Переписка друзей
"Боюсь графини Фикельмон. Она удержит тебя в Петербурге. Говорят, что у Канкрина ты при особых поручениях и настоящая твоя служба при ней", - писал Пушкин 2 мая 1830 года своему другу П. А. Вяземскому.
Мы уже упоминали о том, что графиня Фикельмон была приятельницей обоих поэтов. Ее отношениям с Пушкиным посвящен следующий очерк.
Чтобы жизнеописание Пушкина было как можно полнее, в некоторых случаях небезынтересно выяснить и то, как его друзья относились друг к другу. Я думаю, что, в частности, это можно сказать о графине Долли и князе Вяземском.
Петр Андреевич Вяземский - большой талантливый поэт, литератор и мемуарист. Облик Дарьи Федоровны Фикельмон известен пока еще не полно, но, как я уже упомянул, несомненно одно - она была женщиной во многих отношениях очень незаурядной.
О взаимоотношениях Вяземского и графини Долли известно немало - множество упоминаний о Фикельмон мы встречаем в письмах Петра Андреевича; есть они в его переписке с А. И. Тургеневым, в "Выписках из старой записной книжки"1. Многократно перепечатывалось блестящее описание петербургского салона Фикельмои-Хитрово, данное в свое время Вяземским2.
1 (П. А. Вяземский. Полное собрание сочинений, тт. VIII (1883), IX (1884), X (1886); П. А. Вяземский. Записные книжки 1813 - 1848. М., 1963.)
2 ("Русский архив", 1877, кн, I, стр. 513.)
Со стороны Фикельмон ряд отзывов об ее приятеле имеется в отрывках из дневника графини, опубликованных A. В. Флоровским, к сожалению, в труднодоступном для советских читателей ежегоднике1.
1 (Дневник Фикельмон, стр. 62 - 70.)
В книге итальянской исследовательницы Н. Каухчишвили, которую я уже неоднократно цитировал, помимо почти полного текста дневника Д. Ф. Фикельмон за 1829 - 1831 годы имеется специальная глава, посвященная ее отношениям с П. А. Вяземским.
Непосредственные эпистолярные беседы Фикельмон и Вяземского до сих пор были известны очень мало. Более восьмидесяти лет назад сын Вяземского, Павел Петрович, опубликовал в своей большой работе о Пушкине 1 отрывки из двух писем графини к своему отцу, в которых упоминалось о поэте. Эти переведенные с французского тексты уже десятки лет цитируются во всех биографиях поэта, но, насколько мне известно, за исключением одного вновь опубликованного письма 2 переводы не были сверены с подлинниками. Не были изучены и другие письма графини к Вяземскому, хранившиеся в Остафьевском архиве, который включен в настоящее время в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ).
1 (П. П. Вяземский. А. С. Пушкин (1815 - 1837). По документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям. "Русский архив", 1884, кн. II, стр. 375 - 440.)
2 (13 октября 1831 года из Петербурга. "Литературное наследство", кн. 58, стр. 106.)
Что касается писем П. А. Вяземского к графине Долли, то в отечественных источниках они не публиковались. Имелось лишь в сочинениях Петра Андреевича несколько упоминаний об отсылке его писем Фикельмон.1
1 (Например, писем от 23 октября и 25 декабря 1830 года из Остафьева. (П. А. Вяземский. Записные книжки. 1813 - 1848. М., 1963, стр. 200, 211).)
В 1961 году Сильвия Островская (Sylvie Ostrovska) опубликовала в чешском переводе несколько выдержек из обнаруженных ею в архиве Фикельмонов французских писем Вяземского к Дарье Федоровне.1 Находка была упомянута в советской печати, но дальнейшего освещения не получила.
1 (SylvieOslrovska. Dopisy V. A. Zukovskeho a P. A. Vjazemskeho v Cechach (Z pozustalosti Darijii Ficquelmontove a K. L. Ficquolmonta v decinskern archivu). (Сильвия Островская. Письма B. А. Жуковского и П. А. Вяземского в Чехии.- Из материалов Дарьи Фикельмон и К. Л. Фикельмона в архиве г. Дечина). "Ceskoslovenska rusistika", 1961, № 1, стр. 162 - 167 (чешок.).)
В настоящее время малоизвестную "переписку друзей" можно значительно пополнить. Из ЦГАЛИ я получил отличные фотокопии всех хранящихся там писем Д. Ф. Фикельмон и ее родных к П. А. Вяземскому.1 Я смог таким образом ознакомиться со следующими эпнстолярными документами:
1. Писем графини Д. Ф. Фикельмон к князю П. А. Вяземскому ...........14
2. Ее записок к нему же......67
3. Письмо и записки графини Д. Ф. Фикельмон к княгине В. Ф. Вяземской.......2
4. Записка графини Д. Ф. Фикельмон к ее матери
Е. М. Хитрово.........1
5. Писем Е. М. Хитрово к князю П. А. Вяземскому . 2
6. Писем графа Ш.-Л. Фикельмона к князю П. А. Вяземскому ...........5
7. Записки графини Е. Ф. Тизенгаузен к князю П. А. Вяземскому..........1
Всего 92 отправления.
1 (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I, № 2939.)
Кроме того, к одной из записок графини приложен подробный план романа (canevas d'un roman), который Д. Ф. Фикельмон составила для Вяземского. Все отправления на французском языке.
Судя по тому, что наряду с длинными содержательными письмами графини сохранились и совершенно незначительные ее записки из нескольких слов, можно думать, что Вяземский сберег решительно все, что когда-либо ему написала Долли Фикельмон.
Благодаря любезному содействию Сильвии Островской я получил из Государственного архивного управления Чехословакии хороший микрофильм шести писем Вяземского, хранящихся в Дечине.1 Все они относятся к 1830 - 1831 гг.2. Эти письма, несомненно, составляют лишь часть переписки Вяземского с графиней. В ее ответах упоминается о ряде писем князя, которые остаются неизвестными.3 На некоторые из записок Дарьи Федоровны Вяземский, несомненно, также отвечал, но этих отправлений мы не знаем.
1 (Sfatni archiv Litomerice, Fond: R. Teplice. (Государственный архив Литомержице, филиал в Дечине, фонд: Р. Теплице - без указания шифра).)
2 (Оригинал микрофильма передан в Институт Русской Литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.)
3 (Часть архива Фикельмонов, несомненно, была куда-то вывезена из Теплицкого замка в конце войны. По словам князя К. К. Шварценберга, там хранились, например, оригиналы писем графа и графини Фикельмон к графине Е. Ф. Тизенгаузен, в свое время опубликованные графом де Сони. В фонды дечинского архива они не поступали.)
Полученные мною из ЧССР материалы заслуживали бы, как мне думается, научного издания с приведением французского текста писем и соответствующими комментариями, но, к сожалению, сейчас по ряду причин такое издание совершенно неосуществимо.
Н. Каухчишвили в своей книге опубликовала полностью французский текст 9 писем Д. Ф. Фикельмон к Вяземскому, хранящихся в ЦГАЛИ, и 6 писем князя из архива Дечина. В обширной вводной статье "Дарья Федоровна Фикельмон-Тизенгаузен" на итальянском языке исследовательница подробно прокомментировала многие отрывки из писем.
Я сверил установленную мною по фотокопиям транскрипцию писем с текстом Каухчишвили. Расхождений почти не оказалось, так как почерки обоих корреспондентов (в особенности Вяземского) при наличии некоторого навыка читаются легко.
Многочисленные записки графини Фикельмон, а также письма ее мужа, матери и сестры исследовательница не изучала. Зато в своей вводной статье она широко использовала источник, до сего времени остававшийся совершенно неизвестным в печати,- переписку супругов Фикельмон, хранящуюся в Дечине,1 и отчасти - донесения графа Шарля-Луи канцлеру Меттерниху.
1 (Эти письма были, правда, просмотрены А. В. Флоровским и Сильвией Островской, по остались неопубликованными.)
В этом очерке я могу привести лишь ряд отрывков и: писем Фикельмон и Вяземского с самыми необходимыми пояснениями.
Из двух главных участников "переписки друзей" графиню Долли я охарактеризовал в предыдущем очерке.
Нет, конечно, необходимости пересказывать здесь историю долгой жизни князя Петра Андреевича Вяземского (1792 - 1878). Сейчас нас интересует главным образом его духовный облик в те годы, когда Вяземский одновременно знал Пушкина и графиню Фикельмон (1829 - 1837).
Потомок удельных князей, "рюрикович", он родился в богатой помещичьей семье, но еще в ранней молодости сильно расстроил свое состояние благодаря большим карточным проигрышам. У него тем не менее оставалось подмосковное имение "Остафьево" с прекрасным особняком, который сохранился до наших дней, и суконная фабрика, ранее убыточная, но в начале тридцатых годов уже дававшая доход. Было у него имение и в Саратовской губернии, был в Москве дом в Большом Чернышевском переулке.
