Монтаж мнений эпохи

Эта книга была открытием. Вышедшая впервые в середине 20-х годов нашего века вересаевская хроника наряду с положительными отзывами вызвала всесторонний критический обстрел, однако новизна и значение книги подтверждались даже оппонентами В. В. Вересаева. В конце 20-х годов вышла книга "Молодой Толстой", такая же, в сущности, книга-хроника, составленная из характеристик и автохарактеристик великого писателя, монтаж мнений, "голос эпохи о Толстом"^*. Жанр, найденный В. В. Вересаевым, утвердился.

^* (Молодой Толстой в записях современников / Сост. А. Островский; Ред. и вступ, ст, Б, М. Эйхенбаума. Л..: Изд-во писателей,. 1929, с. 5.)

Со времен первой книги о Пушкине, работы П. В. Анненкова, которая появилась в середине прошлого века и называлась "Материалы для биографии", пушкинской биографии, это фактически была вторая попытка найти какой-то особый способ для того, чтобы представить читателям личность великого поэта. Имелись замечательные критические статьи и отдельные добротные очерки, разбросанные по журналам кропотливые изыскания и ряд крупных монографий, и все же не было книги, такой вот книги, которую, говоря словами самого поэта, "открыл и зачитался" - познакомился с Пушкиным.

Когда ближе к концу века материалы Анненкова вышли вторым изданием, на них откликнулся рецензией Н. Н. Страхов, и он выразил по поводу этого фундаментального труда чувство двойственное - восторг и сожаление, даже досаду. Досадовал Н. Н. Страхов на то, что второе издание мало чем отличается от первого, что двадцать лет с момента первого издания прошли для автора как бы чредою незаметной (в смысле учета новых фактов и новых точек зрения). В то же время, отдавая должное этой выдающейся книге, Н. Н. Страхов сожалел об относительном безразличии к ней, в чем видел проявление упадка интереса к Пушкину. "Зачем же нам новые труды о Пушкине, когда и старые составляют для большинства публики совершенную новость?"^* - так с горькой иронией вопрошал критик.

^* (До последнего времени некоторые литературоведы считали, статью принадлежащей Ф. М. Достоевскому.)

Необходимо учесть, что тогда для большинства публики прежде всего сам Пушкин был малодоступен. Судить об этом мы можем, в частности, по переписке А. Чехова. Знакомые из Москвы, знакомые из Таганрога - все просят у него помощи: предприимчивый петербургский издатель А. С. Суворин, у которого Чехов часто печатался, стал выпускать в 80-х годах действительно дешевое собрание пушкинских сочинений, и чеховская среда как бы встрепенулась, все они - служащие, учителя, врачи, торговцы средней руки,- кто был среди них книгочеем, потянулись к этим сереньким томикам. А ведь как бывало в свое время, лет на тридцать - пятьдесят раньше, мы тоже можем узнать по письмам и мемуарам: приходили люди той же среды, скажем, в известную лавку петербургского книготорговца Смирдина, смотрели книги Пушкина и уходили - дорого! Но секрет заключался не только в цене, но и в удобстве, компактности нового издания, одним словом, была, как говорится, найдена форма, и Пушкин сразу стал ближе к читателям.

В том же суворинском издании были собраны, в том числе, необходимые сведения о Пушкине. Именно собраны, смонтированы, почти как у Вересаева. Не обзор, не очерк, а именно монтаж: биографическая канва, описание внешности, решающие отзывы критики. Читатель узнавал основное: как протекала жизнь Пушкина, как он выглядел, что думали о нем некоторые современники и потомки... Всего этого было очень мало, поистине собрано было самое необходимое, однако на небольшом примере видно, что удалось сделать Вересаеву в развитие этой идеи. Он своим обширным монтажом добился портретности. Ведь когда мы смотрим на картину или портрет, мы видим изображаемое целиком. Так и при чтении вересаевской хроники вырисовывается перед нашим умственным взором подвижная, объемная, живая фигура.

Условимся, как мы в данном случае будем понимать "живая": разносторонняя и в то же время обязательно цельная. Это тот же самый человек, который сочиняет стихи, подсчитывает долги - решает и творческие, и житейские проблемы. Давайте также вспомним, что Викентий Викентьевич Вересаев (1867-1945), известный писатель, был по профессии врачом и его как психолога специально интересовала проблема личности в разнообразии и единстве.

