантеса. Должности, которые он занимал у себя, в Эльзасе, почетны, но имеют чисто местное значение. Достаточно сказать, что в городке Сульце и в тридцатых годах нашего века было немногим больше 4000 жителей. Гораздо значительнее, конечно, кресло сенатора, но в истории Второй Империи барон Геккерн, в конце концов, оставил очень мало следов. Для большой карьеры ему, надо думать, сильно не хватало многого, прежде всего образования.

Кроме того, став несменяемым сенатором, он вообще сильно охладел к политике. Вместо дел Франции Геккерн-Дантес, используя свое привилегированное положение, предпочитал заниматься своими собственными делами. Стал крупным и на этом поприще, действительно, удачливым дельцом. По словам Л. Метмана, "благодаря его близости к братьям Перейр, он был в числе первых учредителей некоторых кредитных банков, железнодорожных компаний, обществ морских транспортов, промышленных и страховых обществ, которые возникли во Франции между 1850 и 1870 годами".

Л. Метман объясняет финансовые успехи деда "практическим чувством действительности". Если не ошибаюсь, В. Нечаева первая придала этому выражению более общий смысл. Дантес на протяжении всей своей жизни обладал необыкновенно развитой способностью приспосабливаться к обстоятельствам и извлекать из них возможную пользу. Шел в этом отношении так далеко, что современники порой весьма удивлялись. В зависимости от обстановки барон с большой ловкостью примыкал во Франции к очень разным течениям и очень разным людям. Цель у него всегда оставалась одна и та же - преуспеть, ничем не гнушаясь.

Неизвестно, какое он оставил состояние,- вероятно, очень значительное.¹ Об этом свидетельствует, между прочим, трехэтажный особняк, построенный им для себя и своей семьи на улице Монтень рядом с нынешним театром Елисейских Полей.

¹ (Сведения о том, что в конце жизни Геккерн-Дантес почти разорил ся, по-видимому, не соответствуют действительности.)

Итак, исполнитель дипломатических поручений, беспринципный и ловкий политик, отличный оратор, местный - хочется сказать по-русски "земский" деятель, крупный и удачливый предприниматель... убийца Пушкина, очевидно, и в молодости не был лишь рядовым офицером гвардейской конницы.

Он прожил очень долго. Скончался 2 ноября 1895 года в возрасте 83 лет.

Приемный отец Дантеса барон Геккерн де Беверваард умер 27 сентября 1884 года, не дожив двух месяцев до 94 лет. Своего отношения к приемному сыну он не изменил до самой смерти. Могилы обоих стариков находятся на кладбище города Сульца.

Вернемся теперь снова к тому Дантесу, молодому двадцатиоднолетнему человеку, который, к общему нашему несчастью, 8 октября 1833 года прибыл в Кронштадт на пароходе "Николай I" вместе с королевским нидерландским посланником бароном Геккерном.

Основные факты его русской карьеры общеизвестны. Я изложу их лишь очень кратко, но на некоторых из них все же придется остановиться подробнее.

В 1833 году материальное положение отца Дантеса барона Жозефа-Конрада было весьма трудным: на руках большая семья, подросшие деги, которых надо учить, старшая сестра с пятью детьми, лишившаяся пенсии после революции 1830 года, долги и всего 18 - 20 тысяч франков дохода. Кроме того, Дантесу-отцу приходилось содержать и старшую дочь с мужем, которые также лишились вследствие революции средств к существованию.

Старшему сыну, барону Жоржу, было совершенно необходимо начать самостоятельную жизнь.¹ Во Франции "короля-мещанина" Людовика-Филиппа Дантесу, не имевшему никакой гражданской специальности и скомпрометировавшему себя участием в контрреволюционном движении, устроиться где-либо было трудно. Молодой человек пытался поступить на военную службу в Пруссии, но, несмотря на большие родственные связи и мощное покровительство лично его знавшего принца Вильгельма Прусского (1797 - 1888),² там ему пришлось бы сначала поступить в полк унтер-офицером. Дантесу этого было мало и, по совету принца, он в 1833 году отправился искать счастья в далекую Россию на правах французского легитимиста, пострадавшего за верность низвергнутому королю Карлу X. Располагая рекомендательным письмом сына прусского короля, женатого к тому же на племяннице Николая I, трудно было потерпеть с Петербурге неудачу. Принц рекомендовал Дантеса вниманию одного из наиболее приближенных к царю лиц, генерал-адъютанту В. Ф. Адлербергу, состоявшему в то время директором канцелярии Военного Министерства.

¹ (Старшему сыну (...) было совершенно необходимо начать самостоятельную жизнь. - А. П. Арапова, ссылаясь на рассказ самого Дантеса одному из племянников покойной Екатерины Николаевны, утверждает, что барону Жоржу пришлось покинуть Францию из-за того, что "...он через меру увлекся соблазнами всемирной столицы и принялся прожигать жизнь далеко не соразмерно своим весьма скромным средствам. Этим поведением он навлек на себя гнев родителей; подчиниться им он не захотел, произошла размолвка - и юному кутиле предоставлено было личной инициативой проложить себе путь в жизни".³

Это сообщение в отношении парижских кутежей Дантеса вряд ли достоверно - средства его отца, как мы видели, в начале тридцатых годов были настолько ограничены, что "прожигать жизнь" молодому человеку, нигде не служившему, было совершенно не на что. Кроме того, размолвки "с родителями" в 1833 году быть не могло, так как мать барона Жоржа скончалась раньше. Вернее думать, что "проложить себе путь в жизни" Дантеса заставила не ссора с отцом, а просто тяжелое материальное положение семьи.)

³ (Иллюстр. приложение к "Новому времени". 1907, № 11416, 22 декабря, стр.6.)

² (С 1861 года - король прусский, с 1870 - император германский Вильгельм I.)

Мне кажется оправданным предположение о том, что кроме этого письма к Адлербергу принц Вильгельм мог написать о Дантесе и непосредственно своему родственнику Николаю I.

П. Е. Щеголев справедливо замечает, что русская карьера Дантеса объясняется таким образом гораздо проще, чем думали современники, много по этому поводу фантазировавшие. А может, и дальнейшая его карьера также объясняется просто.

Помимо принца Вильгельма молодой барон, по-видимому, совершенно случайно, приобрел еще одного покровителя, который потом сыграл в его жизни огромную роль. Общеизвестно, что по пути в Россию он встретился с голландским посланником бароном Геккерном,¹ возвращавшимся из отпуска, очень ему понравился и прибыл в Петербург уже в качестве протеже влиятельного дипломата.

¹ (Общеизвестно, что по пути в Россию он встретился с голландским посланником бароном Геккерном...- Рассказ о встрече Дантеса, тяжело заболевшего в каком-то германском городке, с Геккерном, который остановился в той же гостинице, где лежал барон Жорж, опубликован А. П. Араповой.² По словам автора, она "...передает здесь то, что он (Дантес) сам рассказал много лет спустя одному из племянников своей покойной жены".

Л. Метман, который, казалось бы, должен был знать, как произошла встреча деда с его приемным отцом, никаких подробностей на этот счет не приводит.)

² (Там же.)

³ (Составляя эту фразу, А, П. Арапова, вероятно, думала по-французски.)

Не буду останавливаться на истории поступления барона Жоржа на русскую службу. Я уже упомянул о том, что потерпеть неудачу он, собственно говоря, не мог. Зато удача оказалась из ряда вон выходящей. После облегченного офицерского экзамена¹ Дантес высочайшим приказом от 8 февраля 1834 года был произведен в корнеты с зачислением в Кавалергардский полк. По рассказу А. В. Трубецкого, Николай I лично представил кавалергардам их нового товарища.

¹ (Дантес был освобожден от экзаменов по русской словесности, уставам и военному судопроизводству.)

Итак, неродовитый, никому неведомый французский барон, к тому же не прослуживший в России ни одного дня, сразу стал офицером самого блестящего полка империи, доступ в который был исключительно труден. Через полстолетия, при Александре III, брат сербского короля принц Арсений и тот был принят в кавалергарды лишь солдатом - вольноопределяющимся.

Объяснение необыкновенной удачи Дантеса мы находим у Аммосова. По его словам, "Императрице было угодно, чтобы Дантес служил в ее полку (...)". Тот же автор утверждает, что "...во внимание к его бедности, государь назначил ему от себя ежегодное негласное пособие".¹ Надо думать, что и то и другое сообщение соответствуют истине,- в противном случае цензура в 1863 году не разрешила бы опубликовать эти сведения.

¹ (Аммосов, стр. 7.)

Служить в Кавалергардском полку, не имея крупных личных средств, было нельзя, а отец Дантеса мог ему высылать лишь совершенно ничтожную по русским масштабам сумму.

По всей вероятности, на первых порах в аристократическом полку на барона Жоржа несколько косились, несмотря на "зысочайшее" покровительство. Еще до зачисления его в кавалергарды Пушкин записал в дневнике (26 января 1834 года): "Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана,¹ будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет". Однако кавалергарды, если немного и пороптали, то быстро успокоились. Как мы видели, в полку Дантеса, несомненно, полюбили. Офицер был весьма нерадивый, но товарищ хороший, а военная молодежь обычно ценит это качество много больше, чем служебную исполнительность.

¹ (Так называли участников контрреволюционных восстаний 1793 - 1799 годов, а также контрреволюционеров 1832 года.)

Мы уже знаем, что в житейской карьере Дантеса загадок оказалось меньше, чем думали его современники. Есть в ней, однако, одно обстоятельство, которое и сейчас остается странным и не до конца объясненным. Я имею в виду всем известный факт усыновления барона Жоржа нидерландским посланником бароном Геккерном. В свое время министр иностранных дел Голландии Верстолк в своем отзыве (lettre d'avis) доносил королю, что весь этот случай, по существу, "странен" и "необычен во многих своих частностях".¹

¹ (J. Baaket P. Gruys. Les deux barons de Heeckeren. (Ж. Баак и П. Грюис. Два барона Геккерна). "Revue des etudes slaves", 1937, XVII, стр. 41.)

Можно считать, что таким же он остается и до настоящего времени.

Мать барона Жоржа скончалась в 1832 году, но отец был жив и, по всему судя, поддерживал с сыном вполне нормальные отношения. Между тем в начале 1836 года посланник, очень полюбивший Дантеса и поселивший офицера в своей квартире, предложил барону Жозефу-Конраду дать согласие на усыновление им, Геккерном, его сына. Отец Жоржа-Шарля с благодарностью принял это совершенно необычное предложение. Он писал: "Много доказательств дружбы, которую Вы не переставали высказывать мне столько лет, было дано мне Вами, г. барон, и это последнее как бы завершает их; ибо этот великодушный план, открывающий перед моим сыном судьбу, которой я не в силах был создать ему, делает меня счастливым в лице того, кто для меня на свете всех дороже".¹

¹ (Щегол ев, стр. 31.)

По словам П. Е. Щеголева, "5 мая (нов. стиля) 1836 года формальности усыновления были завершены королевским актом,- и барон Жорж Дантес превратился в барона Геккерена. 4 июня генерал-адъютант Адлерберг довел до сведения вице-канцлера о соизволении, данном Николаем Павловичем на просьбу посланника барона Геккерена об усыновлении им поручика барона Дантеса, "с тем, чтобы он именуем был впредь вместо нынешней фамилии бароном Георгом-Карлом Геккереном". Соответствующие указания на этот счет были даны Правительствующему Сенату и командиру Отдельного гвардейского корпуса.

Казалось бы все ясно... Неясно только, был ли внесен приемный сын посланника в число лиц, пользующихся дипломатической неприкосновенностью, трудно совместимой с его слубежным положением русского офицера. По-видимому, этого сделано не было, так как, в противном случае, ни арестовать, ни судить Дантеса было бы нельзя.

До сравнительно недавнего времени все считали, что усыновление, официально признанное в России, действительно состоялось. Однако подлинные документы, опубликованные в памятном 1937 году голландскими исследователями Бааком и Грюисом, показали, что Геккерн и Дантес добросовестно заблуждались. Отношений приемного отца и сына между ними никогда не существовало, так как, по формальным причинам, усыновление было невозможно. Королевский декрет 1836 года предоставил Дантесу лишь голландское подданство, включил его в голландское дворянство и разрешил именоваться бароном ван Геккереном. Впоследствии, однако, оказалось, что подданства Дантес, опять-таки по формальным основаниям, так и не получил, хотя голландского дворянства при этом не утратил. Министр иностранных дел Голландии долго пытался распутать этот совершенно необычный случай.

Юридическая его природа для нас теперь неинтересна. Чтобы не нарушать давнишней традиции, советские и зарубежные пушкинисты по-прежнему пользуются привычным термином "усыновление".

Усыновление молодого кавалергарда иностранным посланником, в то время, как было известно, что отец Дантеса здравствует, вызвало большое удивление в светском обществе Петербурга и усилило слухи об их близком родстве. Впоследствии в течение всего XIX века это мнение не раз высказывалось в русской литературе. Некоторые из современников Дантеса считали его просто побочным сыном Геккерна.