Тем не менее в эти же годы, по-существу, семья Вяземских с трудом сводила концы с концами. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть, например, письмо Петра Андреевича к жене из Петербурга от 8 мая 1830 года, где сообщение о затрате 800 рублей на карету соседствует с просьбой пересмотреть "все летние панталоны", чтобы выбрать те, "которые могут быть представительны".1 Средств у Вяземского было, конечно, много больше, чем у Пушкина, но обоим поэтам приходилось жить не по средствам...
1 ("Звенья", VI, стр. 248 - 249.)
Девятнадцати лет Петр Андреевич женился на красивой и умной княжне Вере Федоровне Гагариной, которая была на два года старше его. Несмотря на свои многочисленные увлечения Вяземский дружно прожил с ней всю свою долгую и нелегкую жизнь.1
1 (П. А. Вяземски й дожил до 86 лет, его жена (1790 - 1886), родившаяся при Екатерине II, умерла при Александре III, не дожив четырех лет до ста.)
Еще до начала переписки с Д. Ф. Фикельмон Петра Андреевича и его жену постиг ряд семейных несчастий. Одного за другим они потеряли четверых сыновей - Андрея и Дмитрия в очень раннем возрасте; в 1825 году скончался на седьмом году Николай, в начале следующего года умер трехлетний Петр. 10 мая 1826 года Вяземский писал Пушкину: "...Потом мы опять имели несчастие лишиться сына трехлетнего. Из пяти сыновей остается один. Тут замолчишь поневоле".1
1 (Акад.,XIII, стр. 276.)
Те же несчастья продолжались и позже, как при жизни Пушкина, так и после его смерти. В 1835 году скончалась в Риме от чахотки семнадцатилетняя княжна Полина (Прасковья) - Пашенька Вяземская.1 В 1840 году умерла от той же болезни ее восемнадцатилетняя сестра Надежда. Мария Петровна Вяземская, в замужестве Валуева (1813 - 1849) тоже прожила всего 36 лет (умерла от холеры). Из восьми детей только один Павел Петрович (1820 - 1888) пережил отца.
1 (Н. Каухчишвили опубликовала в своей книге "L' Italia nella vita e nell' opera di P. A. Vjazemskij. ("Италия в жизни и творчестве П. А. Вяземского"), Milano, 1964 - ряд русских писем Вяземского к сыну Павлу, в которых подробно описывается болезнь и смерть Полины Петровны.)
Графиня Фикельмон, надо сказать, ближе всего знала Вяземского в тот период его жизни, когда горе, вызванное смертями младших детей, видимо, уже утихло (он очень редко упоминает о них в письмах к жене), а здоровье Полины и Надежды еще не вызывало серьезных опасений Жизнерадостный от природы Вяземский, как мы увидим, казался порой друзьям-женщинам значительно моложе своих уже не очень молодых лет - не забудем, что он был на семь лет старше Пушкина.
Долли Фикельмон познакомилась с князем в трудное для него время, трудное во многих отношениях. О постоянных материальных затруднениях семьи я уже упоминал, но у Петра Андреевича были тогда и другие тяготы - более глубокие и морально тяжелые...
В молодости его политические убеждения были чрезвычайно радикальными. Хотя широко известный рассказ о том, что вечером 14 декабря 1825 года Вяземский будто бы встретился с Пущиным и принял от него на сохранение портфель с политически опасными бумагами - хотя этот рассказ и оказался легендой, но близость Петра Андреевича к декабристам не подлежит сомнению. Н. Кутанов (С. Н. Дурылин) не без основания назвал его "декабристом без декабря".1
1 (Николай Кутанов. Декабрист без декабря. В кн.: Декаб-Риеты и их время, т. II, М., 1932, стр. 201 - 290.)
Надо, однако, сказать, что еще задолго до 1825 года резко оппозиционные настроения, которые привели его друзей на Сенатскую площадь, у Вяземского приняли другую форму. Его близость к декабристам была скорее личной, чем политической. В русскую революцию он не верил и от участия в конспиративных организациях отказался, - отказался никак не из-за трусости - доброволец Отечественной войны, участник Бородинского боя Петр Андреевич был человеком большого гражданского мужества.
В смысле отношения к революции характерно письмо Вяземского к Н. И. Тургеневу от 27 марта 1820 года: "Я за Гишпанию рад, но, с другой стороны, боюсь, чтобы соблазнительный пример Гишпанской армии не ввел бы в грех кого-нибудь из наших. У нас, что ни затей без содействия самой власти,- все будет Пугачевщина".1
1 (Ю. М. Лотман. П. А. Вяземский и движение декабристов. "Ученые записки Тартуского университета", вып. 98, Тарту, 1960, стр.)
Однако, отвергая революционный путь преобразования российской действительности, Вяземский в то же время искренне ненавидел отечественную реакцию. В конце царствования Александра I, потеряв веру в мнимо конституционные намерения царя, он резко разошелся с правительственными кругами. Его пребывание в Варшаве, где Вяземский с 1817 года состоял на службе при императорском комиссаре Н. Н. Новосильцеве, было признано нежелательным. В апреле 1821 года Новосильцев сообщил своему подчиненному, что по приказанию царя ему воспрещается вернуться к месту службы. Оскорбленный этим., Вяземский подал прошение об отставке из камер-юнкеров. В июле того же года он был вовсе уволен от службы и поселился в Москве. Прямым преследованиям он не подвергался, но Александр I, а затем и Николай I не сомневались в антиправительственном образе мыслей опального князя. Николай I сказал по поводу неучастия Вяземского в декабрьском восстании, что "отсутствие имени его в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других".
Опальное положение Вяземского продолжалось целых девять лет. В 1828 году оно осложнилось клеветническим доносом на якобы непристойное поведение Петра Андреевича. От имени царя московскому генерал-губернатору князю Д. В. Голицыну было приказано: "...внушить князю Вяземскому, что правительство оставляет собственно поведение его дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других молодых людей и не вовлечет их в пороки. В сем же последнем случае приняты будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни".1
1 (П. А. Вяземский. Записные книжки. 1813 - 1848. М., 1933, стр. 311.)
Это "высочайшее" оскорбление было тем более обидным, что непосредственным поводом к нему послужил опять-таки донос о том, что Вяземский намерен издавать под чужим именем некую "Утреннюю газету", о которой он не имел никакого понятия.1
1 (Там же, стр. 310 - 312.)
Петр Андреевич воспринял это официальное бесчестие болезненно. В письме к князю Д. В. Голицыну он заявил: "...если я не добьюсь почетного оправдания, (...) мне останется лишь покинуть родину с риском скомпрометировать этим поступком будущее моих друзей".1 По-видимому, Вяземский собирался покинуть Россию легально. Его мать была ирландкой, и он обратился с просьбой к жившему в это время за границей А. И. Тургеневу разузнать о своих ирландских родственниках.
1 (Там же, стр. 315.)
Однако от мысли об эмиграции Вяземский, по всему суда, вскоре отказался. У него была семья и хронически не хватало денег. Кроме того, убежденный враг реакции, оппозиционер по натуре, он, употребляя английское парламентское выражение, принадлежал все же к "оппозиции его величества". Как мы видели, в творческую русскую революцию он не верил, крестьянского бунта боялся.
Скрепя сердце, Вяземский пошел по пути примирения с царем и правительством - считал, что иного выхода у него нет.
В течение декабря 1828 года - января 1829 года он составил свою "Исповедь" - обширный документ, который впоследствии Вяземский назвал в печати "Записка о князе Вяземском, им самим составленная". Написана она с большим достоинством, но все же эта записка являлась тягостным для автора актом раскаяния в некоторых своих ошибках.
"Исповедь" была в феврале 1829 года отослана Жуковскому в Петербург и через Бенкендорфа представлена Николаю I. Первоначально она не удовлетворила царя. От Вяземского потребовали еще извиниться перед великим князем Константином Павловичем, к которому он в свое время в Варшаве якобы отнесся без должного уважения. Пришлось пойти и на это...
Больше года тянулась тяжелая и обидная для Петра Андреевича волокита. Наконец 18 апреля 1830 года по повелению Николая I он был назначен чиновником по особым поручениям при министре финансов Канкрине, хотя сам выражал желание служить по министерству народного просвещения. Через год (5 августа 1831 года) князь Вяземский получил звание камергера двора его величества, а 21 октября 1832 года был назначен вице-директором Департамента внешней торговли. Царь, по-видимому, был доволен тем, что на строптивого рюриковича удалось надеть прочный государственный хомут.
Я остановился подробнее на этом морально тяжелом для Вяземского переходном периоде, так как он совпал с началом его знакомства с графиней Фикельмон.
Петр Андреевич приехал устраивать свои дела в Петербург 28 февраля 1830 года. Его семья более года по-прежнему оставалась в Москве. 14 марта у своей приятельницы Елизаветы Михайловны Хитрово он впервые встретился с ее дочерью графиней Фикельмон. В ближайшие дни Вяземский, несомненно, побывал, как это было принято, с визитом в австрийском посольстве, а 27 марта он уже пишет жене:
"Я сегодня обедал с нею (Е. М. Хитрово) у Фикельмон, которые мне очень нравятся. Муж и жена учтивы, ласковы до крайности, и дом их по мне здесь наиприятнейший".1
1 ("Звенья", VI, сгр. 220.)