"В течение ряда лет я делал для себя из первоисточников выписки, касавшиеся характера Пушкина, его настроений, привычек, наружности и пр. По мере накопления выписок я приводил их в систематический порядок. И вот однажды, пересматривая накопившиеся выписки, я неожиданно увидел, что передо мной - оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в которой Пушкин встает совершенно как живой"^* - так рассказывал Вересаев о своем замысле.

^* (Вересаев В. Полн. собр. соч. М: Недра, 1929, т. 13, с. 5.)

Теперь это в пояснениях не нуждается. Кто ныне, хотя бы немного, не пушкинист? А тогда сама идея должна была сформироваться, и реализация ее требовала огромного труда. "О Пушкине любопытны все подробности"^*,- это еще его современник сказал. Однако подробности были распылены, разбросаны, забыты, затеряны, на глазах у тех же современников нередко гибли пушкинские реликвии, из жизни молча уходили люди, которые могли бы немало о Пушкине рассказать, сжигались письма, пропадали целые архивы. Но даже если не сжигались и не пропадали, если собирались и исследовались, тем не менее труден был синтез - проникновение в тайну такого человеческого чуда, каким был Пушкин. Мы решимся высказать предположение, что друзья поэта, наиболее близкие к нему люди остались перед потомством в наибольшем долгу: они мало написали о Пушкине, именно из-за необычайной сложности, просто неподъемности для них подобной задачи, хотя среди них были, как мы знаем, выдающиеся литераторы.

^* (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х т. М.: Худож. лит., 1974, т. 2, с. 60.)

"Литература, касающаяся биографии Пушкина, уже очень обширна и растет с каждым годом",- писал Н. Н. Страхов, рецензируя переиздание книги Анненкова, и продолжал: "Особенно о дуэли Пушкина и времени его пребывания на Юге России мы имеем очень обильные печатные сведения. Укажем хоть на "Русский архив", который с особенным усердием и пониманием, делающим ему величайшую честь, печатал все, что находил любопытного для памяти Пушкина". В "Русском архиве" работал Петр Иванович Бартенев (1829-1912), сделавший для создания Пушкинианы действительно необычайно много^*. Видеть Пушкина ему не довелось, однако он застал и знал пушкинский круг почти таким, каким являлся этот круг при жизни поэта. "Как бы интересно было, как бы благодарны были читатели,- делал вывод Н. Н. Страхов,- если бы все эти разбросанные сведения были приведены в порядок и связно изложены!" Многие сведения, однако, так и оставались разбросанными еще долгое время. Например, рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей в 1851-1860 годах Бартеневым, были извлечены из его архива и вышли отдельным изданием много лет спустя после его смерти, почти одновременно с книгой Вересаева.

^* (Велика заслуга в собирании сведений о Пушкине и журнала "Русская старина", редактором которого был Михаил Иванович Семевский (1837-1892).)

На пути собирателей Пушкинианы вставали разные препятствия, в том числе, и даже прежде всего, предостережение самого Пушкина, которое, конечно, принял во внимание и Вересаев. Речь идет, разумеется, об известнейшем пушкинском суждении из письма П. А. Вяземскому (вторая половина ноября 1825 г.), где упомянуты мемуары Байрона, уничтоженные сразу же после его смерти. "Зачем жалеешь ты о потере Записок Байрона? чорт с ними! слава богу, что потеряны",- так писал Пушкин. "Многих моих оппонентов,- писал Вересаев,- коробит то якобы умаление личности Пушкина, которое должно получиться у читателей вследствие чтения моей книги. И все они дружно цитируют известное письмо Пушкина к Вяземскому по поводу уничтожения Т. Муром интимных записок Байрона..."^* Теперь мы знаем, что Томас Мур, сам поэт, друг и биограф Байрона, был как раз против уничтожения и он лишь вынужден был присутствовать при этом аутодафе, но сейчас дело не в этом. Внимательнее вчитаемся в строки Пушкина. Но прежде учтем, что в ту же самую пору Пушкин усиленно работал над своими собственными записками, он же интересовался книгой "Беседы Байрона", вышедшей в Париже еще при жизни поэта. Противоречие? Посмотрим, что пишет Пушкин. Выразив, казалось бы, удовлетворение или, по меньшей мере, безразличие по поводу гибели исповеди Байрона, Пушкин продолжает: "Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили... а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением".

^* (Вересаев В. Полн. собр. соч., т. 13, с. 13.)