Щеголев, изучив родословную барона Жоржа, показал, что никакого доказуемого родства, даже очень отдаленного, между ними не существовало. Нет и никаких фактических данных, чтобы считать Дантеса побочным сыном Геккерна.

Роман Натальи Николаевны подробно описан Д. Ф. Фикельмон. Мы займемся им, комментируя ее запись. Пока отметим, что жена поэта и барон Жорж познакомились не позже осени 1834 года. Это роковое знакомство быстро перешло во взаимное увлечение. Начались настойчивые ухаживания Дантеса, которые привлекли пристальное внимание высшего общества столицы, а слух о них распространился далеко за ее пределы. Поклонников у Натальи Николаевны и прежде было множество. К числу их, несомненно, принадлежал и сам император Николай Павлович, 30 декабря 1833 года давший Пушкину не соответствовавшее его годам и общественному положению звание камер-юнкера. Эта "милость", как считал и сам поэт, была вызвана желанием царя открыть его жене доступ на придворные балы. Судя по всему, что мы знаем, Наталье Николаевне доставляло удовольствие кокетничать с самодержцем, красивым мужчиной и весьма опытным ловеласом. Пушкину этот, говоря по современному, флирт, вызывавший разного рода сплетни, крайне не нравился. Нет, однако, решительно никаких оснований думать, что в какой-то момент Наталья Николаевна была интимно близка с царем.

Николай I изменял своей жене со многими женщинами. Фамилии их современникам были отлично известны, а рассказов о любовных приключениях Николая Павловича сохранилось очень много. Есть неодобрительные упоминания о "высочайших" романах и в дневнике Фикельмон. Никто, однако, ни в России, ни, что еще существеннее, за границей, где многие ненавидели царя-реакционера, не назвал его нарушителем семейного счастья поэта. Надо кроме того сказать, что в 1836 году, когда роман Пушкиной и Дантеса стал особенно заметным, Наталья Николаевна почти не встречалась с царем. Светское злословие было всецело занято ее отношениями с Дантесом, а вовсе не прежним кокетничанием с Николаем I.

Наступило роковое 4 ноября 1836 года. Утром сам Пушкин и ряд его друзей получили по городской почте анонимный диплом-пасквиль следующего содержания: "Кавалеры Большого, командоры и рыцари светлейшего ордена рогоносцев,¹ собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором ² великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена.

¹ (Обманутых мужей.)

² (Заместителем.)

Непременный секретарь граф И. Борх".

В 1927 году П. Е. Щеголевым и, независимо от пего, П. Е. Рейнботом было высказано предположение о том, что авторы пасквиля (их было не менее двух) намекали на связь Натальи Николаевны не с Дантесом, а с царем. Доказательство исследователи видели в том, что в дипломе Пушкин именуется заместителем Нарышкина, мужа долголетней любовницы Александра I. Предположение о намеке по "царственной линии", впервые опубликованное Щеголевым в журнале "Огонек"¹ и затем подробно обоснованное в третьем издании его книги, и сейчас разделяют многие видные пушкинисты.

¹ (Очерк "Смерть Пушкина". "Огонек", 1927, № 7 (203), 13 февраля.)

Доказанным его все же считать нельзя. Авторы пасквиля просто могли воспользоваться фамилией всем известного рогоносца Нарышкина, присвоив ему звание "великого магистра" ордена, в который зачислялся Пушкин в качестве обманутого мужа.

Так, видимо, понял диплом и Пушкин. Во всяком случае, четвертого ноября он послал Дантесу немотивированный вызов на дуэль.¹ Поэт, очевидно, считал, что кавалергард и так поймет, почему его зовут к барьеру.

¹ (Дата посылки вызова установлена М. Яшиным (Хроника преддуэльных дней. "Звезда", 1963, № 8, стр. 161). П. Е.) Щеголев и другие исследователи считали, что Пушкин послал вызов 5 ноября.

Вызов, посланный по почте (текст его неизвестен), попал в тот же день в руки посланника Геккерна, и тот, ничего не говоря сыну, бросился к Пушкину. Он заявил поэту, что принимает вызов за барона Жоржа, но просит отсрочки на 24 часа. Геккерн, видимо, надеялся, что Пушкин, обсудив дело спокойнее, не будет настаивать на поединке. Шестого ноября посланник снова был у Пушкина. Как писал впоследствии П. А. Вяземский великому князю Михаилу Павловичу, поэт, тронутый волнением и слезами Геккерна, сам предложил отсрочить дуэль на две недели.

Волнение Геккерна понять легко. Весьма возможно, что он знал об умении поэта мастерски владеть оружием. Пушкин был превосходным фехтовальщиком и из пистолета стрелял отлично.¹ Его противнику грозила смертельная опасность.

¹ (Коллега Геккерна, датский посланник О. Бломе, в донесении своему правительству о дуэли упомянул о том, что оба противника - искусные стрелки.)

Труднее понять согласие Пушкина на отсрочку. Похоже на то, что, несколько успокоившись, он подумал о том, что неизвестно кем нанесенное оскорбление в конце концов не основание для дуэли, которая при любом исходе тяжело скомпрометирует Наталью Николаевну.

Во всяком случае отсрочка была дана. Начались длительные и очень сложные переговоры, в которых участвовал посланник Геккерн, В. А. Жуковский и тетка Натальи Николаевны фрейлина Е. И. Загряжская. Все они старались предотвратить дуэль. Вскоре выяснилось совершенно новое обстоятельство: Дантес собирается жениться на сестре Натальи Николаевны - Екатерине Николаевне.

К этой загадочной главе дуэльной истории мы еще вернемся. Пока скажем, что посредникам удалось в конце концов добиться от Пушкина письма от 17 ноября 1836 года на имя своего секунданта графа В. А. Соллогуба, в котором поэт заявил: "Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на Ж. Геккерна на дуэль и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как не имевший места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека.

Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным".¹

¹ (Подлинник - по-французски.)

Виконт д'Аршиак, секундант Дантеса, искренне стремившийся предотвратить поединок, не показывая письма барону Жоржу, сказал: "Этого достаточно".

Крайне удивившая светское общество свадьба была объявлена на балу у С. В. Салтыкова 17 ноября. Она состоялась 10 января 1837 года.

Я остановился подробнее на некоторых существенных сторонах истории дуэли, которые в дневнике Фикельмон или обойдены молчанием или изложены неверно.

Поведение Дантеса после свадьбы, его возобновившиеся, ставшие наглыми ухаживания за женой Пушкина описаны графиней достоверно и точно. Указывает она и на непосредственный повод к поединку.

Выведенный из себя поведением свояка, Пушкин отправил посланнику 25 января предельно грубое и оскорбительное письмо, которое сделало поединок неизбежным. 26 января атташе французского посольства виконт Огюст д'Аршиак передал поэту вызов Дантеса. Вечно печальная дуэль состоялась на другой день.

29 января в 2 часа 45 минут пополудни смертельно раненый поэт после тяжких двухдневных страданий отошел в вечность.

III

Перейдем теперь к тексту записи Д. Ф. Фикельмон о дуэли и смерти Пушкина, который в ее дневнике занимает 11 страниц (350 - 360) второй тетради.

Установить его удалось не сразу. Как сообщил мне в свое время князь А. Кляри-и-Альдринген, по обстоятельствам военного времени сам он не имел возможности заняться снятием копии и был принужден поручить ее изготовление лицу, недостаточно знавшему французский язык. Полученная мною машинопись изобиловала ошибками, которых Дарья Федоровна, несомненно, сделать не могла.

Оставив в неприкосновенности этот исходный документ, лишь отчасти исправленный кн. Кляри, я совместно с моей помощницей ученым-француженкой попытался восстановить текст записи Фикельмон, который был затем перепечатан на машинке в нескольких экземплярах.

Один из них поступил впоследствии в Пушкинский Дом и был опубликован Е. М. Хмелевской вместе с переводом, сделанным Е. П. Мясоедовой.¹ По сложившимся обстоятельствам я не мог принять участия в этой публикации и ознакомился с ней лишь позднее.

¹ (Е. М. Хмелевская. Из дневника графини Д. Ф. Фикельмон (Новый документ о дуэли и смерти Пушкина). Пушкин. Исследования и материалы, т. I, М.-Л, 1956, стр. 343 - 350.)

Вскоре А. В. Флоровский опубликовал в пражском издании "Slavia" французский текст записи по подлиннику дневника. К сожалению, из печати он вышел в совершенно иска-(женном виде.¹ Авторской корректуры, по-видимому, сделано не было.

¹ (Флоровский. Пушкин на страницах дневника, стр. 574 - 577.)

Н. В. Измайлов указал на ряд расхождений между текстом, опубликованным в Пушкинском сборнике и в "Slavia". Он дал также перевод той части записи, которая вовсе отсутствовала в копии Кляри.¹

¹ (Врем. ПК, 1962'. М.-Л.. 1963, стр. 36 - 37.)

Не решаясь вносить изменения в перевод Е. П. Мясоедовой на основании крайне неисправного текста "Slavia", я в своей книге снова воспроизвел в 1965 году текст Пушкинского сборника, но присоединил к нему отрывок, переведенный Н. В. Измайловым.¹

¹ (Н. Раевский. Если заговорят портреты, Алма-Ата, 1965, стр. 145 - 152.)

Благодаря тому, что из Праги мне была прислана позднее фотокопия записи, явилась, наконец, возможность установить надежный текст документа. Я счел излишним переводить его заново, так как перевод Е. П. Мясоедовой уже вошел в научный оборот. Ознакомившись с фотокопией, я внес в него лишь те изменения и дополнения, которые, на мой взгляд, являлись совершенно необходимыми. После этой правки русский перевод записи принял следующий вид:

"29 января 1837 г.

Сегодня Россия потеряла своего дорогого, горячо любимого поэта Пушкина, этот прекрасный талант, полный творческого духа и силы! И какая печальная и мучительная катастрофа заставила угаснуть этот прекрасный, сияющий светоч, которому как будто предназначено было все сильнее и сильнее освещать все, что его окружало, и который, казалось, имел перед собой еще долгие годы!

Александр Пушкин,¹ вопреки советам всех своих друзей, пять лет тому назад вступил в брак, женившись на Наталье Гончаровой, совсем юной, без состояния и необыкновенно красивой. С очень поэтической внешностью, но с заурядным умом и характером, она с самого начала заняла в свете место, подобавшее такой неоспоримой красавице. Многие несли к ее ногам дань своего восхищения, но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни. Она веселилась от души и без всякого кокетства, пока один француз по фамилии Дантес, кавалергардский офицер, усыновленный голландским посланником Геккерном, не начал за ней ухаживать. Он был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме. Но он постоянно встречал ее в свете и вскоре в тесном дружеском кругу стал более открыто проявлять свою любовь. Одна из сестер госпожи Пушкиной, к несчастью, влюбилась в него и, быть может, увлеченная своей любовью, забыла обо всем том, что могло из-за этого произойти для ее сестры; эта молодая особа учащала возможности встреч с Дантесом; наконец все мы видели, как росла и усиливалась эта гибельная гроза! То ли тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине. Казалось при этом, что она бледнеет и трепещет под его взглядами, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека, и он был решителен в намерении довести ее до крайности. Пушкин тогда совершил большую ошибку, разрешая своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него. Его доверие к ней было безгранично, тем более, что она давала ему во всем отчет и пересказывала слова Дантеса - большая, ужасная неосторожность! Семейное счастье уже начало нарушаться, когда чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все дурные слухи, и имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией. Пушкин, глубоко оскорбленный, понял, что как бы он лично ни был уверен и убежден в невинности своей жены, она была виновна в глазах общества, в особенности того общества, которому его имя дорого и ценно. Большой свет видел все и мог считать, что само поведение Дантеса было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной, но десяток других петербургских кругов, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья. Он написал Дантесу, требуя от него объяснений по поводу его оскорбительного поведения. Единственный ответ, который он получил, заключался в том, что он ошибается, так же, как и другие, и что все стремления Дантеса направлены только к девице Гончаровой, свояченице Пушкина. Геккерн сам приехал просить ее руки для своего приемного сына. Так как молодая особа сразу приняла это предложение, Пушкину нечего было больше сказать, но он решительно заявил, что никогда не примет у себя в доме мужа своей свояченицы. Общество с удивлением и недоверием узнало об этом неожиданном браке. Сразу стали заключаться пари в том, что вряд ли он состоится и что это не что иное как увертка. Однако Пушкин казался очень довольным и удовлетворенным. Он всюду вывозил свою жену: на балы, в театр, ко двору, и теперь бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении. Не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала; не желая верить, что Дантес предпочел ей сестру, она по наивности или, скорее по своей удивительной простоте, спорила с мужем о возможности такой перемены в сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия. Пушкин не хотел присутствовать на свадьбе своей свояченицы, ни видеть их после нее, но общие друзья, весьма неосторожные, надеясь привести их к примирению или хотя бы к сближению, почти ежедневно сводили их вместе. Вскоре Дантес, хотя и женатый, возобновил прежние приемы, прежние преследования. Наконец на одном балу он так скомпрометировал госпожу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, а решение Пушкина было с тех пор принято окончательно. Чаша переполнилась, больше не было никакого средства остановить несчастие. На следующий же день он написал Геккерну-отцу, обвиняя его в сообщничестве, и вызвал его в весьма оскорбительных выражениях. Ответил ему Дантес, приняв на себя вызов за своего приемного отца. Этого-то и хотел Пушкин. В несколько часов все было устроено: г. д'Аршиак из французского посольства стал секундантом Дантеса, а бывший школьный товарищ Пушкина по фамилии Данзас - его секундантом. Все четверо поехали на острова, и там, среди глубокого снега, в пять часов пополудни состоялась эта ужасная дуэль. Дантес выстрелил первый, Пушкин, смертельно раненный, упал, но все же имел силы целиться в течение нескольких секунд и выстрелить в него. Он ранил Дантеса в руку, видел, как тот пошатнулся, и спросил: "Он убит?"- "Нет" - ответили ему. "Ну, тогда придется начать все снова". Его перевезли домой, куда он прибыл, чувствуя себя еще довольно крепким. Он попросил жену, которая подошла к двери, оставить его ненадолго одного. Послали за докторами. Когда они прозондировали рану, он захотел узнать, смертельна ли она. Ему сказали, что на сохранение его жизни очень мало надежды. Тогда он послал за своими близкими друзьями: Жуковским, Вяземским, Тургеневым и некоторыми другими. Он написал императору, поручая ему свою жену и детей. После этого он разрешил войти своей глубоко несчастной жене, которая не хотела ни поверить своему горю, ни понять его. Он повторял ей тысячу раз, и все с возрастающей нежностью, что считает ее чистой и невинной, что должен был отомстить за свою поруганную честь, но что он сам никогда не сомневался ни в ее любви, ни в ее добродетели. Когда пришел священник, он исповедался и исполнил все, что полагалось".

