"Петербург неугомонный..." (Турьян М.А.)

'Петербург неугомонный...'

Нового у нас здесь много: все улицы покрыты снегом, а набережные обложены гранитом, иные уверены, что на Исаакиевской площади воздвигнут монумент Петру Великому, изображающий его сидящего на коне, но наверное тебе сие утверждать не могу..." Так, с легким озорством, писал пушкинский приятель Алексей Перовский в Москву Петру Вяземскому зимой 1812 года. И хотя невские берега действительно уже были одеты в гранит и бронзовый Петр уж лет тридцать как несся на своем гордом коне, но за ним не высилась еще величавая громада Исаакиевского собора, еще не взмыл в тусклое петербургское небо Александрийский столп и площадь перед Зимним дворцом не замкнулась изящной дугой творения Росси... Но вытягивались "в линию" стройные петербургские проспекты, отделывались со всей возможной роскошью особняки. Застраивались кварталы и победнее. Ни зимой, ни летом не умолкали в молодой столице перестук плотничьих топоров и мерные удары каменотесов. Деловито гудела Биржа, по воде без устали сновали бойкие перевозчики. Город рос.

'Петербург неугомонный...'

"."Нового у нас здесь много..." - этот только что ус- военный просвещенной молодежью ироничный, "английский", "разочарованный", названный потом "онегинским", тон не мог скрыть, однако, бурного кипения умов и страстей. На дружеских сходках и светских раутах, на бесшабашных пирушках и в департаментах Сената уже задумывались над судьбой России. Недаром сюда, "в пышный Петроград", стремился из "темной" лицейской кельи юный Пушкин. Здесь были друзья, манящее разнообразие столичной жизни, сюда летела из Царского Села слава нового поэтического гения.

...На Фонтанке, в доме престарелого Гаврилы Державина, в старинной, украшенной колоннами зале церемонно заседали сановные ревнители "классической" литературной старины, члены "Беседы любителей русского слова". Даря слушателей тяжеловесной поэзией, они заодно предавали анафеме и молодых своих хулителей. Сторонники новых веяний, их ярые насмешники, стали собираться на другом конце той же набережной, в доме Голицына, где жили братья Тургеневы и, устраивая "шутовские действа", "отпевали" кого-нибудь из членов "Беседы". Неторопливый Жуковский и щеголь Уваров, меланхоличный Батюшков и язвительный Вяземский, всюду поспевающий Александр Тургенев, молодые "либералисты" Никита Муравьев, Николай Тургенев, Михаил Орлов... "Вот истинная русская академия, составленная из молодых людей умных и с талантом", - писал жене Н. М. Карамзин, частый гость собраний "Арзамаса", объединившего "новую" молодежь. Сюда, в "арзамасское братство", под веселым именем "Сверчок" заочно был принят и хорошо известный членам кружка лицеист.

 Венец желаниям! И так я вижу вас 
 О други смелых муз, о дивный Арзамас...-

приветствовал Пушкин этот дружеский союз, где дурачества перемежались служением легкокрылой музе, а шумный застольный разговор то и дело переходил в острый политический спор.

Голицына К.И. Грасси Д. Первая четверть XIX в.

...Из приземистой, ревниво скрывающей свою пристойную бедность Коломны "рванулся" поэт навстречу шумному Петербургу. В Коломне, по позднейшему свидетельству Гоголя, "все было тишина и отставка", там коротала век "необыкновенная дробь и мелочь", и почти провинциальный покой лишь изредка нарушался грохотом случайной кареты; сюда, на Козье болото, ходили по праздникам чиновники стрелять куликов. Здесь, на Фонтанке у Калинкина моста, в безалаберном родительском доме был у Пушкина "угол тесный и простой", здесь звонили к заутрене Покрова, к которым позже из дальних мест не раз уносился поэт "верною мечтою" и где творили потом безыскусную молитву обитатели "смиренной лачужки" - бедная вдова и ее дочь Параша.

Но картины эти, самый дух тогдашней Коломны, прочно отложившиеся в поэтической памяти, воскресли лишь десятилетие спустя. Юного же Пушкина Петербург притягивал иными впечатлениями, иными звуками.