Всмотримся в ход мысли Пушкина. Ведь он не против литературной исповеди в принципе, для него весь вопрос в том, как исповедаться... Беда, с точки зрения Пушкина, была бы не в том, что Байрон поведал о себе правду, беда была бы в том, что он бы не сказал правды, "он бы лгал"... И лгал бы не столько сам поэт лично, сколько оказался бы ложным избранный им способ исповедоваться - в прозе. Правда о Байроне содержалась, по мнению Пушкина, в его поэзии. Вся правда? То есть вся та правда, что достойна значения Байрона?

"Мы знаем Байрона довольно,- продолжал Пушкин.- Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции". И вновь возникает если не противоречие, то сложность. Подлинная исповедь Байрона - его стихи. Однако перечисленное здесь Пушкиным, как то, что современники знали о Байроне, собственно, к стихам не относится, во всяком случае, его слава - это не только стихи. К тому же лучших байроновских стихов, написанных в Греции, наиболее пламенных, современники и не знали, эти строки пролежали под спудом более ста лет. Зато участие Байрона в делах греческих повстанцев - героическая драма, за которой мир наблюдал с величайшим вниманием. Пушкин прекрасно понимал значение поэта в целом как явления, присутствующего в обществе, в мире. Он же представлял себе, как никто другой, и всю проблему передачи, запечатления этого присутствия. Нужно ли видеть быт поэта? Этот вопрос ставит в своем письме Пушкин, и далее следуют строки, которые действительно часто цитируются: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" Далее следуют строки, которые еще чаще цитируются: "Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе". Будем здесь особенно внимательны. Давая отповедь "толпе", стремящейся унизить поэта, Пушкин проблему соотношения "великого" и "малого" в одной личности не снимает, он подчеркивает, что все это необходимо рассматривать не так, как обычно рассматривается,- иначе! А как? О том, что поиски решения этой проблемы были актуальны для самого Пушкина, свидетельствуют последующие, заключительные строки его письма.

"Писать свои Memoires заманчиво и приятно,- так судит Пушкин, пишущий в это время собственные мемуары.- Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать - можно; быть искренним - невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью - на том, что посторонний прочел бы равнодушно".

Известно, что автобиографические записки Пушкину пришлось уничтожить. Подумал ли он в тот момент о судьбе бумаг Байрона? Существует, впрочем, мнение, что Пушкин своих записок не уничтожил, во всяком случае, не уничтожил полностью; он их, возможно, рассредоточил по своим различным произведениям - письмам, которые не просто письма, заметкам, критическим статьям и т. п.^*

^* (С наибольшей полнотой и, как представляется, результативностью вопрос о записках Пушкина был изучен и освещен И. Л. Фейнбергом в книге "Назавершенные работы Пушкина", вышедшей впервые в 1955 году (М., 1955) и выдержавшей с тех пор несколько изданий.)

Заканчивая письмо, Пушкин говорит: "Презирать - braver - суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно".

Таково это замечательное письмо, которое, оказывается, нельзя цитировать в качестве вето - запрещения заглядывать в жизнь творческого человека. Перед нами, собственно, небольшая, однако очень насыщенная статья, помещенное в письме-эссе о мемуарах, о трудности этого жанра, коварного - и легкого и сложного в одно и то же время. Сложность в том, чтобы определить, кто кого судит, какова позиция, с которой человек рассматривает себя самого и окружающих. Обо всем, оказывается, можно говорить, признание в чем угодно - не проблема, искренность сама по себе не представляет затруднений. Трудно все это сделать истинным, отвечающим какой-то высшей норме. Поиски этой нормы и есть решающая проблема для Пушкина.

Слово braver Пушкин передал как "презирать", но то же слово означает еще и "бросать вызов". Пушкин не очень жалел о пропаже записок Байрона, потому что предполагал (и не без оснований, насколько по разным сведениям можно судить), что эпатаж публики составлял их главную цель. Не в том заключалось дурное, конечно, что сообщались какие-то интимные подробности (могло ли это смутить Пушкина?), но в том, что презрение к суду людей, по мысли Пушкина, не совмещалось с высшим взглядом на жизненный путь и на свое предназначение.

Гибель байроновских записок? Пушкин, кажется, не очень сожалел и о смерти самого Байрона, если вспомнить другое, более раннее его письмо к тому же Вяземскому. "Тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии",- говорится в этом письме (24-25 июня 1824 г.). И следует объяснение: "Гений Байрона бледнел с его молодостью". Это письмо, хотя оно и кратко, умещает в себе критический взгляд на творчество Байрона, его эволюцию и на творческую судьбу вообще. Поэт уходит раньше смерти, если слабеют его стихи... И тогда героическая гибель оказывается его последним важным для поэзии делом. Опять-таки не сама по себе смерть поэта, как и не опасная откровенность в автобиографии, имеет значение, но все тот же "суд", то есть систематическая оценка, охватывающий всё явление взгляд или, как выразился Н. Н. Страхов, "связное изложение". И этот суд или связь остаются проблемой, штурмуемой Пушкиным до конца его собственных дней.