¹ (В подлиннике этой записи, как почти всюду в дневнике, все фамилии подчеркнуты. Я обозначил курсивом только другие, подчеркнутые Д. Ф. Фикельмон места текста, на которые она, очевидно, хотела обратить внимание.)

Пригласительный билет на отпевание А. С. Пушкина

Далее в записки следует панегирик Николаю I, который мы опускаем. Затем Фикельмон продолжает:

"Агония продолжалась 36 часов. В течение этих ужасных часов он на минуту не терял сознания. Его ум оставался светлым, ясным, спокойным. Он говорил о дуэли только для того, чтобы получить от своего секунданта обещание не мстить за него и чтобы передать своим отсутствующим шурьям запрещение драться с Дантесом. К тому же, все, что он сказал своей жене, было ласково, нежно, утешительно. Он ни от кого ничего не принимал, кроме как из ее рук. Обернувшись к своим книгам, он им сказал: "Прощайте, друзья!". Наконец он как бы заснул, произнеся слово "кончина!"¹ - "Все кончено". Жуковский который любил его, как отец, и все эти часы сидел около него, рассказывает, что в это последнее мгновение лицо Пушкина как бы озарилось новым светом, а в серьезном выражении его лица было словно удивление, точно он увидел нечто великое, неожиданное и прекрасное. Эта очень поэтическая мысль достойна чистой, невинной, глубоко верующей, ясной души Жуковского!

¹ (Слово "Кончина" написано графиней Фикельмор по-русски; затем по-французки - "Cest fini".)

Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в котором ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние.

Дантес, после того, как его долго судили, был разжалован в солдаты и выслан за границу; его приемный отец, которого общественное мнение осыпало упреками и проклятиями, просил отозвать его и покинул Россию - вероятно, навсегда. Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили,- все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчетную игру! Мы видели, как эта роковая история начиналась среди нас, подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла, увеличивалась, становилась мрачнее, делалась такой горестной,- она должна была бы стать большим и сильным уроком несчастий, к которым могут привести непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неосторожные поступки друзей, но кто бы воспользовался этим уроком? Никогда напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомысленен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму!

Печальна эта зима 1837 года, похитившая у нас Пушкина, друга сердца маменьки, и затем у меня Ричарда Артура (?),¹ друга, брата моей молодости, моей счастливой и прекрасной неаполитанской молодости! Он скончался в Париже от последствий гриппа, оставив молодую прелестную жену, двухлетнего сына и бедную безутешную мать! Он был провидением своей многочисленной семьи и всех своих друзей - благородное и большое сердце, рыцарский и чистый характер, способный на редкую и драгоценную дружбу, характер, какой можно встретить только по особой милости бога! Его место в моем сердце останется пустым - так же, как и место Адели!² Это два листа книги моей жизни, которые закрылись навсегда!"

¹ (Ричард Артур (?) - лицо неустановленное. Фамилия написана неразборчиво.)

² (Кузина Д. Ф. Фикельмон графиня Аделаида Павловна Штакельберг, урожденная Тизенгаузен.)

Запись Фикельмон состоит из трех частей, которые графиня отделила чертами. Написаны они разновременно и разными перьями. Первая, самая обширная, занимает в подлиннике девять страниц, вторая и третья являются небольшими приписками.

Основная часть записи датирована днем смерти поэта. Н. В. Измайлов, вероятно, прав, допуская, что 29 января, графиня, возможно, начала черновик своего рассказа о дуэли и смерти поэта. Однако текст обработан очень тщательно, и, на мой взгляд, трудно допустить, чтобы Дарья Федоровна, несомненно, взволнованная смертью Пушкина, могла 29 января писать об его трагедии такими гладкими литературными фразами. О том же говорит ее почерк, как всегда, ровный и четкий. Слова выписаны тщательно, и повествование о дуэли и смерти поэта разбирать легче, чем некоторые другие страницы дневника, несомненно, написанные прямо набело. Помарок почти нет. Только, описывая поединок и, в особенности, поведение смертельно раненного Пушкина, когда его привезли домой, Долли Фикельмон, по-видимому, сильно волновалась (стр. 356 дневника). Слова "Тогда он послал за ближайшими друзьями: Жуковским, Вяземским, Тургеневым и некоторыми другими" и т. д. написаны с необычными для нее нажимами, некоторые буквы расплываются. Вряд ли тут виновато перо...

Короткая вторая часть (одна страница), несомненно, написана значительно позже, так как в ней упоминается об отъезде из Петербурга посланника Геккерна, покинувшего столицу 18 апреля.

Третья часть - это еще более короткая приписка (всего две трети страницы), снова сделанная другим пером. А. В. Флоровский в своей публикации ее опустил, приведя лишь начальную фразу.

Общий тон записи, за исключением начала и, в особенности, второй части, чрезвычайно сдержанный. О своих личных переживаниях в связи со смертью поэта Дарья Федоровна не говорит ничего, хотя, конечно, она о многом передумала и многое перечувствовала в те траурные дни. Семь с лишним лет знакомства, долгая дружба, пусть короткое, но все же увлечение гениальным человеком...

Ее мать могла войти в кабинет Пушкина и при всех опуститься на колени перед умирающим гением. Жене австрийского посла пришлось остаться дома... На отпевании поэта она была вместе с мужем, который явился в Конюшенную церковь в полной парадной форме фельдмаршала-лейтенанта австрийской армии, но об этом мы знаем из других источников. Сама графиня Долли о прощании с прахом великого друга не сказала ничего.

Донесение ее мужа канцлеру Меттерниху о дуэли и смерти Пушкина¹ проникнуто сочувствием к погибшему поэту, но очень кратко и также весьма сдержанно, хотя граф Фикельмон знал покойного ближе, чем кто-либо из дипломатов, аккредитованных в Петербурге. Возможно, что он считался с реакционными настроениями своего начальника.² 2 - 14 февраля посол писал ему: "Вчера здесь хоронили г. Александра Пушкина, выдающегося писателя и первого поэта России. Император приказал ему поселиться в Петербурге, поручив ему написать историю Петра Великого; для этой цели в его распоряжение были предоставлены архивы империи.

¹ (Щеголев, стр. 374 - 376.)

² (Возможно, что он считался с реакционными настроениями своего начальника.- Некоторые дипломаты, аккредитованные в Петербурге, отправили своим мимистрам по нескольку подробных донесений о дуэли и смерти Пушкина. Почти все они были лично знакомы с поэтом. Сардинский посланник граф Симонетти сообщил о петербургской драме в четырех депешах. Вюртембергский - князь Гогенлоэ-Кирхберг, бывший в дружеских отношениях с рядом наших писателей и женатый на русской, подробно и точно изложил события в семи последовательных депешах. Кроме того, он представил довольно обстоятельную записку о жизни и творчестве Пушкина. Саксонский - барон Лютцероде, отлично изучивший русский язык и даже переводивший Пушкина, в первом из четырех своих донесений назвал его первым поэтом современной эпохи со времени смерти Гете и Байрона. Подобное донесение о дуэли и смерти Пушкина представил также баварский посланник граф Лерхенфельд. Враждебно относившийся к поэту прусский посол Либерман (он был единственным дипломатом, отказавшимся присутствовать на отпевании Пушкина тем не менее обстоятельно писал о нем в семи депешах. Подробные сообщения представили и некоторые другие посланники.³

По сравнению со многими из этих донесений депеша Фикельмона особенно выделяется своей сдержанностью.)

³ (Донесениям иностранных дипломатов о дуэли и смерти Пушкина П. П. Щеголев посвятил отдельную главу своего труда (стр. 371 - 409).)

Г. Пушкин был убит на дуэли офицером Кавалергардского полка бароном Дантесом, покинувшим Францию вследствие революции 1830 года. Это обстоятельство вместе с солидными рекомендациями обеспечили ему благосклонный прием; император отнесся к нему милостиво. Геккерен привязался к молодому человеку; есть какая-то тайна в поводах, побудивших его усыновить молодого человека, передать ему свое имя и состояние.

У г. Пушкина была молодая, необыкновенно красивая жена, которая подарила ему уже четверых детей. Раздражение против Дантеса за то, что он преследовал молодую женщину своими ухаживаниями, привело к вызову на дуэль, жертвою которой пал г. Пушкин. Он прожил 36 часов после того как был смертельно ранен".¹

¹ (Там же.)

Остальная часть донесения посвящена "благодеяниям" Николая I и интереса не представляет.

Начало записи графини Фикельмон о дуэли и смерти Пушкина, взволнованное и искреннее, отличается по своему тону от остального текста. Можно думать, что именно эти строки, по крайней мере начерно, графиня написала тотчас же по получении известия о смерти поэта. Прекрасно сравнение Пушкина с сияющим светочем, который озарял все окружающее. Но уже самые первые слова дают тон всему дальнейшему содержанию. "Сегодня Россия потеряла Пушкина...". Россия, а не Дарья Федоровна Фикельмон... Только по контексту можно понять, что угасший светоч озарял и ее.

Днем позже вдова Карамзина, Екатерина Андреевна, написала сыну замечательное по глубине и искренности письмо (против обыкновения по-русски): "Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию: закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина!"¹.

¹ (Карамзины, стр. 166.)

И у нее ощущение погасшего источника света, и она говорит о великой потере для родины, но не скрывает и своих слез, своего личного горя.

Мы не знаем, плакала ли тайком от всех Долли Фикельмон. На людях, наверное, нет, а в дневнике, как я уже упомянул, нет ни слова о том, как она лично переживала кончину поэта. В целом полтораста, примерно, строк основной части ее повествования - это своего рода памятная записка о дуэли и смерти Пушкина, предназначенная для потомства, может быть, и для истории, но не интимная запись для себя.

Эта записка распадается на две далеко не равноценных части. Весь преддуэльный период графиня излагает, в основном, как непосредственная свидетельница. И Пушкина, и Наталью Николаевну, и Дантеса она знала близко, постоянно с ними встречалась и своими глазами наблюдала все развитие драмы. Каждое ее замечание, каждое слово ценно, а порой и драгоценно.

Обелиск на месте дуэли.

О самой дуэли и о кончине поэта Фикельмон пишет с чужих слов, главным образом, по-видимому, со слов Жуковского. Новых данных в этой части записи почти нет, но мы лишний раз узнаем от достоверной свидетельницы о том, что именно Василий Андреевич говорил о последних днях и часах своего друга вскоре после того как Пушкина не стало.

Тщательно обработанная запись графини Долли содержит в сжатой форме многочисленные высказывания о людях и событиях.

Несмотря на всю выдержку автора и нарочито исторический стиль повествования искреннее сочувствие графини к погибшему поэту ощущается от начала до конца записи. Но скорбь не затеняет интеллекта Дарьи Федоровны. Он, как всегда, ясен и точен. Фикельмон, повторяю, всей душой на стороне Пушкина, но это не мешает ей видеть его житейские ошибки.