Спустя шесть недель Вяземский, по всему судя, уже близкий знакомый графини Фикельмон. 26 апреля, упомянув о том, что Е. М. Хитрово "...предобрая и превнимательная, ссужает меня книгами и газетами и всегда рада оказать услугу", - он продолжает: "То же и посланница, с которою мне ловко и коротко, как будто мы век вековали вместе. Вообще петербургские дамы так холодны, так чопорны, что право не нарадуешься, когда найдешь на них непохожих. А к тому же посланница и красавица и одна из царствующих дам в здешнем обществе ,и по моде, и по месту, и по дому, следовательно, простодушие ее еще более имеет цены".1
1 (Там же, стр. 242.)
Итак, наблюдательный Вяземский быстро заметил, что "посланница" во многом отличается от петербургских дам, отличается в выгодную сторону. Думаю, однако, что он ошибался, приписывая графине Долли "простодушие", которого у этой душевно сложной женщины не было. Было не "простодушие", а великолепная простота, которая далеко не всем дается...
В 1830 году Вяземский вел дневник, который начинается 26 мая.1 Из него мы видим, что в июне2 Петр Андреевич был частым гостем семьи Фикельмон-Хитрово. В дневнике отмечено за месяц шесть посещений, но из позднейшей переписки Вяземского с Дарьей Федоровной явствует, что до отъезда в Москву он был неизменным гостем Фикельмонов во все их приемные дни - три раза в неделю.
1 (П. А. Вяземский. Записные книжки: 1813 - 1848. М., 1963, стр. 168 - 211.)
2 (Около 15 июля Вяземский уехал в Ревель.)
Посмотрим теперь, что говорит о начале знакомства с Вяземским сама графиня Фикельмон в своем дневнике, выдержки из которого были опубликованы А. В. Флоровским, а почти полный текст записей 1829 - 1831 гг. - Ниной Каухчишвили.
18 марта 1830 года Дарья Федоровна записывает: "Познакомилась с князем Вяземским - он поэт, светский человек, волокита (homme a bonnes fortunes), некрасивый, остроумный любезный". 29 марта она снова отмечает, что "князь Вяземский, которого я теперь часто вижу, очень любезен; он говорит умно, приятно и легко, но он так некрасив". 30 апреля графиня Долли записывает: "Мы продолжаем часто видеть князя Вяземского, знакомство с ним очень приятно, так как он умный (и образованный) человек (без всякого педантизма и писательских претензий)".1
1 (Взятые в скобки части этой записи приведены Флоровским, но отсутствуют у Каухчишвили, вероятно, по типографскому недосмотру.)
В одном из писем к жене (14 марта 1830 года) Петр Андреевич упоминает о том, что Е. М. Хитрово "...пописывает ко мне утренние цидулочки".
Почти семьдесят таких же записок и записочек, полученных в разное время Вяземским от графини Долли, сохранились в Остафьевском архиве. На фотокопиях видно, что обычно они заклеивались, как было принято, облатками. Невольно вспоминается, как у Татьяны:
Письмо дрожит в ее руке; Облатка розовая сохнет На воспаленном языке.
Но большинство "цидулочек" графини Фикельмон важных вестей не содержит, и запечатывала она их, можно думать, не волнуясь и не давая высохнуть облатке...
Итак, знакомство завязалось, переписка началась, но прежде чем перейти к ее содержанию, мне кажется полезным привести хронологическую схему знакомства и перелиски князя Вяземского и графини Фикельмон - это избавит нас от неизбежных иначе повторений.
Как уже было упомянуто, знакомство состоялось 14 марта 1830 года. 10 августа Вяземский уехал в длительную служебную командировку в Москву. До этого - тем же летом 1830 года - он ездил в Ревель и провел там около трёх недель. Таким образом, первый период непосредственного общения продолжался четыре с небольшим месяца. Петр Андреевич отсутствовал в Петербурге 16 месяцев (он вернулся в столицу около 25 декабря 1831 года). К этому времени относится 8 из 14 писем графини.
До переезда княгини Веры Федоровны с детьми ъ Петербург на постоянное место жительства (около 15 октября 1832 года) Вяземский снова жил в столице на положении "соломенного вдовца" в течение десяти месяцев.
По-видимому, пока он оставался в Петербурге без семьи, графиня Долли, не связанная в этом отношении светскими условностями, писала своему приятелю два-три раза в месяц. До сих пор мне удалось более или менее точно датировать по содержанию 25 из ее 67 записок (все они без дат). Из них 14 (56 процентов) относятся к 1830 и 1832 годам.
С некоторой вероятностью можно поэтому считать, что всего за эти 17 месяцев пребывания в столице без семьи Вяземский должен был получить около 40 записок.
С прибытием В. Ф. Вяземской в Петербург начинается третий период знакомства, который закончился с отъездом гр. Фикельмон за границу.
Зимой 1837 - 1838 годов приступы невралгии, которой Дарья Федоровна страдала уже в течение двух лет, настолько усилились, что, по совету врачей, в мае 1838 года она, как уже было упомянуто, отправилась лечиться за границу и больше в Россию не возвращалась. "Знакомство домами" продолжалось таким образом более пяти лет, по с неоднократными и длительными перерывами.
В 1833 году Д. Ф. Фикельмон дважды ездила в Дерпт. В 1834 - 1835 гг. Вяземские провели девять месяцев за границей - с 11 августа 1834 до 16 (?) мая 1835 года. Осенью 1835 года Петр Андреевич снова уехал на два с половиной месяца в Германию. Тогда же (в сентябре и октябре) Фикельмоны вместе с дочерью побывали в Теплице, где присутствовали при свидании Николая I с союзниками.
Можно поэтому считать, что период "знакомства домами" фактически вряд ли продолжался более трех лет.
После отъезда Дарьи Федоровны за границу друзья первое время изредка переписывались. Сохранились очень интересные и содержательные письма графини Долли к Вяземскому от 26 июля 1838 года из Баден-Бадена и от 7 января 1839 года из Рима.
Четвертый период непосредственного общения Д. Ф. Фикельмон с П. А. Вяземским был очень краток. Летом 1852 года Вяземский вместе с женой провели (по-видимому, дважды) несколько дней в Теплице. Это было последнее свидание друзей.
Их "очное" знакомство продолжалось, по моему подсчету, в общем, несколько более четырех лет, а переписка (с очень большими перерывами) - 22 года.
К огорчению исследователей, графиня Фикельмон, аккуратно и точно датируя письма, посылаемые по почте или с оказией, в записках чаще всего указывала лишь день недели, много реже - число и месяц, а года не проставила ни в одной из них. Датировка записок, с которых мы и начинаем обзор переписки друзей, поэтому нередко трудна, а зачастую и совершенно невозможна.
Князь П. А. Вяземский. 1834. Рисунок Д. Ф. Фикельмон (?) в одной из ее тетрадей (Nina Kauchtschischwili II diario di Dar'ja Fedorovna Ficquelmont, стр. 83)
В виде примера приведу текст двух записок графини, несомненно относящихся к первым месяцам знакомства:
"Вы принадлежите к числу тех, которые оплакивают отъезд М-mе Мейендорф; хотите вы еще раз ненадолго повидать ее у меня сегодня вечером? В таком случае приходите после 10 часов, и ваши старые друзья этим тоже воспользуются".
Баронесса Елизавета Васильевна Мейендорф, с которой мы еще встретимся в следующем очерке, уехала вместе с мужем из Петербурга в последних числах апреля 1830 года,1 т. е. примерно через шесть недель после начала знакомства Вяземского с Фикельмон. Мы снова убеждаемся в том, что за этот короткий срок князь, видимо, стал уже "своим человеком" в доме Фикельмон. О том же говорит и подпись "Долли Фикельмон". Супруга посла великой державы, несомненно, видела в Вяземском прежде всего человека своего круга, а не чиновника по особым поручениям при министре финансов.
1 ("Звенья", VI, стр. 246.)
Еще более интимна другая записка:
"Прочту Шенье внимательно и с удовольствием.
Вот ваш портрет - не знаю, вполне ли он похож; я вас недостаточно знаю; но мне непонятно, почему вы пренебрежительно относитесь к доброму лицу?
Доброе лицо внушает доверие и дружбу - и мне кажется, что это очень приятно.
Д".
Это послание можно датировать первыми месяцами знакомства ("я вас недостаточно знаю") до отъезда Вяземского в Москву (10 августа 1830 года). Подпись в виде одной начальной буквы уменьшительного имени говорит об очень коротких дружеских отношениях. Большинство записок графини подписано "Долли".
Вяземский, несомненно, сберег набросанный Дарьей Федоровной карандашный (?) портрет. Возможно, что он и сейчас хранится в Остафьевском архиве.