С именем Пушкина связано появление в русской поэзии совершенно нового принципа отношения к своим стихам. До Пушкина поэтические сборники русских поэтов, и не только русских, строились совершенно иначе - по жанрам: "Оды", "Послания", "Элегии", "Баллады" и т. д. Трудно было представить себе иной принцип их структуры. Поэтому собрания лирики Пушкина начиная с первой части "Стихотворений Александра Пушкина" производили странное, даже ошеломляющее впечатление - названиями разделов стали даты, числа: 1816, 1817... И это был далеко не формальный переворот. Перед читателями стихи развертывались как судьба поэта, во взаимодействии, сложном и реальном, с линией его жизни, известной читателю из других источников, с жизнью самого читателя - ведь они были современниками, и большие события составляли их общий опыт, а переживания поэта, само меняющееся дыхание его стихов читатель невольно соотносил с этапами своего взросления, с жизнью своего сердца и со своим прошлым и будущим. Путь поэта, запечатленный в стихах несравненной силы, выстраивался в огромный автобиографический роман, но не одного поэта, а всего поколения. Стихи были впаяны в движение времени, привязаны к нему точными датами. Стихотворные строки становились словесными знаками исторического момента: раздел 1825 года (т. е. перед 14 декабря) открывался элегией "Андрей Шенье", 1826 год - программной одой "Пророк", 1827-й - "Стансами" ("В надежде славы и добра..."). Лирические произведения, так выстроенные, превращались в дневник эпохи, общественный и интимный, отмечавший как события исторического звучания, так и личные переживания, которые ведь тоже окрашены определенным моментом, по-своему наполнены воздухом истории. У современников они вызывали бурю ассоциаций и были чуть ли не в такой же степени их стихами, как и пушкинскими. Жизнь и творчество поэта сливались с ходом истории, делая его видимым и слышимым. Гигантское автобиографическое произведение, в котором стихи и события выступали на равных, как дополняющие друг друга эпизоды, казалось, не имело реального автора: поэт был только соучастником создания этого величественного произведения, вместе с ним творила судьба, история.

Заметим, между прочим, что для того, чтобы добиться связности исторического и личного повествования, Пушкину приходилось иногда идти на хитрости - печатать стихи не под тем годом, в который они были реально созданы. На некоторых автографах даже стоят две даты: дата написания, скажем, "7 сент. 1830", и дата, под которой следует публиковать стихотворение,- "1824". В этом проявляется особое отношение ко времени: время - сюжет, человеческая жизнь - кривая, очерчивающая рельеф времени, но очерчивающая не всегда точно, иногда с запаздываниями или опережением. Иначе говоря, он сам монтировал отражение реальной жизни в поэтическом зеркале стихов, добиваясь отнюдь не того, чтобы выглядеть привлекательнее или скрыть что-нибудь, но более точного и глубокого образа времени.

Байрон первый взглянул на свое творчество как на роман в стихах, автобиографический и авантюрный, он также стал выставлять даты под своими стихотворениями. Он сделал первый шаг. Жизнь, история его поколения еще не сливалась со стихами, это был роман с одним героем, уникальным и неповторимым, он и интересен был своей неповторимостью, непостижимостью для мира людей. Для такой поэтической биографии прозаическая канва его жизни служила только опорой, точкой приложения мифа. Легенды, его окружающие, его образ в глазах современников были не менее важны, чем реальные события, а часто и более. Поэзия Байрона и его жизнь вместе должны были создавать представление о диковинном и могучем существе, своеобразном божестве в человеческом облике, его путь, его слова, привычки, поступки, взгляды следовало изучать, как изучается редкое и величественное явление природы. Вот почему Вяземский, как и все читатели английского поэта, жалел об утрате его записок. Какая потеря для истории! Но не для поэзии, подчеркивает Пушкин. "Он исповедался в своих стихах..." Прозаическая история жизни мешала бы его автобиографическому роману в стихах, отвлекала и заслоняла бы собой в глазах толпы его истинный образ и смысл, подсовывая вместо этого знакомые ей чисто человеческие, общие всем и часто пошлые черты, не осветленные пламенем его поэзии, не поднятые ее силой для высшего взгляда и суда.