Самая большая из них - это женитьба. Не женитьба на Наталье Николаевне Гончаровой, а женитьба вообще. Графиня упоминает о том, что Пушкин женился вопреки мнению всех своих друзей. Если не все, то многие из них, действительно, считали его человеком, не созданным для семейной жизни. Как мы знаем, П. А. Вяземский, например, долго не хотел верить, что Пушкин собирается жениться. Мать графини Фикельмон, Елизавета Михайловна Хитрово, находила, в свою очередь, что женитьба поэта мешает его творчеству. "Я опасаюсь для вас прозаической стороны супружества..." - писала она.

Д. Ф. Фикельмон, можно думать, разделяла мнение матери, Вяземского и других верных друзей Пушкина о том, что жениться ему не следовало. Она вспомнила о былых разговорах и опасениях в те дни, когда семейная драма поэта закончилась его смертью.

Графиня, как и раньше, говорит об исключительной красоте Натальи Пушкиной. Считает естественным, что благодаря ей жена поэта заняла блестящее положение в обществе.

Зато к духовным качествам Натальи Николаевны она относится очень критически. Я привел уже ее мнение о том, что у Пушкиной не много ума. Оно было высказано еще в сентябре 1832 года. В дуэльной записи отзыв графини об уме и характере жены поэта тоже довольно пренебрежителен: она считает слабым и тот и другой.

Ряд других современников в связи с ролью Натальи Николаевны в дуэльной истории отозвался об ее умственных способностях гораздо резче.

Думается, что отзыв Фикельмон ближе к истине, но и он не совсем справедлив. Мы видели, что в делах житейских жена поэта была весьма неглупа.

Что касается ее характера, то Фикельмон, безусловно, не ошибается. То же впечатление создается и при чтении писем поэта - добрая, милая, но бесхарактерная женщина.

Об Александре Николаевне Гончаровой Фикельмон вовсе не упоминает. В записи, как можно думать, предназначенной для потомства, вероятно, она не считает возможным говорить об ее отношениях с поэтом. Между тем, постоянно бывая в обществе, Дарья Федоровна вряд ли могла не заметить того, что именно в последние преддуэльные месяцы эти отношения приняли явно не родственный характер.

К старшей Гончаровой, Екатерине Николаевне, у автора записи отношение насмешливое и слегка презрительное. Мастерски владея французской фразой, Дарья Федоровна находит для немолодой уже барышни¹ слова и обороты, в которых немало тонкого яда (в переводе он чувствуется не так ясно). В безответной, слепой влюбленности Екатерины Николаевны никакой романтической красоты она не находит. Французскому слову "s'engouer", которым Фикельмон определяет чувство старшей Гончаровой к Дантесу, довольно точно соответствует грубоватое русское "втюриться". В другом месте, рассказывая о предложении Дантеса, Дарья Федоровна говорит, что "молодая особа" сразу его приняла. По-французски, особенно на языке того времени, в выражении "молодая особа" тоже есть насмешливая ирония, когда речь идет о девице без малого тридцатилетней. (Интересно отметить, что в метрической книге Исаакиевского собора в записи о бракосочетании Гончаровой и Дантеса лета невесты уменьшены на два года).

¹ (Е. Н. Гончарова родилась в 1809 году (точная дата неизвестна).)

В общем, строки, посвященные Екатерине Николаевне, позволяют думать, что для Фикельмон она была комическим персонажем трагедии.¹

¹ (...она была комическим персонажем трагедии.- Екатерину Николаевну мы знаем вообще значительно меньше, чем двух других сестер Гончаровых. Об ее литературных интересах, если они у нее и были, никаких сведений не имелось.

Кто знает, быть может, она вела дневник, и он также найдется в Сульце...)

² (А. Менье предполагал посвятить ей подробное исследование, но, к сожалению, вскоре скончался, не успев осуществить своего намерения.)

³ (Andre Meynieux. Les albums de Catherine Gontcharoya. (Андре Менье. Альбом Екатерины Гончаровой). "Revue des Etades Slaves", т. 46, Paris, 1967, стр. 22 - 25.)

Остаются еще Дантес и Геккерн. К барону Жоржу Фикельмон, несомненно, враждебна, гораздо более враждебна, чем большинство людей ее круга. В ее записи, когда речь идет о Дантесе, чувствуется и огорчение и большая личная антипатия. Мы увидим в дальнейшем, что и ряд лет спустя графиня не переменила своего отношения к убийце Пушкина.

В дневниковой записи Дарья Федоровна ни словом не упоминает о своих прошлых добрых отношениях с молодым кавалергардом. Бывал ли он в салоне Фикельмон в последние преддуэльные годы, мы не знаем. Похоже на то, что не бывал.¹ Однако в первой по времени книжке о дуэли и смерти Пушкина, составленной, как известно, со слов секунданта поэта К. К. Данзаса, есть упоминание о том, что Дантес приехал в Россию "снабженный множеством рекомендательных писем". "В числе этих писем было одно к графине Фикельмон, пользовавшейся особенным расположением покойной императрицы. Этой-то даме Дантес обязан началом своих успехов в России. На одном из своих вечеров она представила его государыне, и Дантес имел счастье обратить на себя внимание ее величества".² Далеко не все сведения, приведенные Аммосовым, достоверны. Непосредственно за цитированными строками следует, например, рассказ о первой встрече будущего убийцы Пушкина с императором Николаем I в мастерской художника Ладюрнер (Ladurnere), но этой истории пушкинисты веры не придают.

¹ (В опубликованных отрывках из второй тетради дневника графини До 29 января 1837 года фамилия Дантеса не встречается.)

² (Аммосов, стр. 5 - 6.)

Можно, однако, думать, что в отношении покровительства Дантесу рассказчик не ошибся. Дневник и письма Дарьи Федоровны показывают, что она сама и ее сестра любили опекать молодых людей, начинавших светскую карьеру. Вполне поэтому возможно, что в свои 29 - 30 лет Долли Фикельмон действительно помогла юному французу войти в русский большой свет.

Кроме того, сестра Долли, камер-фрейлина графиня Е. Ф. Тизенгаузен, которой в это время было всего 60 лет, несомненно, прочла наделавшую много шума брошюру Аммосова. Если бы его рассказ о покровительстве Дарьи Федоровны Дантесу был напраслиной, Тизенгаузен, вероятно, так или иначе его бы опровергла.

Опровержения не последовало - ни тогда, ни впоследствии.

Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что лицо, снабдившее барона Жоржа письмом к Д. Ф. Фикельмон - это все тот же покровитель Дантеса принц Вильгельм Прусский. Его отец, король Фридрих-Вильгельм III (1770 - 1840), был издавна близок к семейству Хитрово-Тизенгаузен и, по некоторым сведениям, в 1824 году даже собирался жениться на сестре графини Долли. Сам принц Вильгельм, по-видимому, передал в 1825 году Е. М. Хитрово на воспитание своего внебрачного сына, которого она привезла в Россию.¹ Очень поэтому вероятно, что, направляя Дантеса в Россию, принц рекомендовал его не только генералу Адлербергу, но и своей доброй знакомой, графине Фикельмон, а та, действительно, в какой-то мере помогла его первым светским успехам.

¹ (...внебрачного сына, которого она привезла в Россию. - Матерью мальчика, родившегося в 1820 году, была венгерская графиня Форгач, давно не жившая с мужем. В России воспитанник Е. М. Хитрово именовался Феликсом Николаевичем Эльстоном. После смерти Елизаветы Михайловны заботы о молодом человеке перешли к ее дочери графине Е. Ф. Тизенгаузен, которая впоследствии передала ему хранившиеся у нее письма Пушкина к матери. Женившись на последней в роде графине Е. С. Сумароковой, Ф. Н. Эльстон получил право присоединить к своей фамилии титул и фамилию жены. То же самое произошло и с его сыном Феликсом Феликсовичем, который женился на последней княжне Юсуповой. Таким образом потомки венгерского мальчика стали российскими князьями Юсуповыми, графами Сумароковыми-Эльстон.²

Сын Феликса Феликсовича, также Феликс, получил широкую известность, как убийца Распутина.)

² (Письма к Хитрово, стр. 158 - 159.)

Ничего предосудительного в этом, конечно, не было. Не могла же Фикельмон в самом деле предвидеть в конце 1833 или начале 1834 года, что Дантес станет убийцей Пушкина. Винить себя графине было не в чем, но все же, вероятно, она с тяжелым чувством вспомнила о своих хлопотах.

О посланнике Геккерне в связи с дуэльной историей Дарья Федоровна упоминает очень глухо. По ее словам, Пушкин обвинил Геккерна в сообщничестве с Дантесом "...и вызвал его в весьма оскорбительных выражениях". Последнее, как мы знаем, неверно. Письмо Пушкина, действительно, было таково, что кровавая развязка стала неизбежной, но вызова оно не содержало. Во второй части записи, составленной не раньше, чем через два с половиной месяца после основного текста, Дарья Федоровна говорит о том, что общественное мнение осыпало Геккерна-отца "упреками и проклятиями", и он, попросив об отозвании, "покинул Россию - вероятно, навсегда". Вот и все - ни слова о подлинной роли Геккерна-отца в дуэльной истории, ни о своем отношении к нему. Снова досадное умолчание, причины которого объяснить не берусь. Ведь не постеснялась же графиня Фикельмон, как уже было упомянуто, назвать в том же дневнике Геккерна, коллегу мужа по дипломатическому корпусу, шпионом министра иностранных дел Нессельроде, а царя - деспотом за его расправу с побежденными поляками. Почему на сей раз она пишет со сдержанностью подцензурной журналистки - непонятно... Между тем о подлинной роли Геккерна Фикельмон, несомненно, знала многое, а эта роль и до сих пор остается одной из загадок дуэльной драмы.

Барон Луи Геккерн де Беверваард. 1843 год. Художник Крихубер.

Дарье Федоровне не могло не быть известно, почему общественное мнение осыпало голландского посланника "упреками и проклятиями". Его обвиняли, как обвинял и Пушкин, в составлении диплома-пасквиля и в сводничестве. Геккерн энергично защищался и в письмах к министру иностранных дел Нессельроде доказывал нелепость этих обвинений. Надо сказать, что в отношении диплома он, судя по всему, был прав. Пасквиль в то время был понят всеми, как намек на связь Пушкиной с Дантесом, и не мог же Геккерн не сознавать, что рассылка его неизбежно приведет к дуэли. Вряд ли можно согласиться и с предположением Щеголева о том, что Геккерн мог быть причастен к составлению диплома, направленного по "царственной линии". Опытный дипломат, к тому же очень дороживший своим местом, пикогда бы не решился на подобную проделку, оскорбительную для монарха, при котором он был аккредитован. Об отличной осведомленности русского Третьего отделения он, прожив в Петербурге четырнадцать лет (с 1823 года), надо думать, тоже имел ясное представление.

Судя по всем данным, Геккерн - человек злой, аморальный, но, несомненно, умный. Подлость он сделать мог, вопиющую глупость - нет... И все же в результате дуэли своего насиженного места он лишился, лишился с большим скандалом. Оставаться посланником в России после гибели Пушкина приемный отец убийцы, конечно, не мог. Так считали и его коллеги по дипломатическому корпусу. Однако, будь он лично ни в чем не виноват, ему бы предоставили возможность уехать с почетом. Между тем, Николай I, который, конечно, был очень хорошо осведомлен обо всем этом деле, нанес голландскому посланнику несомненное оскорбление. Он отказался дать ему аудиенцию и прислал табакерку, положенную по обычаю послам, окончательно покидающим свой пост, хотя официально барон уезжал только в отпуск. Этим дело не ограничилось. В письме к принцу Вильгельму Оранскому, в то время наследнику Нидерландского престола (он был женат на сестре Николая I великой княжне Ольге Павловне), царь, очевидно, так отозвался о посланнике, что, вернувшись на родину, Геккерн не получил никакого нового назначения и пять лет находился не у дел.

К сожалению, несмотря на содействие русского Министерства иностранных дел, П. Е. Щеголеву не удалось разыскать этого чрезвычайно важного документа, отправленного с курьером в Гаагу 22 февраля 1837 года.¹ Содержание его остается неизвестным и до настоящего времени.

¹ (Щеголев, стр. 305.)

В письме к брату, великому князю Михаилу Павловичу, от 3 февраля 1837 года Николай I охарактеризовал Геккерна с предельной резкостью: "он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу...". Далее царь говорит, что "... когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной, тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих (Геккернов), быв во всем совершенно невинна".

В своем позднем (1887 года) письме к племяннице, писательнице А. П. Араповой - дочери Натальи Николаевны от второго брака,- составленном совместно с Александрой Николаевной, барон Фризенгоф сообщает: "Старый Геккерн написал вашей матери письмо, чтобы убедить ее оставить своего мужа и выйти за его приемного сына. Александрина вспоминает, что ваша мать отвечала на это решительным отказом, но она уже не помнит, было ли это устно или письменно".¹

¹ (Перевод этой цитаты, данный Л. Гроссманом, проверен мною по фотокопии письма.)