Очень любопытна следующая записка, относящаяся к более позднему времени:
"Вот Temps, дорогой Вяземский - как ваша нога? Екатерина чувствует себя довольно хорошо и не утомлена после вчерашнего. Я говею и оплакиваю свои грехи, это значит, что до понедельника я не принадлежу здешнему миру. Но, в качестве доброго соседа, вы всегда можете постучаться в мою дверь, - быть может, она для вас и откроется,
Долли".
Записка тем более показательна, что для верующих гонение, предшествовавшее исповеди и причащению,- важный религиозный акт, а Д. Ф. Фикельмон, как и ее мать, всю жизнь оставалась верующей православной.
Попытаемся установить, когда же была послана эта приятельская записка. Как видно из дневника графини, в семье Хитрово-Фиельмон говели дважды в году - на страстной неделе (поледняя неделя великого поста) и перед рождеством (25 декабря).
В 1830 году пасха была 6 апреля. Фикельмон вместе с матерью и сестрой причащалась в страстной четверг (3 апреля). Трудно предположить, чтобы, познакомившись с Вяземским 14 марта этого года, графиня Долли уже через?o 2 - 3 недели послала ему такую, несколько бесцеремонную записку. В ней кроме того есть вопрос о состоянии больной ноги князя, а несчастный случай с ним произошел 4 июня 1830 года. Нога, сильно ушибленная при падении экипажа, долго давала о себе знать. Рождество этого года и весь следующий, 1831, год Вяземский провел в Москве. Судя по тону записки, она адресована Петру Андреевичу до переезда в Петербург его жены (октябрь 1832 года). С большой вероятностью ее можно датировать последней великопостной неделей 1832 года (4 - 9 апреля). Вяземский в это время жил на Моховой улице (ныне Моховая 41) недалеко от дома Салтыковых.
Рискуя утомить читателя, я привел это довольна длинное рассуждение, как пример розысков, которые приходится производить, чтобы, по возможности, установить даты записок графини Долли.
Об отношениях Вяземского с сестрой Дарьи Федоровны, графиней Екатериной Федоровной Тизенгаузен, мы знаем мало, но знакомство с ней Петра Андреевича, можно думать, вскоре также перешло в довольно тесную дружбу.
В письме без даты,1 которое комментатор М. С. Боровкова-Майкова относит к маю 1830 года, Вяземский, спрашивает жену:
1 ("Звенья", VI, стр. 251.)
"Есть ли у тебя два браслета одесские? В таком случае, подари мне один, но без золотой оправы, a in naturalibus.1 Я хочу подарить его г-же Тизенгаузен, сестре Фикельмон и дочери Елизы. Не бойся, он не будет на руке соперницы. Я совершенно не влюблен в нее, но она милая и умная девица и в летах довольно зрелых".2
1 (В природном виде (лат.).)
2 (Напомним, что Е. Ф, Тизенгаузен родилась в 1803 году.)
Таким образом, к этому времени, т. е. в мае 1830 года Вяземский знает графиню Екатерину уже настолько, что может себе позволить сделать ей подарок-сувенир.1
1 (Светские обычаи в России, как и всюду, с течением времени менялись. Лет сорок спустя в том кругу, к которому принадлежали Тизенгаузен и Вяземский (да и в гораздо более скромных семьях), такого рода подарки можно было делать лишь близким родственницам. Подношения прочим дамам, и барышням обычно ограничивались цветами и конфетами.)
6 июня 1832 года он упоминает о болезни Тизенгаузен, а 2 июля того же года пишет жене:1 "Часто бываю по вечерам у Долли. Они все довольно напуганы нездоровьем Екатерины Тизенгаузен. У нее кашель упорный, боль в боку и под сердцем, все это продолжается уже около двух месяцев, если не более. Мать и две дочери образуют точно одну душу, и страх разрыва, если не вечного, то, по крайней мере, временного, отъездом в чужие края матери с больной дочерью расстраивает их спокойствие и единство.2 Можно простить Елизе многие проказы за любовь, почтительность и привязанность, которые она сумела в дочерях своих поселить к себе, и за согласие, которым она связала семейство свое. Без нравственной доброты не сделаешь этого".
1 ("Звенья", IX, стр. 406.)
2 (Поездка за границу не состоялась, так как Е. Ф. Тизенгаузен через некоторое время выздоровела. Она дожила до глубокой старости и умерла 85 лет.)
Вероятно, к этому же тревожному времени относится одна из записок Остафьевского архива:
"Мама больна и лежит в постели, Екатерина нездорова, а я их сиделка. Все трое мы просим вас, дорогой друг,1 прийти немного нас развеселить сегодня вечером к маме - но не очень поздно!
1 (Следует иметь в виду, что такие обращения, как "дорогой друг", "дорогой Вяземский"" и т. п. по-французски звучат значительно менее интимно, чем по-русски; сhеr можно перевести как "любезный".)
Долли Ф".
Сохранилась там шутливая записка графини Долли, которая лишний раз свидетельствует о том, что Петр Андреевич вполне свой в дружеском родственном кружке, собиравшемся в особняке Салтыковых:
"Мой дорогой Вяземский, хотя вы - гадкое чудовище без всякой доброты ко мне, я приглашаю вас прийти к нам завтра вечером, если вы хотите зараз повидать всех моих кузин.1
1 (Кузинами Дарья Федоровна именует не только своих двоюродных сестер, но и троюродных, которых у нее в Петербурге было несколько.
Из двоюродных она была наиболее близка с племянницами отца - Аделаидой Павловной Тизенгаузен, в Замужестве Штакельберг (1807 - 1833) и ее сестрой Еленой Павловной (Лили), в замужестве Захаржевской (1804 - 1889). Нередко она упоминает и о племяннице матери Анне Матвеевне Толстой (1809 - 1897), в 1838 году вышедшей замуж за князя Леонида Михайловича Голицына.
Можно пожалеть о том, что старушки Захаржевск'ая и Голицына, вероятно, встречавшиеся у Фикельмон с Пушкиным и прожившие очень Долго, по-видимому, остались неизвестными своим современникам-пушкинистам.)
Вы видите, что я рассчитываю на них, а не на себя, чтобы вы набрались храбрости и пожертвовали мне немного времени.
Понедельник".
Эта записка, вероятно, также относится к 1830 или 1832 году и, во всяком случае, послана при жизни Адели Штакельберг, скончавшейся, как мы знаем, 29 ноября 1833 года.
В Остафьевском архиве хранится единственная записка графини Екатерины Тизенгаузен к Вяземскому. Прочесть ее было нелегко, так как размашистый почерк сестры Фикельмон очень своеобразен:
"Графиня Тизенгаузен, по мнению князя Вяземского, довольно хорошенькая, надеясь (надеется? - И. Р.),1 что, несмотря на эти новые узы, князь остается для наших кузин другом, повесой взбалмошным и любезным, и в особенности, что мы будем его видеть повсюду каждый день.
1 (На фотокопии ясно читается слово "esperant" (надеясь), но, вероятно, это описка Тизенгаузен. Следовало бы "espcre" (надеется).)
Напишите нам, дорогой князь, вы как-то на днях были нездоровы и вчера вас не видели в театре. Мама мне поручила вам сказать, что у нас (ложа) номер 3, и мы надеемся, что вы там сегодня будете.
Екатерина Тизенгаузен".
Судя по довольно официальному обращению и подписи графини, вряд ли она писала Вяземскому сколько-нибудь часто, но это не исключает их близкого знакомства. Иначе трудно объяснить, как Тизенгаузен решилась назвать взбалмошным "повесой" (mauvais garcon) сорокалетнего отца четверых детей, камергера высочайшего двора и т. д. "Новые узы" к тому же, вероятно, являются намеком на предстоящий в ближайшее время приезд жены Вяземского, Веры Федоровны, с детьми. Такой намек был бы, конечно, крупной бестактностью, не будь у автора письма дружеских отношений с адресатом. Об этом же свидетельствует и кокетливое упоминание о своей внешности - мы знаем, что и Екатерина Тизенгаузен действительно была очень красива.
Перейдем теперь к наиболее интересной части "переписки друзей" - серии писем Фикельмон и Вяземского, которыми они обменялись во время шестнадцатимесячного пребывания Петра Андреевича в Москве в 1830 и 1831 гг. Чиновник по особым поручениям при министре финансов коллежский советник князь Вяземский был командирован туда для устройства выставки.
Эти долгие месяцы были сложным и опасным для России периодом, главными событиями которого явились польское восстание и жестокая эпидемия холеры, сопровождавшаяся народными возмущениями. Естественно, что в письмах мы находим немало откликов на государственные и личные тревоги тех волнующих дней.
Очень большое место занимают в них личные отношения графини и князя. Нельзя забывать, что пишут друг другу люди, вообще настроенные весьма романтически. Пишут они, кроме того, в период самого расцвета романтизма, и это несомненно придает взаимным излияниям большого поэта и любящей литературу молодой женщины очень далекий от нашего реалистического времени характер.