Пушкин шагнул дальше. Жизнь человека в молодости, зрелости, даже старости (хотя Пушкин физически не дожил до нее) получила благодаря его поэзии впервые точное художественное воплощение в русском слове.

Смешно и нелепо опровергать эту жизнь какими-то биографическими несовпадениями. Она выше этих частных фактов. У прозаической жизни певца свое место. Для Байрона - это отдельный том, "Жизнь поэта", входящий в собрание его сочинений наравне с лирикой и поэмами. Для Пушкина - особая стихия, часть целого, сплетенного из стихов и поступков, событий частных и исторических, поэм и их восприятия современниками. Поэтому кропотливое изучение биографических деталей, тщательное установление маршрутов путешествий, дат, местностей и зданий, людей, с которыми встречался и даже только мог встречаться поэт, в пушкинском случае не есть чрезмерность увлеченности или какой-то странный перекос в отношении изучения биографии поэта. Все эти детали накрепко связаны с его поэзией, это ее часть, подобная по-своему его стихам. И все пушкинское время, не случайно названное так, имеет прямую связь с его творчеством, вбирается им и, освещая его изнутри, освящается им.

Вот почему проблема биографии поэта встает в совершенно новом значении: это картина эпохи. И здесь особенно важно услышать разные голоса - актера и дипломата, военного и крестьянина, светской дамы и дочери деревенского попа. Более того, она допускает даже использование не вполне доброкачественного материала. "Отвергая явно недостоверное, не следует пренебрегать неточным и сомнительным, памятуя, что взгляд современника всегда субъективен, что бесстрастного рассказа о виденных событиях и лицах не существует, что вместе с фактом в воспоминания неизбежно попадает отношение к факту и что самое это отношение есть драгоценный исторический материал"^*,- пишет современный историк-пушкинист.

^* (Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников.- В кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х т. М., 1974, т. 1, с. 5.)

Казалось бы, простая, очевидная мысль, положенная в основу монтажа Вересаева, имела долгую предысторию, ее нащупывали и искали больше ста лет. Современникам Пушкина и Байрона распространенные тогда жизнеописания поэтов, во многом подобные литературным мистификациям - подделкам "народных преданий" или таинственно-скрытым "авторствам",- казались не подлежащими разоблачению. В них была своя долговечность, прочность, недоступная никакому документальному опровержению. Ведь в них содержался образ, а стало быть, действительно содержалась истина, по крайней мере, в романтическом смысле: цельно схваченная суть творческой личности. Образ этот создавался в общем представлении самим поэтом в процессе особого жизнетворчества, образ фиксировался литературными душеприказчиками. Не надо думать, что он был плодом чистого вымысла. Тут власть вымысла, идеи проявлялась в том, что сама жизнь должна была ей подчиниться, воплотиться в заданную ею форму. Такое приведение жизненной практики в соответствие с поэтической теорией было необычайно опасным, рискованным, требовало выдержки, мужества.

Принцип романтической биографии как соответствия признанному образу держался долго. Затем биографии стали создаваться, напротив, на основе критической проверки фактов. Это не означает, конечно, будто раньше и фактов не проверяли, но важен принцип, цель. Так, Анненков, взявший у романтиков только форму, но работавший уже не в романтическую эпоху, нарушал сложившийся образ Пушкина в очень большой мере. Нарушение ведь необязательно должно сводиться к какому-то нелицеприятному разоблачению. Напротив, поэт может быть возвышен, как и получилось у Анненкова. Но важен опять-таки самый принцип: думали о поэте одно, читали совсем другое... Ходячие представления о личности Пушкина сводились, в общем, к тому, что это был "гуляка праздный", только поэт, птица певчая. На страницах книги Анненкова развертывались труды и дни литературного труженика, человека государственного ума, философских наклонностей, историка-исследователя... Если при разборе пушкинских бумаг современники, наиболее близкие, могли удивляться: "Пушкин - мыслитель, кто бы мог подумать!", то книга Анненкова, написанная на основе тех самых бумаг, делала это представление, совершенно новое, широким достоянием.

