"Город пышный, город бедный..." (Турьян М.А.)

'Город пышный, город бедный...'

Пушкин вернулся из ссылки знаменитым поэтом. С того момента, как он юношей покинул Петербург, минуло семь лет, и имя его С теперь было у всех на устах.

Петербург заметно переменился. Он стал взрослее, строже - и отчужденнее. Повзрослели и "минутной младости минутные друзья" - те, что остались... Не тревожила уже ночной покой бесшабашная молодость - некогда "гроза дозоров караульных": серьезность младших не по летам отметил Пушкин еще в московских кабинетных "архивных юношах". Не стало шумных собраний, громких, безоглядных дружеских сходок с дерзкими спорами. Настала пора вспоминать "знакомых мертвецов живые разговоры..."

Заметно переменился и городской пейзаж. На Невском выкорчевали липы - на смену бульвару пришла надменная стройность проспекта. Почти разрушился идиллический мир близкой сердцу Коломны - ее застраивали по-новому. Теперь туда чинно ездили на унылые екатерингофские гулянья. За бронзовым Петром громоздились леса, и петербуржцы каждое утро привычно провожали глазами невысокую фигуру пожилого щеголеватого господина, направлявшегося из собственного дома на Мойке, близ Прачечного переулка, к Исаакиевской площади,- это знаменитый Монферран шел к строящемуся собору. Напротив, на углу Почтамтской, кажется, совсем еще недавно квартировали Александр Одоевский и милый, нелепый Кюхля,- теперь в соседнем пышном особняке царствовала дерзкая, неистовая вакханка Аграфена Закревская.

'Город пышный, город бедный...'

Чуть подальше, у Сенатской площади, на набережной, - известный всему Петербургу дом Лавалей, где в роковой день пытались скрыться от картечи восставшие и где жандармы искали несостоявшегося диктатора Сергея Трубецкого. Трубецкой был уже в сибирских рудниках, жена - дочь Лавалей Екатерина Ивановна - последовала за ним, но хозяева, презрев несчастья, продолжали принимать. В стенах, где собирались некогда члены тайного общества, читал Пушкин привезенного из ссылки "Бориса Годунова".

 Исполнен долг, завещанный от бога
 Мне грешному...

В майский вечер 1828 года здесь слушали его два других поэта - Грибоедов, почти державший уже в руках свой смертный приговор - назначение в Персию, и высланный из Вильны Адам Мицкевич.

...Время не сулило покоя. Революционный Париж... Восставшая Польша... В Москве и Петербурге - холера. Недобрым знаком отметила азиатская гостья окончательное возвращение поэта в столицу. Теперь на ее улицах, подстегиваемая страхом и отчаянием, бунтовала беднота. Вяземский отметил потом, что "даже и наказания божии почитает она наказаниями власти". Город был страшен. По ночам длинной чередой тянулись зловещие факельные шествия, в мерцающем свете плыли и плыли холерные возки, нагруженные сирыми, безымянными, неотпетыми гробами - на "опальные" кладбища.

Вяземский П.А. Рисунок И. Зонтаг. 1821 г.

Пушкин в это время в Царском. Он твердо решил искать себе счастья на проторенных дорогах - и женат. Царскосельские парки греют воспоминаниями, будущее рисуется с надеждой и без боязни.

"Мне бой знаком..." - написал он еще в ранней молодости. В эти дни в ответ на подавленное письмо Плетнева поэт пишет: "Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу... не хандри - холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы".

Пушкин вернулся в Петербург зрелым человеком.

Еще в первые послессыльные наезды в столицу самым близким из "старых" оставался "брат" Дельвиг. Здесь, на Владимирской площади, были сосредоточены привязанности и литературные интересы Пушкина. "Северные цветы", "Литературная газета"... Но не стало и Дельвига... "Новые созреют нам друзья..."

"Литературные аристократы", еще недавно владевшие умами, выходили из моды. Философски настроенная молодежь не понимала их свободного вольтерьянства, новым "демократам" повсюду мерещилась надменность. Те и другие - чуждались. Невзыскательная публика кидалась на булгаринские романы, новоиспеченные литературные предприниматели потрафляли ее вкусам, исподволь приучая общественное мнение к мысли об "элитарности" первого русского поэта и ближайшего его окружения. Им и принадлежала эта предательская формула "литературные аристократы". Начиналась затяжная "война" с продажными журналистами, служившими сыску, и продавшимися бывшими единомышленниками, с Бенкендорфом, с цензурой, с тягостной "опекой" двора. Исчезли с авансцены и былые герои общества, "герои праздников, балов", носители вольности - независимые гвардейские офицеры. "Освободившиеся места, - писал об этом времени А. И. Герцен, - поспешно заполнялись усердными служаками или столпами казармы и манежа. Офицеры упали в глазах общества".

На блестящее, отважное поколение надвигалась суетливая, корыстная посредственность.

Пушкин, однако, не думал сдаваться. Бой ему был хорошо знаком - он знал уже науку схватки. Рядом еще верные друзья - Жуковский, Александр Тургенев, Вяземский, Плетнев. Поэт пока в зените славы, он по-прежнему любит "и тесноту, и блеск, и радость", в свете он всюду желанен - и много выезжает, несмотря на новые навалившиеся на него заботы - литературные, семейные, денежные. Однако пищу и жизнь уму дают теперь нешумные, часто в узком кругу, дружеские вечера - у Жуковского в Шепелевском дворце, в осиротевшем, но по-прежнему близком доме Карамзиных, у Плетнева. Политические и европейские новости узнает Пушкин в салоне старой своей приятельницы Е. Хитрово и ее дочери, жены австрийского посланника Дарьи Фикельмон, - сюда он охотно ездит; часто появляется поэт и в "львиной пещере" чудаковатого, добрейшего князя В. Одоевского, - по субботам здесь обычно весь интеллектуальный цвет столицы. "Свой" литературный, духовный мир сужается теперь до избранных гостиных.