Начало письма П. А. Вяземского к Д. Ф. Фикельмон от 23 октября 1830 года 175.
Обсуждать подробно в рамках этой книги письма Фикельмон и Вяземского в хронологическом порядке мы не можем - это потребовало бы очень многих страниц.
Поступим поэтому иначе - наметим основные линии переписки и, излагая их, извлечем из текста писем лишь то, что представляется мне более существенным.
Все, что так или иначе касается общего друга обоих корреспондентов Пушкина, для единства изложения я переношу в следующий очерк.
Начнем с личных отношений Фикельмон и Вяземского, которым, как уже было сказано, в их переписке посвящено немало страниц.
Два первых письма, посланных Вяземским из Москвы, Е. М. Хитрово от 2 сентября 1830 и Д. Ф. Фикельмон, по-видимому, отправленное в начале октября, пока остаются неизвестными.1
1 (Возможно также, что Вяземский писал матери и дочери непосредственно после приезда в Москву (14 августа), но сведений об этом нет.)
11 октября 1830 года графиня Долли пишет:
"Дорогой князь, ваше письмо пришло, как нарочно, чтобы успокоить нас на ваш счет. Мы с беспокойством думали о том, что с вами среди этой cholera morbus. He было бы ли много лучше остаться в Петербурге и вызвать сюда всех, кого вы1 любите. Теперь одному богу известно, когда мы снова увидимся. Между тем, мы бы очень нуждались в вашем любезном обществе в это время столь общей меланхолии, когда всех нас, как кажется, окружает атмосфера печали (...).
1 (Графиня Фикельмон всюду пишет "вы" (vous) со строчной буквы, князь Вяземский - с прописной. В переводе я сохраняю эту особенности транскрипции.)
Сообщите нам ваши новости, дорогой князь, которые всегда будут для меня полны интереса, и верьте в мою искреннюю дружбу.
Гр. Долли Ф.".
Это первое письмо Фикельмон, надо сказать, очень сдержанно (оно, вероятно, было отправлено по почте). Подписав его своим именем и начальной буквой фамилии, она прибавила и титул, что впоследствии делала очень редко.
23 октября Вяземский отвечает длинным и сердечным посланием из Остафьева, куда он уехал вместе с семьей, укрываясь от московской холеры:
"Мне нет необходимости говорить вам, графиня, насколько я был тронут тем, что Вы так любезно и по-дружески обо мне вспомнили. Вы должны это понять. Ваше письмо - такое же доброе и любезное, как и Вы сами, почему я его бесконечно ценю. Нужно ли мне говорить, что оно произвело на меня впечатление одной из ваших интимных вечеринок,1 впечатление, которое отвечает тому, что есть самого благожелательного и сердечного в улыбке. Вы должны вспомнить об особенностях этой симпатии, которую Вы мне разрешите рассматривать как доказательство вашей дружбы. Да, ваше письмо переносит меня в ваш салон, разделенный на несколько федеральных государств, но управляемый одной и той же конституцией, основанной на любезной и разумной свободе2 и оживляемой вашим присутствием. Мне кажется, что я вхожу туда, покашливая, что я стремлюсь приблизиться к кружку, в котором вы преимущественно председательствуете, что я там обосновываюсь, принимаю тамошнее подданство и приношу присягу на верность и преданность. Эти приятные иллюзии позволяют мне забыть, что cholera morbus нас разделяет и лишает меня возможности узнать, когда же я смогу явиться и возобновить приятную привычку к понедельнику, четвергу и субботе (...)".
1 (За неимением подходящего русского термина я перевел таким образом бывшие в ходу в кружке Фикельмон слово "bailletnents" (дословно "зевоты" или "позевывания"). Графиня называла так интимные собрания ее близких друзей.)
2 (Много лет спустя П. А. Вяземский, характеризуя салон Фикельмон-Хитрово, употребил почти те же выражения. ("Русский архиа", 1877 кн. 1, стр. 513).)
Н. Каухчишвили считает, что "эти письма увеличивают интерес к богатой переписке Вяземского, подтверждая, что его французские письма так же живы, стилистически совершенны и богаты тонкими оттенками, как и русские".1
1 (Дневник Фикельмон, стр. 63.)
В этом отношении я не могу в полной мере согласиться с талантливой итальянской исследовательницей. Обнаруженные в дечинском архиве письма Вяземского несомненно ажны и интересны. Искусно построенные и грамматически безупречно правильные французские фразы Петра Андреевича, конечно, много теряют в переводе. С другой стороны, надо, однако, сказать, что и в подлиннике они производят нередко впечатление несколько вычурных.
Несмотря на отличное знание языка, Вяземскому, на мой взгляд, все же далеко до блестящего и непринужденного стиля французских писем Пушкина. Этого вопроса Н. Каухчишвили не затрагивает, но вряд ли она права, считая, что французские письма Петра Андреевича стилистически равноценны русским. Написаны они с большим искусством, но последние все же - повторим снова - на наш взгляд, обычно много живее и естественее, хотя и в его русских письмах нередко чувствуется надуманность.
Фикельмон ответила не сразу (7 декабря), и снова она скупа на слова, поскольку речь идет о ее личном отношении к Вяземскому.
Начало письма Д. Ф. Фикельмон к П. А. Вяземскому от 25 мая 1831 года 179
"Не знаю, дорогой князь, доставит ли вам некоторое удовольствие получить это письмо - мне нужно сейчас многое вам сказать; мы продолжаем сожалеть о вас и желать вашего присутствия с настоящим чувством дружбы". Дарья Федоровна сообщает Вяземскому, что часто говорит о нем с общими знакомыми. Дружески прибавляет: "Кого вы обожаете в данный момент? - До свидания, доргой князь, - не забывайте меня, оставайтесь моим другом и рассчитывайте на мою дружбу".
Подпись уже без титула: "Долли Ф.".
В письме графиня сообщает еще о своей встрече с поэтом И. И. Козловым: "Я говорила о вас с Козловым. Мы кокетничаем, хотя он меня и не видит".1
1 (В 1821 году И. И. Козлов окончательно ослеп.)
25 декабря Вяземский отвечает из Остафьева длинным письмом, о котором трудно сказать, чего там больше - искреннего чувства или литературного мастерства крупного писателя:
"Повторяю - Вы так же добры, как и прекрасны. Постоянство, с которым Вы уделяете благосклонное внимание отсутствующему, отделенному от остального человечества пропастью в сто лье шириной и заразой, и всегда находите время, чтобы ему написать среди вихря большого света и событий, то оглушающих, то заставляющих задыхаться, - это, действительно, нравственное чудо, которое было Вам дано осуществить. Так как мы больше не живем в век чудес, по крайней мере, благодетельных (но самое большее, в век египетских язв), я признаю больше, чем когда-либо, справедливость того, что Вы говорили - в Вас есть две графини Фикельмон: утренняя и вечерняя. Ваше письмо - это утренняя эманация, и поэтому оно для меня тем более драгоценно. Действительно, несмотря на все то лестное, что Вы мне говорили, я не настолько ослеплен, чтобы поверить, что мое отсутствие в вашем салоне оставляло бы малейшую пустоту в глазах блистательной и победоносной вечерней графини Фикельмон. Но как только Вы вернулись к себе, в часы, когда Вы отрекаетесь от своей власти, в эти спокойные и тихие часы, когда ничто из того, что истинно, не теряется для сердца, мне хочется верить, что воспоминание обо мне может и должно иногда быть с Вами, как память о человеке, который питает к Вам очень искреннюю и очень глубокую привязанность".
Самохарактеристика Фикельмон, которую воспроизводит Вяземский, поэтична и удачна. Она хорошо согласуется со всем, что мы знаем о графине, но, читая изощренно-сложные фразы писателя, невольно вспоминаешь;
Любовь Элизы и Армана, Иль переписка двух семей - Роман классический,старинный, Отменно длинный, длинный, длинный...
В этом же письме Вяземский подробно и с откровенной иронией говорит о своем отношении к женщинам: "Вы меня спрашиваете, кого я обожаю в данный момент? Свои воспоминания (...). И хорошо, чтобы Вы знали, что я постоянен в любви - по-своему, разумеется. Мое сердце не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга. Раз только дорожная пошлина заплачена, ты уверен в том, что рано или поздно можно будет туда вернуться. Вы видите, что это почти похоже на сердца, подобные многоэтажным дворцам; но что в них неприятно, это то, что иногда, в тот момент, когда вы всего менее этого ожидаете, вас отсылают сверху вниз, чтобы очистить место для новых (жильцов. Вы согласитесь с тем, что в моем случае больше равенства. Договоримся, однако, - у моего сердца, как оно ни похоже на шоссе, есть узкий тротуар, нечто вроде священной дороги, которая предназначена только для избранных, в то время как невежественная чернь идет и толпится па большой дороге. Вся эта топографическая часть мужского и, в частности, лично моего сердца, будет разъяснена в романе, который пока является лишь историей и который докажет, что можно быть одновременно влюбленным в четырех особ, быть постоянным в своем непостоянстве, верным в своих неверностях и незыблемым в постоянных изменениях. Одним словом, мой исторический роман,1 если бы таковой вообще существовал, сможет послужить дополнением к книге того аббата, которая имела название "История двадцать седьмой революции вернейшего народа Неаполя".2
1 (Замысел этого романа Вяземским осуществлен не был.)