В начале нашего века на Западе стали появляться одна за другой своеобразные антибиографии, сугубо направленные против каких бы то ни было привычных представлений о выдающихся личностях. В результате, конечно, какие-то застарелые легенды и мифы окончательно развеялись. Но ведь сами эти книги были тоже мифы, легенды навыворот - по сравнению с "засахаренным ангелом", другая крайность, тоже неправда. Позднее, в процессе диалектического "снятия" противоположных крайностей, биографии попробовали сделать исключительно документальными. И превратились они, по выражению Бернарда Шоу, в подобие адресно-справочной книги, где цельного образа, понятно, не найти, но зато имеется полный, прямо алфавитный свод сведений, вся подноготная, в том числе "счета за стирку", что когда-то были камнем преткновения и для почитателей, и для ниспровергателей. И вот все на виду, а личность, привлекавшую мир, увидеть как-то не удается! Что же делать? И только теперь соотечественники Байрона, начавшие еще при его жизни записывать разговоры и составлять о нем записки, пришли к идее монтажа, подобного вересаевскому. Такие же антологии известны ныне итальянским и немецким читателям о своих поэтах. Идея, подсказанная в пушкинском случае совершенно особенным соотношением жизни поэта и эпохи, в которую он жил, принципиальным включением в его биографию почти всего содержания текущего момента с его индивидуальными отголосками в различных людях, в его собственной судьбе, оказалась чрезвычайно плодотворной.

Итак, принцип монтажа. Говорит эпоха, говорит множество разноречивых голосов, но, поскольку говорят они об одном и том же человеке, облик его четко прорисовывается. Вересаев взял на себя задачу, казалось бы, скромную, подготовительную, разведывательную. За неимением связной биографии, в которой бы известная нам сумма фактов была бы сфокусирована, придется предложить подборку, мозаику сведений, согласующихся и спорящих между собой. Такова исходная посылка. И Вересаев проделал колоссальную работу по собиранию и систематизации свидетельств современников и документов. Идею сформулировал еще Гете, который сказал, что поэт творит много книг, создавая одну - книгу своей жизни. И Вересаев называет свой труд - "Пушкин в жизни".

Дело не только в объеме проделанного труда. Вересаев проявил интуицию искателя-исследователя и чутье художника. Скажем, какие сведения о Пушкине можно найти в письмах И. С. Аксакова? Это человек другого поколения, Пушкина он не знал. Действительно, ничего о Пушкине в его письмах мы не найдем, а Вересаев нашел. Правда, найденное им характеризует не самого Пушкина, а его близкую знакомую А. О. Смирнову-Россет, но в таких резких, отчетливых тонах, что получается характеристика не одной Смирновой, но самого стиля жизни высшего слоя петербургского общества, в котором поэт принужден был находиться в последние годы жизни.

В этой книге, благодаря искусству собирателя, для нас сохранено немало ярких черт, выбранных с любовью и пониманием из бесчисленного множества сообщений и публикаций о Пушкине и его времени. Сохранено, потому что богатый материал был бы иначе недоступен в наши дни во всей полноте не только читателю, интересующемуся Пушкиным, но и специалисту. И расположен этот материал, при строгой хронологии, с таким блеском остросюжетного повествования, что от книги невозможно оторваться: играя на сплетениях и противоречиях документов, Вересаев создал очень плотную повествовательную ткань, такой редко удается достичь и в авторской прозе. "Пушкин в жизни" был первой попыткой заменить биографию документальным романом. Цель такой замены заключалась не в увлекательности самой по себе, потому, дескать, что читать интереснее! Конечно, что интересно читается - это хорошо и важно, но все же не в этом главное. "Поэзия - правда" - принцип, разделяемый самим Пушкиным. В ту эпоху это было всесторонне обдумано - исключительная истинность художественного образа, запечатлевающего живое явление. Продуктивно работает мысль историка, глубоко проникает в материал, в суть явления, в характер исторического деятеля, но вот та же самая фигура или то же событие возникают под пером художника, и сразу же неисчислимые и неуловимые оттенки проступают перед нами. Неисчислимые и неуловимые, они, однако, собраны, сконцентрированы в образе. Вересаев не пишет портрет Пушкина сам, он делает это как бы чужими руками, сам же он проводит очень умело художественный принцип контраста, разноречия, при этом все скрепляется, связывается единой мыслью о Пушкине - великом поэте.