Оглушала причудливая, многоголосая музыка улиц. Резкую барабанную дробь - сигнал казарменной побудки, взрывавший сонный рассвет провозвестником начавшегося дня, - сменял мерный скрип телег и возков: в город тянулись торговцы дровами, гужевым товаром, всевозможной снедью. Звенели в утреннем воздухе зазывные крики разносчиков, шумели рынки, отпирались лавки, наперебой предлагали свои услуги бесчисленные извозчики в синих поддевках и высоких шапках. Ближе к полудню нарастал щегольской цокот копыт - начинали выезжать экипажи, легкие коляски и дрожки, скакали верховые. "Пади! Пади!.." - протяжно неслись над парадной столицей юные, срывающиеся голоса форейторов. Лихие, нарядно одетые, беспечные "архангелы" быстрой петербургской езды, они увядали к ночи у театральных подъездов и освещенных особняков, пытаясь в томительном ожидании согреть над кучерскими кострами свои хрупкие мальчишеские тела... И лишь далеко за полночь, когда за цельными окнами особняков гасли бальные люстры, когда затихали, наконец, озорные уличные "игры юношей разгульных", город, погружаясь в полумрак, отступающий у редких тусклых фонарей, затихал, и

 ...лишь ночные
 Перекликались часовые;
 Да дрожек отдаленный стук
 С Мильонной раздавался вдруг;
 Лишь лодка, веслами махая,
 Плыла по дремлющей реке:
 И нас пленяли, вдалеке
 Рожок и песня удалая...

..."Пади! Пади!.." Многоголосье Петербурга неслось потом вслед Пушкину на юг, тревожа и выливаясь на бумагу. "Шумит ли Питер?" - спрашивал поэт из Три- горского у брата с затаенной тоской.

Петербург "шумел", однако, не только улицей. Вчерашние покорители Парижа, молодые генералы и юные гвардейские офицеры взволнованно обсуждали постыдность рабства; на троне еще царил в ореоле славы "властитель слабый и лукавый", и Сенатская площадь не обагрилась еще кровью, но несколько молодых людей - недавние защитники отечества - решили уже объединиться и довести дело свободы до конца. Пушкин потом обрел среди них не только друзей, но и наставников. Чаадаев, Федор Глинка, Николай Тургенев, в доме которого Пушкин был завсегдатаем. Здесь "хромой Тургенев" давал непоседливому баловню муз суровые уроки гражданской нравственности, здесь родились знаменитые строки о вольности:

 Хочу воспеть свободу миру,
 На тронах поразить порок.

Дерзновенные речи, дерзновенные стихи звучали в виду Михайловского замка - "пустынного памятника тирана", в стенах дома обер-прокурора Синода А. Голицына.

...Сквозь то беспечную, то серьезную, полную надежд молодость прорывался трагический гул эпохи.

Чаадаев П.Я. Раков. 1864 г. с оригинала Козима 1842-1845 гг.

...Петербург "шумел", и весело... Давались пышные балы. Небрежные вольнодумцы, не снимая шпаг, следили за кружением танца, влюблялись, вздыхали и стрелялись на дуэлях. То и дело пенилось, кружа головы, шампанское. Пушкин любил шумные дружеские обеды в модном тогда ресторане Талон.

Почти напротив него, у Полицейского моста, царил другой мир. Здесь, в номере известного Демутова трактира, осененный портретами Наполеона и Байрона, принимал друзей и светских знакомых один из самых блистательных молодых людей столицы - Петр Чаадаев. "Мудрец", "мечтатель", Чаадаев был полон гордых замыслов и веры в свое предназначение. Его уроки возвышали и сулили будущее героя - Пушкин в его присутствии оставлял свои дурачества.

 Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
 С тобою вспоминать беседы прежних лет,
 Младые вечера, пророческие споры,
 Знакомых мертвецов живые разговоры...

Здесь, у Демута, позже жил и Пушкин; отсюда отправился в Михайловское за гробом его Александр Тургенев.

Но тогда, еще до ссылки поэта, легкие прелести столичной жизни казались подчас неотразимыми. Кипели театральные страсти. Всегда был полон неистовый и благодарный раек, чинился и диктовал вкусы партер. Пушкин, страстный театрал и "почетный гражданин кулис", постоянно появлялся в первых рядах кресел, влюблялся в актрис, фланировал по Екатерининскому каналу перед Театральным училищем, не без тайного умысла заглядывая частенько в тамошнюю церковь, появлялся на "чердаке" у Шаховского - законодателя "театральных мод". Над общей "одержимостью" театром загорелся и свет веселых собраний "Зеленой лампы", где, как и у "жрецов" арзамасского гуся, озорное бунтарство соседствовало с серьезностью интересов и устремлений, а картежный стол, развлечения с балетными "сильфидами" - с хлестким суждением о театре, литературе, о жизни. Не стеснялись здесь и в разговорах "на счет небесного царя, а иногда на счет земного". Дух вольномыслия несли в дом на Екатерингофском проспекте Яков Толстой, Федор Глинка, Сергей Трубецкой - члены "Союза благоденствия".

 Я слышу, верные поэты, 
 Ваш очарованный язык... -

это тоже о "лампаде" цвета надежды, о "Зеленой лампе", искрометно светившей Пушкину сквозь паутину первых разочарований, сквозь надвигавшуюся на него грозу: неосторожные стихи, пущенные беспечной рукой, уже кружили над городом, их жадно ловили, переписывали, заучивали наизусть. "Над здешним поэтом Пушкиным, если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное... - писал в апреле 1820 года Карамзин своему другу И. Дмитриеву. - Служа под знаменем Либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий". В те же дни - признание самого Пушкина Вяземскому: "Петербург душен для поэта..." А вскоре друзья Дельвиг и Павел Яковлев уже провожали Пушкина до Царского Села. Петербург вдруг опостылел и стал отступать.