Через 50 лет после событий А. Н. Фризенгоф-Гончарова, видимо, вспомнила о том, что Геккерн-отец пытался помочь любовным домогательствам приемного сына, но потерпел неудачу.¹ Однако упоминание о письме посланника, в котором он якобы убеждал Наталью Николаевну оставить мужа и выйти замуж за Дантеса,- это упоминание, можно думать, является одной из ошибок памяти старой баронессы. Умный и хитрый дипломат мог быть сводником, но во всяком случае не написал бы такой тяжко компрометирующей его "ноты".

¹ (...пытался помочь любовным домогательствам сына, но потерпел неудачу.- По словам А. П. Араповой, "Раз, на балу в Дворянском собрании, полагая, что почва уже достаточно подготовлена, он настойчиво принялся излагать ей целый план бегства за границу, обдуманный до мельчайших подробностей, под его дипломатической эгидой, рисуя самую заманчивую будущность, а чтобы предупредить отпор возмущенной совести, он припомнил ей частые, многим известные измены ее мужа, представляющие ей свободу возмездия".

Хотя источник сведений о плане Геккерна организовать бегство Натальи Николаевны за границу под его "дипломатической эгидой" и назван Араповой, весь этот эпизод является крайне неправдоподобным. Исследователи его во внимание не принимают.)

² (Иллюстр. приложение к "Новому времени", 1907, № 11416, 22 декабря, стр. 6-7.)

После дуэли в неофициальном письме к Министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде от 1/13 марта 1837 года Геккерн не только категорически отвергал клеветнические, по его словам, слухи о пособничестве Дантесу, но и предлагал обратиться по этому поводу к самой Н. Н. Пушкиной. "Пусть она покажет под присягой, что ей известно, и обвинение падет само собой. Она сама сможет засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она летела, она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся". Геккерн утверждает также, что он потребовал от сына "... письмо, адресованное к ней, в котором он заявлял, что отказывается от каких-либо видов на нее. Письмо отнес я сам и вручил его в собственные руки. Г-жа Пушкина воспользовалась им, чтобы показать мужу и родне, что она никогда не забывала вполне своих обязанностей".¹

¹ (Щеголев, стр. 322.)

Комиссия военного суда по делу Дантеса не сочла нужным обращаться с какими бы то ни было вопросами к Н. Н. Пушкиной, но ведь она могла поступить и иначе... Пожелание Геккерна о том, чтобы Наталья Николаевна была допрошена, является одной из загадок истории дуэли.

Нельзя также забывать, что обвинения Геккерна в сводничестве фактически всецело основаны на том, что говорила по этому поводу Наталья Николаевна. Никто, например, кроме нее, не мог слышать слов приемного отца Дантеса: "Верните мне моего сына!".

Исследователям приходится верить в то, что женщина и в данном случае сказала правду...

Переходим теперь к роману Пушкиной и Дантеса в изображении Фикельмон.

По словам Дарьи Федоровны, "Он (Дантес) был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме". Период такой "приличной влюбленности" Дантеса, по-видимому, примерно совпадает с календарным 1835 годом.

Барон Фризенгоф сообщил впоследствии племяннице, что "Дантес... вошел в салон вашей матери, как многие другие офицеры гвардии, которые в нем бывали". Вряд ли это верно. Есть и другие поздние упоминания о том, что Дантес бывал гостем Пушкиных, но они мало надежны. Поверим скорее записи Фикельмон, сделанной, во всяком случае, вскоре после дуэли, а не полвека спустя.

В дальнейшем, по словам Фикельмон, "...он постоянно встречал ее в свете и вскоре в тесном дружеском кругу стал более открыто проявлять свою любовь (...). Наконец, все мы видели, как росла и усиливалась эта гибельная гроза! То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать этой необузданной любви".

Если графиня пишет искренне (в чем, на мой взгляд, можно сомневаться), то чувства Натальи Николаевны для нее неясны - то ли... то ли...

Однако уже 5 февраля 1836 года светская барышня, фрейлина М. К. Мердер (1815 - 1870), видевшая Пушкину и Дантеса на балу у княгини Бутера, записывает в дневнике: "...они безумно влюблены друг в друга".¹ Вряд ли превосходная наблюдательница Фикельмон не замечала того же самого.

¹ (Листки из дневника М К. Мердер. "Русская старина", 1900, август, стр. 382 - 385.)

В данное время мы располагаем первоклассной важности документами, которые вносят полную ясность в вопрос об отношениях Пушкиной и Дантеса.

В 1946 году талантливый французский писатель Анри Труайа ¹ опубликовал в своей двухтомной книге о Пушкине² найденные им в архиве Дантеса-Геккерна два письма барона Жоржа к своему приемному отцу, находившемуся в то время в отпуску за границей. Советский читатель может с ними ознакомиться по работе М. А. Цявловского (французский текст и перевод).³ Письма датированы 20 января и 14 февраля 1836 года. Подлинность их не подлежит сомнению.

¹ (Псевдоним русского выходца, армянина по национальности, Тарасова. После революции он был вывезен мальчиком во Францию и сделал там большую литературную карьеру. Не так давно Анри Труайа был избран в число сорока "бессмертных", как называют членов Французской Академии.)

² (Henri Troyat. Pouchkine. Paris, vol. I - II, 1946. Второго издания этого труда мне не пришлось видеть.)

³ (М. А. Цявловский. Новые материалы для биографии Пушкина. "Звенья", IX, стр. 172 - 177.)

В первом письме Дантес впервые признается приемному отцу в том, что он "безумно влюблен". Фамилии Пушкиной он не называет, боясь, что письмо "может затеряться", но прибавляет: "...вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив (...). Дантес умоляет Геккерна не делать "...никаких попыток разузнавать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен".

Тщетная предосторожность влюбленного! Как раз в это время фрейлина Мердер делает свою запись и, конечно, не она одна догадывается о чувствах влюбленной пары.

Еще интереснее второе письмо. Дантес рассказывает о своем объяснении с Пушкиной, которую он, судя по контексту письма, уговаривал "нарушить ради него свой долг". Наталья Николаевна ответила: "...я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так; как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой (...)".

 Я вас люблю (к чему лукавить?),
 Но я другому отдана... 

Легкомысленная, как все считали, Наталья Николаевна в роли Татьяны-княгини... Неизвестно, выдержала ли она эту роль до конца, но в начале 1836 года, несомненно, хотела выдержать.

Находка Труайа показывает, сколько еще неожиданностей таит дуэльная история. Весьма возможно, что, если со временем будут опубликованы дальнейшие новые материалы, исследователям придется отказаться от ряда, казалось бы, прочно установленных взглядов. И, несомненно, прав М. А. Цявловский, говоря: "В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталии Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться. Больше того, ответное чувство Наталии Николаевны к Дантесу теперь тоже не может подвергаться никакому сомнению".

Дантес, действительно, "тронул и смутил ее сердце", как с оговорками допускала Фикельмон, но и чувства барона Жоржа были гораздо серьезнее, чем считалось до сих пор...

Итак, в январе-феврале 1836 года, за год до дуэли, влюбленный кавалергард вел себя очень осторожно (ему, но крайней мере, так казалось) и даже в письмах к отцу боялся назвать имя любимой им женщины. Не совсем понятно, почему осмотрительный и как будто до поры до времени весьма деликатный барон Жорж через несколько месяцев резко изменил свою линию поведения. По словам Фикельмон, он "...стал более открыто проявлять свою любовь". Посмотрим, что кроется за этим дипломатическим выражением жены дипломата.

Необходимо предварительно немного остановиться на хронологии событий и топографии местности. Лето 1836 года Пушкины провели на даче на Каменном Острове (с середины мая и до второй половины августа). 23 мая Наталья Николаевна родила дочь Наталью. Кавалергарды летом стояли в лагере в Новой Деревне и вернулись в казармы 11 сентября.

От Каменного Острова до Новой Деревни очень недалеко. Нужно было только переправиться через Неву. Если верить позднему (1887 года) рассказу князя А. В. Трубецкого, Лиза, горничная Пушкиных, часто приносила Дантесу записки Натальи Николаевны. Сам кавалергард будто бы ездил на дачу к Пушкиным, а все подробности своего романа с женой поэта разбалтывал товарищам офицерам. Рассказ старика Трубецкого о событиях полувековой давности полон неточностей и анахронизмов, но зерно правды в нем есть. Поведение Дантеса в это время было далеко не рыцарским. Его товарищи по полку, по-видимому, искренне считали Наталью Николаевну любовницей своего однополчанина (сам Трубецкой этого не говорит).

Д. Ф. Фикельмон подтверждает давно известные рассказы о том, что влюбленная в Дантеса Екатерина Николаевна "учащала возможности встреч с Дантесом", "забывая о всем том, что может из-за этого произойти для ее сестры". По другим сведениям ее не раз видели вместе с Натальей Николаевной и Дантесом в аллеях Летнего Сада, что, конечно, обращало на себя внимание. Письма Дантеса к приемному отцу показывают, что до 1836 года о таких прогулках втроем не могло быть и речи. Вряд ли беременная Наталья Николаевна появлялась в Летнем Саду весной 1836 года, незадолго до родов. Скорее эти неосторожные встречи происходили в сентябре, после возвращения кавалергардов из лагеря. В это время Летний Сад чудесно красив, а погода обычно стоит хорошая.

О роли Екатерины Николаевны в преддуэльные месяцы крайне резко отзывается Александр Николаевич Карамзин в письме к брату Андрею от 13/25 марта 1837 года:¹ "...та, которая так долго играла роль сводницы,² стала, в свою очередь, возлюбленной, а затем и супругой. Конечно, она от этого выиграла, потому-то она - единственная, кто торжествует до сего времени, и так поглупела от счастья, что, погубив репутацию, а может быть, и душу своей сестры, госпожи Пушкиной, и вызвав смерть ее мужа, она в день отъезда последней послала сказать ей, что готова забыть прошлое и все ей простить!!!"

¹ (Карамзины, стр. 190 - 191.)

² (В издании Пушкинского Дома перевод слова "entremetteuse" смягчен и оно передано, как "посредница". Однако в данном контексте речь идет, несомненно, о "своднице".)

Как далеко зашли отношения Пушкиной и Дантеса - сказать невозможно. Подозрение в нарушении супружеской верности с Натальи Николаевны вряд ли может быть снято, но доказательств нет. С другой стороны, некоторые веские соображения, о которых речь будет впереди, говорят за то, что своей цели в отношении Пушкиной Дантес не добился и ее любовником не стал.

Придется все же по этому поводу сделать некоторое отступление.

Недавно выяснилось, что князь А. В. Трубецкой был не только полковым товарищем Дантеса, но и очень близким другом императрицы Александры Федоровны (и только ли другом?..). В ее интимной переписке с ближайшей приятельницей графиней С. А. Бобринской, он "засекречен" и именуется "Бархатом". 4 февраля 1837 года царица пишет:"Итак, длинный разговор с Бархатом о Жорже. Я бы хотела, чтобы они уехали, отец и сын.- Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное".¹

¹ (Возможно, что императрица (как и графиня Д. Ф. Фикельмон) имеет в виду не диплом, а какое-то анонимное письмо, текст которого нам неизвестен.)

Эмма Герштейн, опубликовавшая этот документ,¹ дает ему весьма многозначительное объяснение по "царственной линии". На мой взгляд, дело обстояло много проще. Кавалергард рассказал своей коронованной приятельнице (будем скромны), что отношения Дантеса и Натальи Николаевны зашли далеко, но в связи они не были.

¹ (Эмма Герштейн. Вокруг гибели Пушкина (по новым материалам). "Новый мир", 1962. № 2, стр. 211 - 226.)

В конце концов важно то, что оба влюбленных вели себя в последние преддуэльные месяцы крайне неосторожно. В записи Фикельмон речь, несомненно, идет об осени и зиме 1836 года. По ее словам, поведение Дантеса (еще до женитьбы на Е. Н. Гончаровой) было нарушением всех светских приличий, причем казалось, что Наталья Николаевна "бледнеет и трепещет под его взглядами". Я склонен думать, что слабохарактерная женщина, в начале года искренне хотевшая подражать Татьяне-княгине, теперь не могла подавить в себе страстного увлечения кавалергардом.