Когда книга Вересаева вышла, то, судя по рецензиям, она не устраивала критиков, потому что не укладывалась в односторонние концепции пушкинского творчества. В отличие от схем, то была живая книга - о живом Пушкине. Вересаев создал редкостный эффект присутствия великой личности. А не повредит ли подобный эффект великой личности и надо ли нам с ней знакомиться столь непосредственно? Необходимо отметить, что сам Вересаев не без колебаний отвечал на подобный вопрос. Вернее, позиция у него была определенная, однако она предусматривала колебания во взгляде на Пушкина, раздвоение в представлениях о нем как о человеке и как о художнике, творце. "Подлинно великий человек с честью выдержит самые "интимные" сообщения о себе. А не выдержит,- и не надо"^*. Книга же, в особенности теперь, когда мы знаем о Пушкине и его окружении еще больше, производит впечатление другое, удивительно цельное, хотя и не простое, но цельность и простота ведь не одно и то же! С течением времени становится видно все отчетливее, что так называемая "вся правда" о Пушкине только очищает, возвеличивает его облик. Главное - сам склад личности. Есть выдающиеся люди, общественный облик которых сохраняется лишь в ореоле "возвышающего обмана". Но к знаменитостям такого рода Пушкин не принадлежал. Его житейский облик, в отличие от Байрона, был не завышен, а занижен в глазах даже самого непосредственного окружения. Что уж говорить о "светской черни", если даже некоторые близкие друзья поэта открывают для себя Пушкина по-настоящему только после его смерти. С годами, по мере того как накапливались сведения, монтировался коллективный пушкинский портрет, высказывался о нем голос эпохи, выше становилась его чисто человеческая репутация. Конечно, есть личности, яркие личности, которым разоблачения или саморазоблачения могут принести непоправимый вред. Это люди в самом деле раздвоенные: занимаясь пустяками, они, как Наполеон в изображении Толстого, делают вид, будто решают задачи мировой важности. Пушкин, если уж на то пошло, садясь за карточный стол, не изображал из себя стратега или философа. Строй пушкинской личности замечателен тем, что невозможно запятнать такую личность - человека, который не затаил, а во всеуслышанье сказал, что бывает подчас "ничтожней всех ничтожных"... Стыдясь самого себя, Пушкин тем не менее "строк печальных" не смывает в своей памяти. "...В этой глупости несчастной у ваших ног я при-знаюсь",- способность сознаться в собственной глупости, когда совершена, соответственно, глупость, при-знать, что вел себя опрометчиво или легкомысленно, когда поведение было опрометчивым и легкомысленным, не смывать этих строк из памяти и вместе с тем твердо стоять в вопросах принципа и чести, одним словом, полнота самосознания - вот что отличает Пушкина и делает его совершенно неуязвимым для "разоблачений" 10.

^* (Вересаев В, Поли. собр. соч., т. 13, с. 16.)

^** (Как не поддаются пародированию пушкинские произведения, потому что они почти все уже пронизаны тончайшей иронией самого автора. Во всяком случае, там, где подобная ирония есть, они неуязвимы для пародии. Существующие пародии адресованы не автору - читателям. Это, собственно, пародии на прямолйнейно-тупое восприятие Пушкина.)

Подбирая материалы, Вересаев, разумеется, проверял их достоверность. В то же время избранный им принцип таков, что проверка совершается сама собой, автоматически, свидетельства контролируют друг друга, происходит саморегуляция представлений о Пушкине. Ведь что нам важно? Представить, допустим, как Пушкин выглядел, какое впечатление производил на окружающих. И вот из всех свидетельств, собранных Вересаевым, сочувственных и неприязненных, дружеских и враждебных, а также, что по-своему важно, безразличных, индифферентных, мы получаем вполне объективный ответ: наружность была, как выразился один современник, "необещающая". Окажись мы на месте современника, то, скорее всего, внимания без подсказки на великого поэта не обратили бы. Так случилось с Тургеневым: "...Я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: "Да! Да! Хороши наши министры! Не- чего сказать!" - засмеялся и вышел. Я успел только разглядеть его белые зубы и живые, быстрые глаза. Каково же было мое горе, когда я узнал потом, что этот человек был Пушкин"... (Литературные и житейские воспоминания. Вечер у Плетнева, 1868). Тот же самый наблюдатель увидел бы в подобной ситуации гораздо больше, заставил бы себя увидеть, если бы оказался к ней подготовлен, если бы уже знал, что смотрит на Пушкина, как, например, это описано у Герцена, видевшего Пушкина в зале Благородного собрания, где говорили: "Вот он! Вот он!"

Увидеть - это еще не означает узнать: задача усложняется, когда мы знакомимся с миром поэта, входим туда различными путями, в сопровождении разных лиц, в том числе его самого. А мы уже убедились хотя бы на примере письма о мемуарах, что Пушкин очень часто ответ на поставленный вопрос дает, представляя всю картину своих размышлений, картину, в которой еще надо разобраться.

Как бы там ни было, пушкинский облик, внешний и внутренний, предстает перед нами, благодаря этой книге, с незаменимой непосредственностью.