2 (Storia della venti settima revoluzione del fudellissimo populo di Napoli, (итал.). Мне не удалось установить, что это за произведение.)
Возможно, что графиня Долли, одолев эти остроумные, но довольно витиеватые строки, перечла в своем дневнике запись, сделанную на другой день после отъезда Петра Андреевича в Москву (11 августа 1830 года): "Вяземский, несмотря на то, что он крайне некрасив, обладает в полней мере самоуверенностью красавца-мужчины (bel homme); он ухаживает за всеми женщинами и всегда с надеждой на успех. Но ему желаешь добра, так как у него приятные манеры и он осторожен, несмотря на некоторый налет педантизма".
Как видно, за немногие месяцы знакомства Д. Ф. Фиельмон изменила свое мнение о том, что Петр Андреевич "человек без всякого педантизма" (дневниковая запись от 30 апреля 1830 года).
Фикельмон не спешила с ответом на это очень длинное послание (всего две с половиной страницы, но почерк мельчайший). Только 25 мая 1831 года она пишет просто и лаково: "Не судите, пожалуйста, дорогой князь, по моему долгому молчанию о дружбе, которую я к вам питаю - она, уверяю вас, очень искренняя и полна нетерпения вас увидеть! Так как ваша выставка закончена, не приедете ли вы к нам наконец? Мы вас ждем и хотим видеть; ваше место в моей гостиной остается пустым и еще более оно пусто на маленьких интимных вечерах, которые в этом году бывают чаще. Большой свет почти не существовал зимой и вовсе не существует сейчас. Есть время повидать друзей и насладиться их любезностью. Вот почему я так жалею о вашем отсутствии" (...). "Приезжайте, дорогой Вяземский, и привезите нам несколько розовых и свежих мыслей, чтобы обновить наши, всецело проникнутые печалью!" 1 (...)
1 (Письмо послано во время холерной эпидемии и одновременно войны в Польше.)
"Привезите с собой все ваше любезное остроумие и, в особенности, вашу дружбу, на которую я рассчитываю и отвечаю на нее от всего сердца".
Вероятно (и даже наверное) это письмо не осталось без ответа, но нам он неизвестен.
Письмо Вяземского от 5 июля 1831 года, всецело посвященное холерным тревогам, содержит настоятельную просьбу писать:
"К кому же мне обратиться, чтобы иметь о Вас известие, но сердце придает храбрости, и, как ни наглы мои претензии в подобный момент, умоляю Вас написать мне вашей рукой строчку, которая известила бы меня о том, что Вы и все ваши хорошо себя чувствуете, так хорошо, как только может быть в теперешнее время. Хочу верить, что Вы мне не откажете в этом благодеянии...".
Фикельмон ответила сейчас же (13 июля). Ее длинное письмо также полно тревоги и грустных рассуждений по поводу эпидемии, но содержит все же несколько ласковых фраз по адресу Вяземского:
"Я была очень тронута, дорогой князь, вашим письмом, таким добрым и сердечным. Я, однако, достаточно полагалась на вашу дружбу, чтобы быть уверенной в том, что вы за нас беспокоитесь" (...)
"Мы о вас очень сожалеем. Какое удовольствие доставило бы нам ваше присутствие здесь! В особенности сейчас, когда живешь в очень сузившемся кругу и имеешь возможность видеть только своих друзей.
Какой эгоисткой вы меня сочтете за то, что я отваживаюсь желать вашего присутствия здесь, когда мы все находимся на поле битвы?"
"... Я остановлюсь только на мысли о вашей дружбе, дорогой князь, которую люблю, которой дорожу и на которую рассчитываю. Примите уверение в вашей привязанности и скажите мне, что скоро мы вас увидим".
26 июня графиня сообщает Вяземскому ряд петербургских и заграничных новостей, но в плане личных отношений интересны только последние строки: "Если бы я дала себе волю, я бы беседовала с вами часами. Вы знаете, дорогой князь, что у меня всегда была эта слабость. Не скрою от вас, что для меня очень досадно ваше такое долгое отсутствие".
"Я сожалею о вас, как о любезном и остроумном человеке, и, в особенности, как о друге, так как я очень на вас рассчитываю в этом отношении".
Письмо Вяземского от 4 августа и ответ Фикельмон, датированный 10 августа 1831 года, содержат немало политических и личных новостей, к которым мы вернемся, по только у Вяземского вкраплены отдельные фразы, говорящие об его отношении к графине Долли. Он пишет: "Я был очень счастлив получить два ваших любезных письма, написанных на поле битвы, и в этом отношении вдвойне драгоценных - во-первых, как удостоверение о том, что Вы живы и здоровы, и затем, как проявление сердечной памяти, которую не колеблят шумные развлечения, памяти, неизменной среди бурь и потрясений нашего времени. О петербургских новостях, действительно, можно сказать, что они полны захватывающего интереса в данный момент, а те, которые я получил от Вас, в моих глазах, полны вечного интереса, так как таково и мое чувство к Вам".
В краткой записке от 13 августа, пересланной с кем-то в Москву, Фикельмон просит: "Покиньте, ради бога, вашу Москву и приезжайте.
Я приберегаю для вас наши самые интимные домашние вечеринки - у говоруньи (parleuse) их не было ни одной".
Свой ответ от 24 августа Вяземский начинает с резкого на вид, но, по существу, шутливого упрека. Дело идет о каком-то письме графини к молодому атташе австрийского посольства графу Литта, который ненадолго приехал в Москву. Фикельмон просила Петра Андреевича позаботиться об этом ее протеже: "Кстати, я счастлив, что гадкие веши, спрыснутые розовой водицей, которые Вы ему выложили на мой счет в вашем письме, дошли до него лишь за несколько часов до отъезда: немного раньше они испортили бы его мнение обо мне, и он смотрел бы на меня только вашими глазами, тогда как сейчас он ускользнул из-под вашего влияния, и я взываю к его беспристрастию, чтобы заставить Вас покраснеть за вашу клевету или отказаться от ваших предубеждений, если Вы не ошибаетесь".
Вяземский был довольно обидчив, но в данном случае перед нами только дружеская пикировка. В конце письма есть строки достаточно интимные и несколько рискованные, поскольку они обращены к замужней женщине и к тому же жене посла:
"Почему Вы уговариваете меня вернуться в Петербург ради бога(pour l'amour du Ciel)? Для меня это слишком аскетическое приглашение. Нет,- если бы Вы мне сказали - ради меня (pour Tamour de moi)!1 - призыв был бы безусловным и все препятствия были бы преодолены".
1 (Дословно - "из любви ко мне". В переводе я не употребил слова "любовь", так как по-французски здесь лишь игра слов, впрочем довольно смелая.)
Я уже упомянул о том, что к романтическим фразам того времени нельзя подходить с современной мерой. На мой взгляд, этот риторический вопрос Вяземского - всего лишь "изящная словесность". По всей вероятности его так и поняла графиня...
Гораздо искреннее и теплее заключительные строки письма князя:
"Я на самом деле не сумею Вам достаточно выразить мою горячую благодарность за пользу, которую мне приносят ваши письма. Они так напоминают Вас, что я не устаю ими восхищаться и их любить: иногда мне кажется, что я вижу, как они зевают, но эта зевота не переходчива, не заразительна; наоборот, мое сердце при виде их расцветает и улыбается, и благодарит провидение за то, что оно однажды поставило меня на вашем пути, потому что я рассчитываю на вашу дружбу, а дружба, такая, как ваша, это несомненно одна из радостей жизни".
Здесь у Вяземского не замысловатое литературное построение, а простое, искреннее чувство...
Письмо Фикельмон от 13 октября - одно из самых интересных. Мы будем к нему возвращаться, но пока приведем лишь заключительные строки: "До свидания, дорогой Вяземский, с тех пор, как началась наша переписка, мне кажется, что я вас знаю с детства! Думаю также, что иногда я вам говорю немало глупостей! По своей дружбе сохраните их в тайне и не открывайте даже мне самой. Я, быть может, сама себе покажусь слишком экстравагантной. (...) Возвращайтесь поскорее, больше я вам не напишу ни строчки!
Долли".
Последнее письмо Вяземского из Москвы от 23 ноября 1831 года подводит итог всем его размышлениям о Фикельмон. Князь сам назвал его "исповеданьем веры".