Фикельмон считает, что Пушкин в это время совершал большую ошибку, позволяя красавице-жене одной бывать в свете, а Наталья Николаевна допускала "большую, ужасную неосторожность", давая мужу во всем отчет и пересказывая слова Дантеса. Да, Дарья Федоровна в этом отношении, видимо, была поопытнее, и графу Шарлю-Луи не приходилось страдать от ее излишней откровенности... Можно, однако, усомниться в том, что Наталья Николаевна действительно передала Пушкину все. И вряд ли, например, он знал, что в своих записках его жена обращается к кавалергарду на "ты" (надо заметить, к тому же, что по-французски "ты" звучит много интимнее, чем по-русски).¹

¹ (Нельзя забывать, что сведения об обращении Натальи Николаевны к Дантесу на "ты" исходят от престарелого А. В. Трубецкого (Щеголев, стр. 423) и, возможно, не заслуживают доверия.)

Неладно было в семье Пушкиных в 1836 году. Это замечали многие. Графиня Долли вместе с другими друзьями поэта всячески выгораживает Наталью Николаевну. Уверяет даже, что, по крайней мере раньше, она "веселилась без (всякого кокетства". В этом отношении она, несомненно, исполняет предсмертный завет Пушкина, желавшего, чтобы современники и потомки считали его жену невинной жертвой.

И - снова приходится повторить, к сожалению, она лишь очень глухо говорит о времени непосредственно перед получением пасквиля: "семейное счастье уже начало нарушаться...". В чем же выражалось это нарушение? По некоторым сведениям - Пушкин начал сомневаться в верности Натальи Николаевны. С другой стороны - из печальной песни слова не выкинешь: по-видимому, именно в эти преддуэльные месяцы разыгрывается его роман со свояченицей Александрой Николаевной, о котором тоже осталось немало свидетельств. Щеголев, правда, считает, что "...история с Александрой никакого отношения к дуэли Пушкина с Дантесом не имеет".¹ На мой взгляд, с этим согласиться нельзя. По всему судя, в роковые месяцы поэт совершенно потерял власть над женой, которая, по понятиям того времени, ему неотъемлемо принадлежала. Рассорившись с тещей, он писал ей 26 июня 1831 года: "...обязанность моей жены - подчиняться тому, что я себе позволю. Не восемнадцатилетней женщине управлять мужчиной, которому 32 года".

¹ (Щеголев, стр, 429.)

Теперь о подчинении и речи нет. Пушкин стал как бы наблюдателем своей собственной драмы. В чем же причина этой странной пассивности? Почему Наталья Николаевна может не считаться с волей мужа?

Есть основания предполагать, что Пушкина знала о романе, который разыгрывался в ее доме. Трудно поверить, чтобы она не замечала того, что бросалось в глаза посторонним людям. А если эта грустная история не являлась для нее тайной, то, значит, в ее руках была карта, против которой поэт был бессилен.

IV

Об отношениях супругов Пушкиных в преддуэльные месяцы мы знаем очень немного. Думаю поэтому, что будет небезынтересно привести здесь запись моего разговора с покойной княгиней Антониной Михайловной Долгоруковой, женой бывшего члена Государственной Думы Петра Дмитриевича Долгорукова, запись, сделанную в Праге через несколько часов после нашей беседы. С А. М. Долгоруковой я был знаком почти двадцать лет и знал ее благоговейное отношение к памяти Пушкина. Она, несомненно, ничего не выдумала. Вот текст записи, оригинал которой хранится в рукописном отделе Пушкинского Дома.

"31 мая 1944 княгиня Антонина Михайловна Долгорукова сообщила мне, Николаю Алексеевичу Раевскому, что в 1908 году в Москве к ней явился внук П. В. Нащокина, тогда еще молодой человек, и предложил ей купить пачку писем Пушкина к его деду.¹ Княгиня Долгорукова видела письма, но не прочла их. Из чувства щепетильности не хотела покупать чужой интимной переписки.

¹ (В 1917 году известные письма Пушкина к его другу Павлу Воиновичу Нащокину принадлежали графу С. Д. Шереметеву.)

По словам внука Нащокина:

1. Александра Николаевна Гончарова сыграла большую роль в семейных неурядицах поэта.

2. Она была в связи с Пушкиным.

3. Наталья Николаевна знала о связи, и у нее не раз происходили бурные сцены с мужем. С Пушкиным при этом случались истерики и он плакал.

4. Александра Николаевна будто бы открывала глаза поэту на отношения Натальи Николаевны с Дантесом.

5. Когда Пушкин умирал, у Александры Николаевны происходили якобы резкие столкновения с сестрой. Она почти не подпускала ее к мужу, сама ухаживала за ним и вообще держала себя хозяйкой (все до сих пор известные материалы говорят обратное.- Н. Р.).

Княгиня А. М. Долгорукова оставляет рассказ всецело на ответственности внука Нащокина, но уверена в том, что суть его передана правильно.

Н. Раевский.

Ночь 31/V - 1/VI - 1944 г. Прага".

Пункт пятый записи, несомненно, неверен в отношении ухода за раненым Пушкиным. Зато Александра Николаевна, надо думать, действительно всем распоряжалась, так как жена поэта была в состоянии, близком к безумию. Все остальное содержание рассказа очень похоже на правду. Сведения, сообщенные внуком Павла Воиновича, содержат лись, конечно, не в письмах, предложенных на продажу, а являлись семейным преданием. В 1908 году оно, надо заметить, было очень свежим, так как вдова Нащокина, Вера Александровна, хорошо знакомая с Пушкиным в течение последних лет его жизни, скончалась всего лишь восемью годами раньше - в 1900 году.

Недавно М. Яшин подверг подробной критике вопрос о взаимоотношениях Пушкина и Александры Николаевны.¹ Он старается доказать, что все свидетельства современников по данному вопросу не заслуживают доверия. Думаю, однако, что это не так. Рассказ внука Нащокина показывает, что и ближайший друг поэта, возможно, знал о последнем увлечении Пушкина. Надо, однако, заметить, что о неродственном сближении с сестрой жены потомок П. В. Нащокина в 1908 году мог узнать и из воспоминаний А. П. Араповой,- соответствующая глава была опубликована в иллюстрированных приложениях к газете "Новое Время", 1907, № 11413, 19 декабря.² Приходится поэтому ко всему рассказу внука Нащокина отнестись с большой осторожностью. Несомненным остается лишь тот факт, что он предложил А. М. Долгоруковой купить письма Пушкина, которые он ей показал.³

¹ (М. Яши и. Пушкин и Гончаровы. "Звезда", 1964, № 8, стр. 184 - 189.)

² (На это обстоятельство обратила мое внимание Т. Г. Цявловская.)

³ (...он предложил А. М. Долгоруковой купить письма Пушкина, которые он ей показал.- Антонина Михайловна, как я хорошо помню, сказала мне, что, раскрыт пачку, она узнала почерк Пушкина, знакомый ей по репродукциям. Ее мужа не было дома.

Предположить, что к Долгоруковым явился авантюрист, пытавшийся сбыть фальшивки, как я думаю, нельзя. Долгоруковы были весьма культурными людьми (князь Петр Дмитриевич после короткой службы в Кавалергардском полку окончил историко-филологический факультет) и, прежде чем купить письма, несомненно, потребовал бы соответствующей экспертизы. Лицо, желавшее продать им пушкинские письма, не могло об этом не знать.)

Путем переписки с ныне здравствующими потомками П. В. Нащокина, живущими в Советском Союзе, я попытался выяснить, кто именно из внуков Павла Воиновича мог посетить А. М. Долгорукозу в 1908 году.

У Нащокина было два сына - старший Александр и младший Андрей. Взрослого сына у Андрея Павловича в 1908 году не было. С наибольшей вероятностью можно предположить, что у Долгоруковой побывал один из многочисленных сыновей Александра Павловича, человек, который пользовался хорошей репутацией, но зачастую нуждался в деньгах. Намечается и довольно правдоподобный путь, которым к нему могли попасть письма поэта. Уточнять эти сведения в печати по ряду причин является преждевременным.

Вернемся теперь к записи Фикельмон. Текст пасквильного диплома, вероятно, остался ей неизвестен, но содержание его она, надо думать, узнала. Один из экземпляров пасквиля (в запечатанном конверте, адресованном Пушкину и вложенном в другой с адресом получателя) был прислан и Елизавете Михайловне Хитрово. Ничего не подозревая, она переслала диплом поэту. Другие его друзья были осторожнее - вскрыли конверты с пасквилем и уничтожили его. Однако граф В. А. Соллогуб, которому такой конверт передала его тетка А. И. Васильчикова, решил, что он, быть может, имеет какое-то отношение к его несостоявшейся дуэли с Пушкиным. Поэтому Соллогуб не счел себя в праве вскрыть конверт и также отвез его к поэту. По словам Соллогуба, Пушкин распечатал конверт и тотчас сказал: "- Я уже знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елизаветы Михайловны Хитрово: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безымянным письмам я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя - ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитрово.

Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами (.. .)".¹

¹ (В. А. Соллогуб. Воспоминания. Изд. "Academia". М.-Л., 1931, стр. 358.)

Соллогуб обладал отличной памятью. Вероятно, и слова Пушкина он передал достаточно точно.

Письмо поэта до нас не дошло. Зато сохранилось ответное письмо Е. М. Хитрово к Пушкину, которое совсем недавно опубликовала Т. Г. Цявловская.¹ Елизавета Михайловна, умная женщина, верный друг поэта, отозвалась на его письмо с сообщением о пасквиле совершенно неожиданным образом: "Нет, дорогой друг мой, для меня это настоящий позор - уверяю вас, что я вся в слезах,- мне казалось, что я достаточно сделала добра в жизни, чтобы не быть впутанной в столь ужасную клевету!- На коленях прошу вас не говорить никому об этом глупом происшествии". Е. М. Хитрово вообразила, что на Наталью Николаевну "...напали лишь для того, чтобы заставить меня сыграть роль посредника и этим ранить в самое сердце".

¹ (Т. Г. Цявловская. Неизвестное письмо Е. М. Хитрово Пушкину. Пушкинский праздник (специальный выпуск "Литературной газеты" и "Литературной России"), 3 - 10 июля 1970 г., стр. 12 - 13.)

Т. Г. Цявловская справедливо прибавляет, что эгоцентризм Хитрово производит тяжелое впечатление. Действительно, Елизавета Михайловна совершенно не думает о переживаниях Пушкина. Думает только о себе. Но вряд ли можно сомневаться в том, что, обидевшись и разволновавшись, она сейчас же рассказала об этом происшествии дочери. Вероятно, дала ей прочесть письмо Пушкина, может быть, и свое...

Трудно поэтому понять, почему в своей "исторической записке" графиня Долли говорит не о дипломе, а о том, что "...чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все дурные слухи и имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией".

Возможно, что наряду с дипломом Пушкин действительно получал такие письма, и Дарье Федоровне стало известно их содержание, но в пасквиле, кроме намека на супружескую измену Пушкиной, никаких подробностей нет. Имена Натальи Николаевны и Дантеса не упоминаются в нем вовсе. Приходится снова повторить, что дуэльную историю графиня Долли, к сожалению, излагает очень неоткровенно и местами, кажется, сознательно искажает ее ход. Вряд ли, например, она могла не знать, что Пушкин, получив пасквиль, не "...написал Дантесу, требуя от него объяснений по поводу его оскорбительного поведения", а без всяких объяснений в тот же день вызвал кавалергарда на дуэль.

Несравненно интереснее непосредственные наблюдения и оценки Дарьи Федоровны. В ее глазах дуэльная история - чисто семейная драма Пушкина, которая, однако, получила большое общественное значение благодаря огромной популярности поэта. О враждебном отношении к нему значительной части высшего общества, которое она порой жестоко критиковала в своих дневниках, Фикельмон предпочла умолчать. Поведение Дантеса она резко порицает, но в то же время утверждает, что в глазах большого света оно "было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной".

Надо сказать, что к этому соображению графини Долли приходится отнестись со всей серьезностью. Осенью 1836 года Дантес, действительно, вел себя скорее как потерявший голову влюбленный, а не как осторожный любовник.

Есть таким образом основание думать, что своей цели - предельной физической близости с Натальей Николаевной он не добился. Жена Пушкина, по-видимому, повинна лишь в духовной измене мужу, но формально она своего супружеского долга не нарушила, несмотря на страстное увлечение Дантесом... Однако - и это лишний раз свидетельствует о проницательном уме графини - Фикельмон утверждает, что для Пушкина было важно не мнение высшего общества, а то, что "десяток других петербургских кругов, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники, и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья".

Графиня лишь кратко упоминает о том, что неожиданное сватовство Дантеса, внезапно сделавшего предложение Екатерине Николаевне Гончаровой, чрезвычайно удивило светское общество. О причине, побудившей барона Жоржа жениться на сестре Пушкиной, она не говорит ничего.

Барон Фризенгоф в письме племяннице сообщает со слов Александры Николаевны:

"Молодой Геккерн принялся тогда притворно ухаживать за своей будущей женой, вашей теткой Катериной; он хотел сделать из нее ширму, за которой старался достигнуть своих целей. Он ухаживал за обеими сестрами сразу. Но то, что для него было игрою, превратилось у вашей тетки в серьезное чувство". По словам Фризенгофа, Пушкин в конце концов заявил Дантесу: либо тот женится на Катерине, либо будут драться.