Пушкин полон энергии и замыслов, но новый Петербург настораживает.

 Город пышный, город бедный,
 Дух неволи, стройный вид,
 Свод небес зелено-бледный,
 Скука, холод и гранит...

Это первые на свежий взгляд впечатления после долгого отсутствия. "Дух неволи..." "Младшая столица" насквозь проросла казармами. "Экзерциции" на Царицыном лугу, Семеновском плацу, Смоленском поле - привычная деталь городского быта. Холодная геометрия города все органичнее сливается с холодной геометрией военных смотров и парадов - по каждому хоть сколько-нибудь приличествующему поводу. "Однообразная" их "красивость" стоила, однако, дорого: невыносимой муштре, заменившей военную науку, солдаты нередко предпочитали каторгу или самоубийство. Но Николай любит фрунт - даже во время богослужения в церкви выравнивает он в ряд, как на параде, великих князей и княжон, одевает в "мундиры" фрейлин. "Осуждают очень дамские мундиры - бархатные, шитые золотом - особенно в настоящее время, бедное и бедственное", - записал Пушкин в своем дневнике. "Военная столица"...

Вяземский назвал Петербург "прихожей" России - и Пушкин все унизительнее привязан к ней неусыпным высоким "покровительством", сильно смахивающим на грубый полицейский надзор, положением жены в свете, долгами казне, наконец, оскорбительным камер-юнкерством. Все чаще демонстративно уклоняется он от обязательных официальных церемоний: нет его на торжественном открытии Александровской колонны; за несколько месяцев до того не поехал он поздравлять с совершеннолетием и будущего царя Александра II. "К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен, - пишет он жене, - царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать". В дневнике же - запись: "Много говорят о бале, который должно дать дворянство по случаю совершеннолетия государя наследника... Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?" Этой предшествует другая, сделанная годом ранее: "Кочубей и Нессельроде получили по 200000 на прокормление своих голодных крестьян, - эти четыреста тысяч останутся в их карманах... В обществе ропщут, - а у Нессельроде и Кочубея будут балы".

Трудны, изнурительны и литературные отношения - с журнальными баталиями, злыми нападками, разрозненностью... Между тем в обстановке вынужденной светской суеты, постоянного напряжения, безденежья зреют и осуществляются грандиозные творческие замыслы. "Анджело", "Медный всадник", "Дубровский", "Пиковая дама", "История Пугачева"... Однако именно сейчас, в пору зрелости и расцвета, вдруг очевиден разлад с читателем: интерес к Пушкину падает, недавние восторженные поклонники его, негодуя на поэта за собственную непонятливость, пожимают плечами.

Все вместе гонит Пушкина вон из "душного", "гранитного", полуиностранного Петербурга. Манят дорога, тихие российские просторы, свой клочок земли. На смену мечтам о счастье приходят мечты о "покое и воле". Любимое Михайловское, оренбургские степи, Болдино, Москва... Поэт все больше углубляется в историю Пугачева... Тревожащий, загадочный Петр... История России... Недаром Пушкин так любит в это время живо отдающие стариной разговоры Н. К. Загряжской, увлекательные, прекрасные в своем косноязычии "семейные" рассказы Нащокина. Нужны свобода, уединение, "чистый воздух" - поэт просится в отставку. Царь недоволен и грозится закрыть для него архивы. Пушкин не скрывает раздражения. Насильственная жизнь в "нужнике", в "свинском Петербурге", "между пасквилями и доносами" - гадка и невыносима. "Петербургская повесть" его - не пропущенный монаршей цензурой "Медный всадник" - была именно об этом - о пагубности насильственной воли, даже самой благой. Исторические слова Александра, попавшие в поэму - "С божией стихией царям не совладеть" - звучали отнюдь не метафорой. Мстила порабощенная природа, бунтовал против венценосного разрушителя естественного жизненного уклада Евгений. На грани бунта был сам Пушкин.

 Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит - 
 Летят за днями дни, и каждый час уносит 
 Частичку бытия...

Поэт предпринимает еще последнюю попытку сплотить вокруг себя литературный круг, выступить с собственным журналом. После нескольких неудач за год до смерти он начинает издавать "Современник". Однако если Пушкин в совершенстве постиг тайну высокой литературы, высокой публицистики, то противники его - и "Мефистофель николаевской эпохи" О. Сенковский, и непримиримые теперь Булгарин и Греч - виртуозно овладели тонкой тайной злой интриги и коммерческого успеха. Души доверчивой, простодушной публики и на этот раз оказались в их прочных руках...

...Шла последняя осень. 19 октября лицеисты праздновали свою двадцать пятую годовщину. Собрались на Екатерининском канале в "лицейском подворье" старосты М. Яковлева. Праздник, однако, не веселил - тягостно вспоминали отсутствующих. Пушкин был мрачен. Сквозь застилавшие глаза слезы читал он последнюю лицейскую элегию:

 Была пора: наш праздник молодой...

...Жизнь завершала свой круг. Гранитный петербургский свод сомкнулся над головой.

Дальше дорога шла на Черную речку.