"Только Вы умеете сохранять спокойствие и свежесть одиночества среди жизни, сплошь состоящей из движения, среди треска и толкотни, которые ее окружают. Вы принадлежите к этому свету или к этому большому рауту только в силу очарования, которое Вы там проявляете, но сфера Вашего интимного существования находится в более возвышенной области, недоступной для мелких интересов, которые клубятся внизу. Это не фразы и не так называемая поэзия, которую я здесь сочиняю. Это исповеданье веры. Это то, чем я больше всего восхищаюсь в Вас, даже больше, чем вашим божественным правом на звание прелестной женщины, звание, в моих глазах всемогущее и такое, которое имеет во мне самого крайнего, самого меттернихоподобного, самого абсолютного ревнителя. Именно это необычайное свойство, которое преобладает в Вас в высшей степени, придает Вам аромат простоты, добродушия, который так привлекателен в Вас и так заметен среди тех ярких красок, которыми расписано ваше общественное бытие. Больше чем когда-либо я ценю и люблю в Вас это свойство, потому что ему я обязан вашей ободряющей и драгоценной дружбой. Именно оно инстинктивно послужило Вам для того, чтобы узнать меня, различить в толпе и привлечь к себе. Без него я прошел бы незамеченным, и если бы остановился перед Вами, что, впрочем, наверное бы произошло, я смог бы лишь любоваться Вами издали и молча, тогда как сейчас я имею счастье Вам это сказать и надеюсь, что Вы мне не откажете поверить в то, насколько мои чувстза к Вам исполнены уважения, привязанности и преданности".
Транскрибируя и переводя это "исповеданье веры", я снова подумал - слов нет, умеет князь Петр Андреевич владеть французской фразой, отлично умеет... Очень сложные конструкции хорошо уравновешены, ясны, логичны, но как жаль, что свои мысли и чувства он почему-то счел нужным изложить здесь языком, напоминающим рассуждения даже не XVIII, а XVII века. Вероятно, это наследие его учителей - эмигрантов, воспитанных па классической французской прозе времени Людовика XIV...
Графиня Долли ответила 12 декабря, по обыкновению, просто и искренне: "Но прежде всего тысячу раз благодарю вас, дорогой Вяземский, за все милые и добрые вещи, которые вы мне говорите. Хотя я вполне сознаю, что вы судите обо мне лишь сквозь снисходительную призму дружбы, и что я далеко не то, что вы думаете, тем не менее мне было чрезвычайно приятно прочесть ваше письмо!
Не думайте, однако, что инстинкт побудил меня сблизиться с вами и искать в вас друга! Это мой добрый Гений, я твердо в это верю, так как всегда считала даром провидения дружбу с выдающимся человеком. Теперь я разрешаю вам предпочитать мне всех хорошеньких женщин, ухаживать за ними всеми, вовсе не замечать меня даже в моей гостиной, потому что я рассчитываю на хороший уголок в вашем сердце, откуда я не хочу, чтобы меня выжили и где я останусь вопреки вам самому".1
1 (За основу перевода настоящего отрывка взят ставший традиционным текст П. П. Вяземского ("Русский архив", 1884, кн. И, стр. 419).Перевод сына Вяземского мною несколько уточнен.)
В двух последних письмах Вяземский и Фикельмон как бы подводят итог своим отношениям того времени.
Попытаемся подвести его и мы.
Что перед нами? Переписка влюбленных? "Роман классический, старинный..." сорокалетнего поэта и молодой жены стареющего посла?
С полной уверенностью можно ответить - нет. Это не любовь - ни с той, ни с другой стороны. Достаточно вспомнить иронические слова Вяземского о том, что его сердце подобно широкому шоссе, где есть место для многих. Женщине, которую любят, таких слов не говорят.
Нет оснований сомневаться и в искренности Фикельмон, которая множество раз повторяет слово "дружба". Да, большая, настоящая дружба с умным, талантливым человеком, который ее заинтересовал. Дружба, но - как и у Вяземского - не любовь. Вспомним дневниковую запись графини о том, что Вяземский, хотя он и очень некрасив, обладает самоуверенностью "красавца-мужчины" - "... ухаживает за всеми дамами и всегда с надеждой на успех". О любимом человеке так тоже не пишут - даже для себя...
Итак, дружба, но все же необычно близкая, необычно глубокая - особенно со стороны графини Долли (Вяземский, несмотря на все свои нежные слова, суше и рассудочнее). От такой дружбы недалеко и до любви. "Amitie amoureuse" - "влюбленная дружба",- говорят французы, и я думаю, что таковы именно были в это время отношения Фикельмон и Вяземского.
Перейдем теперь к другим "лейтмотивам" их переписки 1830 - 1831 гг.
Cholera morbus... Этим научным термином, принятым медициной того времени, страшную болезнь, проникшую в Россию с Востока, обозначали тогда и в частных письмах.
Я уже цитировал тревожные упоминания о холере в письме Фикельмон от 11 октября 1830 года и Вяземского от 23 октября. В конце года, поблизости от Остафьева, куда князь уехал вместе с семьей, холеры еще нет, и 25 декабря он упоминает об эпидемии только вскользь. В свою очередь
25 мая 1831 года Фикельмон сообщает лишь, что зимой совсем не было больших светских собраний (очевидно, из-за опасности заражения, а также из-за войны в Польше).
26 июля графиня посвящает холере немало строк, но, быть может, не желая волновать своего приятеля, умалчивает о самом главном - холерном бунте на Сенной площади. Живя в Петербурге, она не могла о нем не знать.1 Дарья Федоровна сообщает Вяземскому, что она посылает ему это письмо с графом Литта "... для того, чтобы у вас были вести о нас и чтобы вы знали, что мы живем, сохраняя мужество и здоровье среди холеры, которая, впрочем, хвала богу, co дня на день уменьшается. Но так как нам, по-видимому, назначена судьбой длительная пора меланхолии, то, по мере того, как устраняется одна причина, рождаются другие - волнения в поселениях и, дальше, в Кенигсберге, которые доказывают, что эпидемия холеры влечет за собой для народов новую нравственную2 эпидемию - все это размышления, которые стремительно прогоняют все радостные мысли, готовые возродиться. У нас еще нет подробностей о Кенигсберге кроме того, что там произошло восстание из-за карантинов, и в возмутившихся граждан стреляли картечью".
1 (В дневнике краткие записки о петербургских событиях есть за 23 и 26 июня. (Дневник Фикельмон, стр. 164 - 165).)
2 (Курсивом напечатаны слова, подчеркнутые Д. Ф, Фикельмон.)
Уже по этому письму мы видим, что и в молодые годы (в это время ей было 27 лет) графиню Долли, как и впоследствии, интересовали и волновали вопросы, связанные с возникновением народных возмущений. Однако для Дарьи Федоровны эти события - пока лишь материал для историко-философских размышлений. Вяземский и особенно Елизавета Михайловна Хитрово воспринимают их гораздо непосредственнее.
5 июня Петр Андреевич пишет:
"Вы должны в какой-то мере воздать мне должное, чтобы не сомневаться в том, что прискорбные и ужасные новости, которые приходят из Петербурга, еще чаще, чем когда-либо, направляют мои мысли и интересы моего сердца к Вам и ко всем, кто Вам дороги. Я горячо желаю, чтобы эти испытания и потрясения не принесли ни малейшего вреда вашему здоровью. Что касается самой холеры, не бойтесь ее: она поражает только тех, кто ею слишком бравирует или слишком ее боится. Это враг, с которым надо поступать без фанфаронства и без малодушия, как, впрочем, всегда разумно поступать со своими врагами. Оградите себя благородной безопасностью и пассивной храбростью. Но в бурных и сложных обстоятельствах, среди которых мы находимся, следовало бы не иметь ни сердца, ни нутра, ни нервов, чтобы быть защищенной от всех неожиданностей. Я бы хотел знать, что против этих натисков Вы вооружены безропотностью и достаточным запасом физических сил, чтобы быть ко всему готовой. Как тягостно среди этой бури пребывать еще в тумане неизвестности, и это как раз моя участь".
Что можно сказать об этом длинном абзаце письма Вяземского... Конечно, он искренне взволнован бунтом на Сенной площади. Вероятно, видит в нем призрак новой пугачевщины, которой князь опасался в молодости. Взволнован и эпидемией, которая может не пощадить его приятельницу и ее близких.
Все это верно, но как много неисправимой риторики в рассуждениях Вяземского!
Через неделю (12 июля) Е. М. Хитрово написала ему трагическое и довольно сумбурное письмо - одно из самых трагических в ее небольшом эпистолярном наследии. Писала она вообще много, но друзья Елизаветы Михайловны, в том числе и Пушкин, лишь изредка сохраняли ее писания, а семейная переписка Хитрово неизвестна. Привожу поэтому Остафьевский документ почти полностью.
"Вы меня достаточно знаете, дорогой князь, чтобы не сомневаться в том, что мое молчание должно иметь очень серьезные основания. Смерть великого князя Константина, холера, которая нас жестоко удручала (первое время мы теряли до восьмисот человек в день), и больше всего этого - три дня бунта, которые привели меня в негодование,- так подействовали на мои нервы, что я была совершенно неспособна думать, и после нескольких дней борьбы с собой заболела судорожной лихорадкой (fievre des crampes). Я пролежала в постели неделю, и от этого осталась нервозность, столь же неприятная для меня, как и для моих друзей.