А поэзия? Творчество? Таков был один из критических вопросов, обращенных в свое время к Вересаеву: где же в его книге Пушкин-поэт? Опять-таки разберемся. Во-первых, открывая любую книгу о Пушкине, мы уже подготовлены, мы знаем, что идет речь о творце, о поэте, и читаем каждую страницу сквозь "магический кристалл", через призму этого знания. Сейчас целые исследования выходят об отдаленных пушкинских родственниках, и мы не спрашиваем, как правило, зачем, собственно, это делается, потому что ясно: в общей картине любая деталь, любое лицо может сыграть свою дополняющую, проясняющую роль. А тут не "седьмая вода на киселе", тут сам Пушкин во множестве подробностей своего поведения и облика. Во-вторых, поэт присутствует в этой книге: ведь существенный материал, касающийся творческого процесса, Вересаев включил в свою хронику. Наконец, в-третьих, чрезмерная забота о том, достаточно ли "красиво" выглядит поэт в том или другом случае, служила, как ни странно, умалению пушкинского величия и значения. Выше уже было сказано: давняя тенденция видеть в Пушкине "прежде всего поэта", "преимущественно поэта", "только поэта" скрывала на самом деле недооценку и творчества, и личности Пушкина. Чем полнее представляем мы себе Пушкина, тем он становится величественнее и как поэт - книга Вересаева служит такому знанию.

Она - общедоступный источник обширных сведений о Пушкине. Прекрасное, поучительное и вдохновляющее чтение. Труд, достойный стать постоянным спутником собрания сочинений Пушкина наряду с такими книгами, как "Пушкин в воспоминаниях современников", "Пушкин и его окружение", "Друзья Пушкина", как исследования наших крупнейших пушкинистов: М. П. Алексеева, Д. Д. Благого, С. М. Бонди, В. В. Виноградова, Г. О. Винокура, Л. П. Гроссмана, Г. А. Гуковского, Н. В. Измайлова, Б. Л. Модзалевского, Б. В. Томашевского, Ю. Н. Тынянова, И. Л. Фейнберга, М. А. и Т. Г. Цявловских, П. Е. Щеголева, Д. П. Якубовича.

Первое издание книги Вересаева "Пушкин в жизни" появилось в 1926 г., последнее, подготовленное автором, в 1936-м. С тех пор, как говорится, книга стала библиографической редкостью. При попытках переиздать ее возникал вопрос, не имеет ли смысл вместе с тем пере-работать и прежде всего дополнить издание? Действительно, если для своего времени Вересаев владел материалом в достаточной полноте, то ныне мы уже знаем о Пушкине больше. И все же работа Вересаева выдержала проверку временем. Прежде всего, круг основных сведений о Пушкине при Вересаеве уже сложился и был ему доступен. Далее, книга Вересаева - это своеобразное создание, она подчинена авторской воле, и вторгаться в это создание со стороны нет оснований.

Общий объем хроники Вересаева около шестидесяти печатных листов, в последнем издании это составляло два тома. В данном случае решено было ограничиться одним томом и охватить важнейший, наиболее драматический период жизни и творчества Пушкина от возвращения из Михайловской ссылки до роковой дуэли. В этих пределах главы книги Вересаева воспроизводятся последовательно. Вместе с тем, поскольку наши представления о Пушкине действительно развиваются, текст дополнен вступительными заметками к каждому разделу и комментариями^*; здесь учтены важнейшие достижения пушкинистики, проливающие в самом деле новый свет на события. К таким материалам относятся, прежде всего, переписка семьи Гончаровых, семьи Карамзиных, дневник Д. Ф. Фикельмон, изыскания, проведенные М. Яшиным и Э. Герштейн в придворных архивах, биография поэта, написанная Ю. М. Лотманом, и др. Все это появилось уже у нас на глазах и не могло быть известно Вересаеву. Из новооткрытых сведений здесь можно привести только самое основное, за подробностями читатель может обратиться к соответствующим изданиям, здесь, в свою очередь, указанным.

^* (Большую помощь в подготовке этого издания оказали сотрудники библиотеки Государственного музея А. С. Пушкина И. Н. Врубель, С. Н. Тихомирова, В. Ф. Муленкова, М. Е. Еремеева, а также Э. Л. Безносов, М. Н. Лулова и А. Л. Степанов.)

Выпуская эту книгу, издательство "Московский рабочий" надеется, что делает достойный подарок всем, кто с благоговением и любовью произносит имя Пушкина.

Д. М. УРНОВ, В. А. САЙТАНОВ