Рассказ Фризенгофа о притворном ухаживании барона Жоржа очень правдоподобен, но относительно угрозы дуэлью этого сказать нельзя: считать Дантеса трусом нет оснований, а подобная угроза неминуемо привела бы к поединку. Женился он во всяком случае не из страха перед пистолетом Пушкина.

Что же в действительности заставило его пойти на этот шаг? Пока мы этого не знаем - одна из загадочных глав дуэльной истории.

В 1924 году Л. Гроссман дал было весьма простое объяснение непонятного поступка барона Жоржа.¹ Он обратил внимание на одну весьма неясную и странную фразу в письме Екатерины Николаевны к мужу, посланном из Петербурга 20 марта 1837 года на другой день после высылки Дантеса, и истолковал ее в том смысле, что жена Дантеса забеременела еще до свадьбы. Кроме того автор, не заметив того, что в письме Натальи Ивановны Гончаровой к уехавшей за границу Екатерине Николаевне неверно проставлен год (1837 вместо 1838), решил, что она родила своего первого ребенка в апреле 1837 года, т. е. через три месяца после свадьбы! Это "открытие" Л. Гроссмана в свое время вызвало немалую сенсацию, но сейчас о нем всерьез говорить не приходится. Официальная дата рождения дочери Екатерины Николаевны (19 октября), по-видимому, не подлежит сомнению.

¹ (Л. Гроссман. Женитьба Дантеса. Новые материалы о дуэли Пушкина. "Красная Нива", 1924, № 24, 9 июня, стр. 10 - 12.)

Остается, однако, неясным, каковы были отношения Екатерины Николаевны и Дантеса до свадьбы... По словам Густава Фризенгофа, он "притворно ухаживал за своей будущей женой". В русском письме Е. И. Загряжской к В. А. Жуковскому, посланном сейчас же после того, как "Жених и почтенный его Батюшка были у меня с предложением", говорится также: "К большому счастью за четверть часа перед ними приехал старший Гончаров ¹ и он объявил им Родительское согласие, и так все концы в воду".²

¹ (Дмитрий Николаевич (1808 - 1859).)

² (Щеголев, стр. 315; курсив мой.)

Последнее выражение, несомненно, свидетельствует о том, что в любовной истории Екатерины Николаевны нужно было что-то скрыть. Не тот ли факт, что старшая Гончарова стала женщиной еще до свадьбы, и ей было необходимо поскорее обвенчаться с "соблазнителем"? С другой стороны, по понятиям того времени, кавалергарду Дантесу, если он хотел оставаться в полку, не оставалось в таком случае ничего другого, как жениться на фрейлине Гончаровой....

Утверждать, что дело обстояло именно так, конечно, нельзя, но, на мой взгляд, подобное предположение не менее вероятно, чем другие попытки объяснить крайне удивившую светское общество женитьбу Дантеса.

В последние годы в широких читальских кругах стала весьма популярной выдвинутая ленинградским исследователем М. И. Яшиным гипотеза, согласно которой Дантес женился на Екатерине Николаевне Гончаровой, исполняя желание Николая I.¹ Прямых свидетельств, подтверждающих это предположение, у автора не было, и большинство специалистов отнеслось к его гипотезе отрицательно.

¹ (М. Яшин, Хроника преддуэльных дней. "Звезда", 1963, №8, стр. 159 - 184; № 9, стр. 166 - 187.)

Подлинной сенсацией пушкиноведения явилось, однако, опубликование в Париже русского перевода записок дочери Николая I Ольги Николаевны. В этой книге, вскоре ставшей известной и в Советском Союзе, имеется следующее место: "Папа, который видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием, и это внимание раслространялось и на его жену, которая была в такой же степени добра, как и прекрасна. Он поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано (курсив мой.- Я. Л.) жениться на младшей сестре Наталии Пушкиной, довольно заурядной особе. Но было уже поздно: раз пробудившаяся ревность продолжала развиваться. Некоторое время спустя (...) Дантес стрелялся с Пушкиным на дуэли, и наш великий поэт умер, смертельно раненный его рукой".¹

¹ (Сон юности. Записки дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской. Париж, 1963, стр. 65. Цит. в статье Я. Л. Левкович. Новые материалы для биографии Пушкина, опубликованные в 1963 - 1966 гг. Пушкин. Исследования и материалы, т. V, Л., 1967, стр. 374.)

Казалось, что свидетельство дочери царя неопровержимо. Я. Л. Левкович с полным основанием заметила в своей статье. "Теперь загадка женитьбы Дантеса перестала быть загадкой".

Автор этих строк также ни мало не сомневался в решающем значении опубликованного в Париже текста.

Представлялось все же совершенно необходимым, чтобы для большей точности он был сверен непосредственно с неопубликованным до сих пор французским подлинником "Записок", хранящимся в настоящее время в Штутгартском архиве. В печати был известен лишь немецкий перевод этого источника, выпущенный в Германии еще в 1955 году.¹ С него и был сделан опубликованный в Париже русский перевод.

¹ (Я. Л. Левкавич. Две работы о дуэли Пушкина, "Русская литература", 1970, № 2, стр. 211 - 212.)

Подлинный французский текст недавно сообщил в Ленинград живущий в Париже праправнук Пушкина Георгий Михайлович Воронцов-Вельяминов.¹ По словам Я. Л. Левкович, "от двойного перевода всегда можно ждать неожиданностей". И действительно, при проверке оказалось, что во французском подлиннике речь идет не о вмешательстве царя, а об активности друзей поэта, которые "нашли только одно средство, чтобы обезоружить подозрения" - принудить Дантеса жениться.

¹ (Г. М. Воронцов-Вельяминов. Пушкин в воспоминаниях дочери Николая I.- Временник ПК, 1970. Л., 1972, стр. 24 - 29.)

Нельзя не согласиться с мнением автора статьи, которая считает, что "Таким образом, предположение Яшина о женитьбе по приказу царя снова превратилось в неподтвержденную документами гипотезу".

Попытки установить истинную причину загадочного поступка Дантеса, надо думать, будут продолжаться. Однако менее всего вероятно, что они подтвердят утверждения Геккерна-старшего, писавшего 30 января 1837 года Министру иностранных дел Голландии барону Верстолку: "Сын мой, понимая хорошо, что дуэль с г. Пушкиным уронила бы репутацию жены последнего и скомпрометировала бы будущность его детей, счел за лучшее дать волю своим чувствам и попросил у меня разрешения сделать предложение сестре жены Пушкина (...)".¹

¹ (Щеголев, стр. 324.)

Трусом Дантес не был, но вся его жизнь показывает, что рыцарем он также не был.

Очень интересно упоминание Фикельмон о том, что Наталья Николаевна ревновала сестру к Дантесу и отважилась говорить об этом с мужем. В письме С. Н. Карамзиной к брату от 20 - 21 ноября 1836 года тоже есть многозначительные строки: "Натали нервна, замкнута и, когда говорит о замужестве сестры, голос ее прерывается".¹

¹ (Карамзины, стр. 139.)

Наталья Николаевна ревнует, но так ли она наивна и проста, как считает Фикельмон? Мне думается, что нет. Если семейное предание Нащокиных справедливо и Пушкина действительно знала о романе мужа с Александрой Николаевной, то она могла в любую минуту заговорить о нем...

Повествуя о романе Пушкиной и Дантеса, Дарья Федоровна говорит: "...все мы видели, как росла и усиливалась эта гибельная гроза!". Все видели, но далеко не все понимали, как понимала Фикельмон, что перед ними разыгрывается драма поэта. Семья Карамзиных - давние и близкие друзья поэта. Все они любят Пушкина, как человека, и чтут его гений, но к его семейным делам Карамзины относятся совершенно иначе, чем графиня Долли. В особенности характерны письма дочери историка, Софьи Николаевны. Приведу из них несколько выдержек:

"Вяземский говорит, что он (Пушкин) выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает".

"...Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом; он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривает на эту тему, что он делает весьма охотно, всегда радуясь каждому новому слушателю. Надо было видеть, с какой готовностью он рассказывал моей сестре Катрин обо всех темных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения".₁

¹ (Карамзины, стр. 148.)

"Словом, это какая-то непрестанная комедия, смысл которой никому хорошенько не понятен; вот почему Жукозский так смеялся твоему старанию разгадать его, попивая кофе в Бадене".

Александр Николаевич Карамзин, бывший шафером Е. Н. Гончаровой, писал: "Неделю тому назад сыграли мы свадьбу барона Эккерна с Гончаровой (...). Таким образом кончился сей роман a la Balzac ¹ к большой досаде петербургских сплетников и сплетниц".

¹ (В стиле Бальзака.)

Тирадам насмешливой барышни можно было бы не придавать серьезного значения, но из ее писем мы узнаем, что смеялась не одна она. Подтрунивал над Пушкиным Вяземский, и даже Василий Андреевич Жуковский, только что с великим трудом уладивший дело с первым вызовом, находил повод к смеху. Насмешливое отношение к этой странной истории чувствуется и в письме Александра Николаевича Карамзина.

Глубоко и искренне было горе друзей Пушкина. Но все это было после катастрофы, а когда она готовилась, многие и многие близкие Пушкину люди, в противоположность прозорливой Фикельмон, видели в том, что происходило, не трагедию, а комедию или, в лучшем случае, трагикомедию...

Еще до рассылки диплома, наблюдая обращение Дантеса с Натальей Николаевной на светских собраниях, графиня заметила, что барон решил "довести ее до крайности". Надо сказать, что французское выражение, которое она употребила, применяется охотниками в смысле "загнать", "довести до изнеможения" свою жертву.

Позднее, перед самым поединком, странное и тяжелое впечатление производило в обществе поведение всех главных действующих лиц дуэльной драмы. С. Н. Карамзина потом горько сожалела о том, что так легко отнеслась к "этой горестной драме", но для нас все же ценны ее наблюдения в один из последних вечеров жизни поэта (24 января):

"В воскресенье у Катрин¹ было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза под жарким и долгим взглядом своего зятя,- это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин (Екатерина Николаевна Геккерн.- Н. Р.) направляет на них свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу - по чувству. В общем все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных)".² В записи Фикельмон мы не находим таких зарисовок, но она считает, что именно наглое поведение Дантеса послужило непосредственным поводом к дуэли.

¹ (Княгиня Екатерина Николаевна Мещерская, урожденная Карамзина.)

² (Карамзины, стр. 165.)

Дарья Федоровна лишь описывает факты, но не дает их объяснения. Его мы находим в письме барона Фризенгофа, причем на этот раз он говорит лично от своего имени (не надо, однако, забывать, что письмо было целиком проверено и одобрено Александрой Николаевной): "...Геккерн продолжал демонстративно восхищаться своей новой свояченицей; он мало говорил с ней, но находился постоянно вблизи, почти не сводя с нее глаз. Это была настоящая бравада, и я лично думаю, что этим Геккерн намерен был засвидетельствовать, что он женился не потому, что боялся драться, и что если его поведение не нравилось Пушкину, он готов был принять все последствия этого".

Это объяснение очень правдоподобно. Своей непонятной женитьбой Дантес поставил себя в глазах общества в ложное и унизительное положение. Вероятно, многие подозревали, что блестящий кавалергард действительно струсил и женился, чтобы избежать поединка. К сожалению, и Пушкин, как показывает его письмо к посланнику Геккерну, вызвавшее дуэль, держался того же взгляда и вряд ли хранил его в тайне: "...я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, а то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном", - писал он Геккерну-отцу.

Развязка приближалась.

Бал, о котором упоминает Фикельмон, состоялся у обер-церемониймейстера графа Ивана Илларионовича Воронцова-Дашкова 23 января накануне приема у Мещерских. Барон Фризенгоф описал то же происшествие в следующих выражениях: "В свое время мне рассказывали, что поводом послужило слово, которое Геккерн бросил на одном большом вечере, где все присутствовали; там был буфет, и Гек-керн, унося тарелку, которую он основательно наполнил, будто бы сказал, напирая на последнее слово: это для моей законной. Слово это, переданное Пушкину с комментариями, и явилось той каплей, которая переполнила чашу".

26 января поэт послал голландскому посланнику роковое письмо.

Существует и другая версия "последнего толчка", которую принимает П. Е. Щеголев. Она восходит к самой Наталье Николаевне и впервые была изложена в воспоминаниях А. П. Араповой. По ее словам, года за три перед смертью Н. Н. Ланская "рассказала во всех подробностях разыгравшуюся драму нашей воспитательнице, женщине, посвятившей младшим сестрам и мне всю свою жизнь и внушавшей матери такое доверие, что на смертном одре она поручила нас ее заботам (...)".