 Я жажду краев чужих...

Однако "чужие края" лишь отодвинули, но не изгладили воспоминаний. Калейдоскоп столичной жизни продолжал тревожить дрожью, лихорадкой недавних дней. "Мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишиневе..." Это - А. И. Тургеневу спустя год после высылки.

Тургенев Н.И. Литография Зенефельдера по оригиналу Антонена. 1827 г.

А в Петербурге многие из "избранных" все более преисполнялись решимостью пожертвовать собой для блага России. Эти петербургские токи живо ощущал Пушкин в кругу приятелей-южан. М. Ф. Орлои, В. Ф. Раевский, И. Д. Якушкин, "милые и умные отшельники" братья Давыдовы, Пестель... Екатеринослав, Кавказ и Крым в кругу семейства Раевских, Кишинев, наезды в Каменку, Одесса... "Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами". Собеседники - ядро конспиративного Юга. Споры - конечно, политические. Совсем рядом, за близким горизонтом - зарево греческого восстания. На север несутся, одна за другой, овеянные вольными южными ветрами вдохновенные страницы. "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан"... Стремительно утверждающаяся, неоспоримая слава первого поэта. В столице - в обеих столицах - стихов ждут с нетерпением, просят, требуют, почитают украшением любого издания.

Но вольные южные ветры то и дело отдают горьким петербургским привкусом. Разгром кишиневской группы, аресты друзей, интриги М. С. Воронцова, Михайловское...

 Я вас бежал, отечески края...

"Петербург душен..." Слова, написанные Вяземскому накануне ссылки, отозвались спустя два года в статье последнего о "Кавказском пленнике": "Неволя была, кажется, музою-вдохновительницею нашего времени". Еще через два года, уже в Михайловской ссылке, образ отлился в бессмертную пушкинскую строку:

 Неволя душных городов...

Друзья, единомышленники поэта истово утверждали в правах отечественную словесность - и имя Пушкина было на их знамени.

В книжной лавке Оленина на Невском, у Казанского моста, шла нарасхват новинка - альманах А. Бестужева и К. Рылеева "Полярная звезда" - конечно со стихами Пушкина. Вслед ему родились "Северные цветы" А. Дельвига. Приветствуя и поддерживая их начало, Пушкин вряд ли предполагал, что конец "Цветов" станет тризной по другу - и эту тризну суждено будет справлять ему... Однако пока оба альманаха будоражили умы, неожиданно явив читателям неопровержимые свидетельства существования русской литературы.

Пушкин пристально следит за петербургской жизнью, постоянно требует новостей. Михайловское вновь приблизило его к невским берегам - отсюда, из "тени лесов Тригорских", пульс столицы слышен был все явственнее. В первую же осень холодное дыхание Петербурга достигло Михайловской глуши слухом о разыгравшейся водной стихии. Зловещий умысел природы... "Закрытие феатра и запрещение балов - мера благоразумная. Благопристойность того требовала... - пишет опальный поэт брату Льву. - Желал бы я похвалить и прочие меры правительства, да газеты говорят об одном розданном миллионе. Велико дело миллион, но соль, но хлеб, но овес, но вино?.. Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного".

История ускоряла свой бег.

В январе 1825 года Михайловское посетил Пущин. Разговоры шли, между прочим, и о тайном обществе, и Пушкин догадывается теперь о причастности к нему лицейского друга. Через год после разгрома восстания Пущин пойдет на каторгу. В апреле у Пушкина - Дельвиг. Одержимый "Северными цветами",он на пороге другого, сердечного увлечения. 30 октября он женится на Софье Салтыковой, предмете несчастной любви армейского офицера Каховского; а всего через полтора месяца, вечером 14 декабря, Каховский на квартире Рылеева будет навсегда прощаться с друзьями...

Спустя три дня после событий на Сенатской площади в Тригорское приходит известие о бунте. Через две недели в оцепеневшем, замершем Петербурге раздается голос ссыльного поэта: вышли в свет "Стихотворения Александра Пушкина". В фатально начертанном ранее эпиграфе значилось: "Юность поет о любви - муж воспевает тревоги". Карамзин ужаснулся: "Зачем губит себя молодой человек?"

Долгие месяцы неизвестности, томительного ожидания, страха за друзей разрешились трагической вестью казни пятерых, о жестоких каторжных приговорах.

 Где вольность и закон?
 Над нами Единый властвует топор.

Пророческие слова, написанные в Михайловской ссылке. "...Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна"...

Начинался новый виток истории.