Поводом к дуэли послужило свидание, которое Дантес, угрожая в случае отказа покончить с собой, выпросил у Натальи Николаевны, уже будучи женатым. Свидание состоялось в кавалергардских казармах на квартире приятельницы и свойственницы Пушкиной Идалии Григорьевны Полетики, внебрачной дочери графа Г. А. Строганова.¹

¹ (Ее муж, полковник А. М. Полетцка был офицером Кавалергардского полка.)

"...Дойдя до этого эпизода, мать, со слезами на глазах, сказала: "Видите, дорогая Констанция, сколько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание... Свидание, за которое муж заплатил своей кровью, а я - счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столь же кратко, сколько невинно. Единственным извинением мне послужит моя неопытность на почве сострадания... Но кто допустит его искренность?"

"Несмотря на бдительность окружающих и на все принятые предосторожности, не далее, как через день, Пушкин получил злорадное извещение от того же корреспондента о состоявшейся встрече".¹

¹ (Иллюстр. приложение к "Новому времени", 1908, № 11425, 2 января, стр. 5 - 6.)

По уверению А. П. Араповой, Пушкин "...прямо понес письмо к жене". "Оно не смутило ее. Она не только не отперлась, но, с присущим ей прямодушием, поведала ему смысл полученного послания, причины, повлиявшие на ее согласие, и созналась, что свидание не имело того значения, которое она предполагала, а было лишь хитростью влюбленного человека".

Опытная писательница А. П. Арапова умело сочиняет диалоги (как русские, так и французские) и сводит концы с концами, повествуя о том, как "тихо, без гневной вспышки ревности" обошлось объяснение супругов.

"Он нежным прощающим поцелуем осушил ее влажные глаза и, сосредоточенно задумавшись, промолвил как бы про себя: "Всему этому надо положить конец!"

"Приведенное выше объяснение имело последствием вторичный вызов на дуэль Геккерна, но уже составленный в столь резких выражениях, что отнята была всякая возможность примирения".

В подробном рассказе Араповой о дуэльной истории есть ряд фактических ошибок (вызов на поединок был, например, сделан Дантесом, а не Пушкиным). Многое в этом рассказе, несомненно, относится к области беллетристики, а не мемуарной литературы. Нельзя, однако, не согласиться с мнением Щеголева о том, что, по существу рассказу Араповой "...можно и должно поверить, ибо это говорит дочь о матери".

"Да, на квартире у Идалии Григорьевны Полетики состоялось свидание Дантеса с Натальей Николаевной".¹

¹ (Щеголёв, стр. 125 - 126.)

Прибавлю от себя - легкомысленное согласие на такое свидание, даже, если оно, в самом деле, было "столько же кратко, сколько невинно" - это согласие является тяжким житейским грехом жены Пушкина, за который она, по-видимому, не переставала себя упрекать до конца своих дней.

Факт свидания не подлежит сомнению, но дата его остается неизвестной. Возможно, что Пушкин узнал о нем непосредственно перед балом у Воронцовых-Дашковых. Тогда обе версии друг другу не противоречат - поведение Дантеса 23 января только усилило разгоравшийся гнев Пушкина. Во всяком случае рассказ Фикельмон, непосредственной свидетельницы, несомненно, ценен и заслуживает внимательного исследования, как и все ее повествование о преддуэльных месяцах.

Наоборот, как справедливо указывает Е. М. Хмелевская, "вторая часть дневника, где говорится о дуэли и смерти Пушкина, не представляет большого интереса". Дарья Федоровна, как я уже упоминал, говорит с чужих слов, причем главным ее информатором, говоря современным языком, является В. А. Жуковский. Краткое описание поединка, которое она дает, в общем, соответствует истине, но ничего нового не содержит. Рассказывая о последних днях и часах поэта, Дарья Федоровна старательно, но порой не вполне точно повторяет благочестивую легенду, созданную Жуковским и другими друзьями Пушкина в интересах его жены и детей. Нового здесь почти ничего нет, за исключением сообщения о том, что умирающий попросил своего секунданта Данзаса обещать не мстить за него и передать своим отсутствующим шуринам запрещение драться с Дантесом. Кроме Дарьи Федоровны, никто об этих словах Пушкина не упоминает.

Я не буду комментировать второй части записи. Сделаю исключение только для упоминания Фикельмон о том, что "несчастную жену с трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, влекло мрачное и глубокое отчаяние". Приведу по этому поводу выдержку из черновика малоизвестного письма В. Ф. Вяземской, адресованного, по-видимому, Е. Н. Орловой.¹ Вяземская почти не покидала квартиры Пушкиных в те дни, когда поэт умирал. Ее наблюдения, несомненно, точны и правдивы. Описывая трагические минуты сейчас же после кончины, Вяземская говорит: "Она (Пушкина) просила к себе Данзаса. Когда он вошел, она со своего дивана упала на колени перед Данзасом, целовала ему руки, просила у него прощения, благодарила его и Даля за постоянные заботы их о ее муже. "Простите!" - вот что единственно кричала эта несчастная молодая женщина, которая, в сущности, могла винить себя только в легкомыслии, легкомыслии весьма преступном, потому что оно было одной из причин смерти ее мужа".

¹ ("Новый мир", 1931, № 12, стр. 188 - 193. Письмо собственноручное с поправками князя Петра Андреевича.)

Быть может, в порыве отчаяния, она вспомнила о недавнем свидании в кавалергардских казармах...

Ряд свидетельств говорит о том, что Наталья Николаевна потом сравнительно быстро утешилась - скорее, чем Александра Николаевна, но в этот момент, целуя руки Данзаса, она действительно была в состоянии, близком к безумию.

Ее мольбы о прощении словно обращены в века...

Я уже упомянул о том, что короткая, вторая, часть записи отделена чертой от основного текста, который, в целом носит характер исторической справки. Ее содержание гораздо более интимно и, может быть, именно по этой причине правнук графини не счел уместным включить ее в присланную мне копию.

Графиня Фикельмон больше не историк драмы Пушкина. Она внезапно становится откровенной и спрашивает себя: "Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину?" Тут же Дарья Федоровна дает ответ, который похож на полупризнание в том, что она тщательно скрывает: "Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрассчетную игру".

Строки, несомненно, и очень искренние, и очень личные. Праведницей графиня Долли себя не чувствует... По ее мнению, "роковая история" Дантеса и Натальи Николаевны должна была бы послужить хорошим уроком для светского общества, но этого не случилось. Все осталось по-старому: "Никогда, напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомысленен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму!".

Могила Н. Н. Пушкиной-Ланской на кладбище Александро-Невской Лавры (Ленинград). Фотография Ю. Г. Кривды

Из контекста записи видно, что причиной дуэли Дарья Федоровна считает чью-то непоследовательность, легкомыслие Натальи Николаевны, светские толки и неосторожность друзей Дантеса и Натальи Николаевны. Трудно сказать, чью именно непоследовательность (inconsequence) она имеет в виду. Остальные приведенные ею причины несчастья в пояснении не нуждаются.

В совсем короткой заключительной приписке, также отделенной чертой, графиня Долли снова становится многоопытной светской дамой. Она как бы хочет сказать будущим читателям дневника - и своим потомкам и посторонним людям - эта печальная зима отняла у нас Пушкина, я скорблю о нем, как и все, но не подумайте, что он был другом моего сердца. Это все мама... Я потеряла в эту зиму другого человека, действительно мне дорогого, "друга, брата моей молодости, моей счастливой и прекрасной неаполитанской молодости!".

Трудно решить, правдиво ли говорит Дарья Федоровна о своих тогдашних чувствах, или все это лишь маскировка ее былого увлечения поэтом...

Упоминания о Пушкине в связи с тем, что он был другом покойной матери, есть и в поздних письмах Дарьи Федоровны к сестре. Вскоре после отъезда из Петербурга она пишет: "Я хотела бы иметь гравированный портрет Пушкина в память привязанности, которую питала к нему мама" (22 октября 1840 года). "Мне показали вчера портрет Пушкина: он возбудил во мне большую нежность, напомнив мне всю его историю, сочувствие, с которым к ней отнеслась мама, и как она любила Пушкина" (3 декабря 1842 года).

О своем собственном отношении к поэту графиня, видимо, избегала упоминать даже в письмах к сестре.

Только однажды она поставила Пушкина вровень с царями: "Пришли мне, пожалуйста, автографы для Вильнев-Транса и для меня. Прежде всего императора Николая, императора Александра, Петра Великого, Екатерины II,. Марьи Федоровны Пушкина, словом все, что ты найдешь наиболее интересного для моего кузена¹ и для меня (...)". (13 мая 1843 года).

¹ (По-видимому, речь идет о племяннике графа Фикельмона (сыне его сестры)'маркизе де Транс, умершем в 1850 году в Нанси, где скончался и его отец. Следовало бы попытаться разыскать во Франции потомков этого маркиза, так как у них мог сохраниться пушкинский автограф.)

В письмах к сестре за 1840 - 1854 годы Долли Фикельмон постоянно вспоминает о своих многочисленных русских друзьях и знакомых, но только раз она упомянула о Наталье Николаевне и при том неодобрительно: "...Пушкина, как кажется, снова появляется на балах. Не находишь ли ты, что она могла бы воздержаться от этого; она стала вдовой вследствие такой ужасной трагедии, причиной которой, хотя и невинной, как-никак явилась она" (17 января 1843 года).

К Дантесу Дарья Федоровна непримиримо враждебна и через пять с лишним лет после дуэли. Барон Жорж приезжал в 1842 году в гости к своему приемному отцу, назначенному в конце концов посланником в Вену. 28 ноября этого года графиня пишет: "Мы не увидим госпожи Дантес, она не будет бывать в свете и, в особенности у меня, так как она знает, что я смотрела бы на ее мужа с отвращением. Геккерн также не появляется, его даже редко видим среди его товарищей. Он носит теперь имя барона Жоржа де Геккерна".

А у русских, проживавших летом 1837 года в излюбленном тогдашней знатью Бадене, не было и тени отвращения к убийце Пушкина всего через несколько месяцев после дуэли. Они превесело проводили время вместе с высланным из России бароном Жоржем. Даже Андрей Николаевич Карамзин, с таким гневом писавший близким о дуэльной истории, помирился с Дантесом и принимал участие в этих увеселениях.

Мне остается исправить одно старинное недоразумение. В 1911 году П. И. Бартенев в рецензии на книгу писем графа и графини Фикельмон упомянул о том, что Дарья Федоровна принимала в Вене госпожу Геккерн, то есть Екатерину Николаевну. Однако соответствующее письмо помечено 20 декабря 1850 года, когда последней уже давно не было в живых (умерла в 1843 году). Видимо, публикатор неверно прочел во французском подлиннике "madame" вместо "monsieur", или же в текст вкралась опечатка. Речь, несомненно, идет о посланнике Геккерне, который оказался соседом Фикельмонов по дому и сделал графине визит. Она пишет: "...я была взволнована, снова увидев эту личность, которая мне так много напомнила. Я приняла его так, будто все время продолжала с ним видеться, и у него был гораздо более смущенный вид, чем у меня".¹

¹ (Сони, ст. 298.)

Больше фамилия Геккерна в письмах не упоминается. Видимо, эта первая встреча через тринадцать лет после дуэли была и последней. В другом месте графиня Долли упоминает о том, что единственный человек в Вене, с которым она может говорить о Петербурге, это Медженис.¹

¹ (Артур К. Медженис (Magenis), английский дипломат, близкий приятель Фикельмон, которого Пушкин приглашал в секунданты, но тот отказался.)

Я попытался в трех очерках дать характеристику Дарьи Федоровны Фикельмон и выяснить ее роль в жизни и творчестве Пушкина. Отдельный очерк посвящен переписке друзей поэта - графини Фикельмон и князя П. А. Вяземского. В последнем очерке я разобрал дневниковую запись Д. Ф. Фикельмон о дуэли и смерти Пушкина.

Расставаясь теперь с этой, несомненно, выдающейся женщиной, сохраним о ней благодарную память. Если она и поведала нам о Пушкине много меньше, чем могла бы, то все же ее записи о поэте и его жене умны, достоверны и ценны.

Прах Д. Ф. Фикельмон¹ покоится в семейном склепе князей Кляри-и-Альдринген в небольшом селении Дуби (Dubi) близ Теплица (Чехословакия), где ее внук Карлос построил небольшую церковь в стиле флорентийской готики. Вход в усыпальницу находится прямо в церкви. Гробы замурованы в нишах, прикрытых плитами с надписями. Побывавшая в усыпальнице Сильвия Островская сообщила мне, что она содержится в порядке. Надпись на надгробной плите внучки Кутузова гласит:

 Dorothea Grafin Ficquelmont 

 geb. Grafin Tiesenhausen. 

 Palast dame. 

 14. X. 804 - 10.1V.1863.2

¹ (По непроверенным пока сведениям Дарья Федоровна скончалась не в Вене, а в Венеции, где она провела последние годы своей жизни.)

² (Доротея графиня Фикельмон урожд. графиня Тизенгаузен. Придворная дама, 14.Х.1804 - 10.IV.1863.)