Но, каково это было для такой впечатлительной особы, как я,- достаточно трех дней, какие мы пережили, чтобы болеть от этого годами.
Не желать подчиниться очевидности,- верить в яд - когда он находится в воздухе, убивать врачей, когда их нам не хватает, нападать на несчастных, безобидных поляков - все это так жестоко, что можно лишь плакать над столь отсталым народом и действительно можно только удивляться терпению государя. Я увидела предел всех наших несчастий, дорогой князь,- это прелестное платье, эта ваша память,1 было, я думаю, надолго моей последней приятной мыслью.
1 (Речь идет, очевидно, о подарке Вяземского. Приходится еще раз повторять, что во второй половине XIX века такой подарок даме "большого света" был бы совершенно невозможен.)
Болезнь является здесь чисто аристократической - бедный граф Ланжерон1 заразился ею несмотря на все принятые им (вполне бесполезные) меры предосторожности. Но среди обскурантов (?)2 не проходит дня, чтобы не оплакивали кого-нибудь из знакомых.
1(Граф Александр Федорович Ланжерон (род. в 1763 году) скончался в Петербурге 4 июля 1831 года. Пушкин встречался с ним в Одессе в 1823 - 1824 гг., когда Ланжерон уже был уволен от должности Новороссийского генерал-губернатора, которую он занимал с 1815 по 1823 год. В Петербург Ланжерон приехал в начале 1831 года. Будучи близким знакомым Хитрово-Фикельмон, он мог встречаться у них с поэтом во время пребывания Пушкина в столице, приехавшего туда с женой из Москвы 18 мая 1831 года и через неделю (25 мая) переехавшего в Парское Село.)
2 (П. А. Вяземский, несомненно, знал, кого Е. М. Хитрово называла "обскурантами". Сейчас это место ее письма непонятно.)
Впрочем, болезнь уменьшается, и благодаря этому все '(неразбор.) мы заняты платьями и бывают моменты, когда забывают о том, что даже вдыхать воздух для нас опасно!"
В эти же дни (13 июля) графиня Фикельмон писала Вяземскому о холере со скорбным мужеством:
"Мы прошли через очень мрачное и горестное время - независимо от ужаса, который внушали народные волнения, это постоянное беспокойство за всех, кого любишь, за всех, кого знаешь, это каждодневная скорбь при известии о смерти кого-либо, кого накануне видели здоровым,- все это вносило в душу тревогу и ни с чем не сравнимую печаль! Мы начинаем понемногу успокаиваться и утихать; болезнь сильно уменьшилась, но нас еще окутывает пелена меланхолии - и множество черных одеяний, которые видишь повсюду, печально напоминает обо всех пролитых слезах. Из нашего общества мы потеряли княгиню Куракину и бедного господина Ланжерона, остроумного, любезного и настоящего друга своих друзей (...). Мы, благодарение богу, очень счастливо прошли через это горестное время - никто из членов семьи и даже из наших слуг не заболел холерой - да поможет бог, чтобы и дальше так продолжалось! Без чрезмерного страха и ничуть не запираясь, мы принимаем большие предосторожности в отношении еды и старательно избегаем простуды - впрочем, в нашем образе жизни ничего не изменилось, и мы даже пытаемся развлекаться и быть веселыми, поскольку сейчас это возможно! Я полна мужества, но иногда меня охватывает род мучительной тоски, когда я останавливаюсь на мысли о том, что среди этой ужасной эпидемии находятся все мои сокровища - мама, сестра, муж и моя девочка!"
"У нас прекрасная и постоянно жаркая погода - небо, как кажется, посылает нам свои лучшие улыбки, чтобы нас утешить и сказать, что на этой земле страдания так же преходящи, как и радости. Острова, как никогда, прекрасны, полны цветов, радуют взор. Граф Станислав Потоцкий1 был окружен цветами - вскоре они окружили лишь его гроб. Эта смерть тоже повергла нас в грусть, хотя я и не особенно его жалею - я никогда его близко не знала; но видеть, как умирает человек, который так сильно любил жизнь, и видеть его конец в то время, когда он меньше всего об этом думал, - это настраивает на очень серьезные размышления. Сегодня я не в состоянии заняться ни одной мыслью, которая была бы более спокойной или окрашенной в более радостный цвет".
1 (Граф Станислав Станиславович Потоцкий, обер-церемониймейстер высочайшего двора (1785 - 1831).)
10 августа Дарья Федоровна с облегчением сообщает: "Она (эпидемия холеры.- Н. Р.) как бы то ни было начинает нас покидать, хотя еще третьего дня было десять умерших. Но время тревог наконец прошло, и это большое счастье! Можно привыкнуть ко всему, но не к ужасу дрожать 24 часа в сутки за всех, кого любишь".
Теперь тревожная пора наступает для Вяземского. 24 августа он пишет из Остафьева:
"Чтобы вернуться к нашему разговору или, скорее, к апокалипсическому зверю, скажу Вам, что мы со всех сторон окружены холерой, которая обделывает свои мелкие злые делишки в соседних деревнях. Наша пока, слава богу, не затронута. Однако теперь мы настолько втянулись в боевую жизнь, что, посреди эпидемии, у нас такой вид, точно мы находимся в своей стихии. Я совершенно не могу себе представить, что может со временем заменить на балу достойным образом котильон и, по его примеру, другие танцы, ни холеру morbus и восстания в наших заботах и газетах". Князь Петр Андреевич остается верен себе - и среди холерных тревог он не может обойтись без острого словца... Для семьи Вяземских эпидемия также закончилась благополучно.
Вперемежку с тоскливым лейтмотивом cholera morbus в переписке друзей слышатся грозные раскаты другой тревоги. Польское восстание... Оно началось варшавскими событиями 17, 18 и 19 ноября 1830 года. Первое печатное известие "о гнусной измене, последовавшей в Варшаве", появилось 28 ноября. В переписке первое упоминание о восстании мы находим в письме Д. Ф. Фикельмон от 7 декабря 1830 года:
"Вот мы мрачнее, печальнее, меланхоличнее, чем когда-либо! Мы горевали по поводу холеры, по поводу событий в Европе и мы поражены событиями в Польше! Вы некоторое время жили в Варшаве и привезли оттуда достаточно воспоминаний, чтобы быть глубоко опечаленным этой прискорбной историей. Здесь, как вы легко себе это представите, нет речи ни о чем другом! Кроме того, во всех умах полностью отсутствуют все иные мысли, кроме политических, так как в этот печальный век политика настолько связана со всеми личными интересами, что она стала для каждого, так сказать, семейным делом и, не будучи ни розовой, ни радостной, уносит последние следы радости".
"Что делает паша М-me Вансович,1 я уверена, что она одна из самых фанатичных?"
1 (Об этой пожилой польской ламе графиня Фикельмон пишет в дневнике 2 января 1831 года: "М-me Вансович, фанатичная и экзальтированная, сделает, возможно, много зла, так как женщины во все времена имели в Польше большое влияние (...)".)
25 декабря Вяземский отвечает из Остафьева:
"Вы правы, полагая, что варшавские события должны меня занимать. Они, действительно, глубоко опечаливают мое сердце. Я нахожу в этой кровавой драме столько знакомых и дружеских имен среди жертв и главных участников, которые не замедлят стать жертвами, что чтение газет заставляет трепетать мое сердце так, как если бы я присутствовал при ужасном спектакле. Я вижу там лишь печальную неизбежность, которая толкает эту столь несчастную страну к окончательной гибели. Очень боюсь, чтобы наша дама (Вансович.- Н. Р.) не бросилась в свалку, тем более, что я вижу фамилию ее мужа среди участников. Впрочем, это соображение, которое может скорее успокоить, так как наша приятельница не очень-то принадлежит к числу тех, о которых можно сказать: жена и муж составляют одно целое".
Напомним, что взгляды Пушкина в течение всего восстания были очень отличными от настроений Вяземского и Фикельмон.
Мысли Д. Ф. Фикельмон, вызванные польскими событиями, несомненно близки к взглядам Вяземского. 25 мая 1831 года она пишет Петру Андреевичу:
"У нас май, такой же прекрасный и блестящий в воздухе и в небе, как он печален, беспокоен и тревожен на земле,- я не знаю, разделяете ли вы в вашей спокойной Москве все болезненное волнение, которое причиняет здесь эта несчастная и такая длительная польская история; что касается нас, мы всецело ею заняты".
В семье Фикельмон-Хитрово, несомненно, разделяли широко распространенный тогда взгляд на политику великого князя Константина Павловича, как на одну из главных причин польского восстания. 24 февраля 1831 года графиня Долли записывает:
"Великий князь Константин, все поведение которого непостижимо, после того как он послужил причиной таких ужасных несчастий, благодаря своему малодушию и отсутствию энергии в момент взрыва, а также благодаря придирчивому и тираническому нраву в течение пятнадцати последовательных лет, присутствует теперь при этих ужасных битвах. Он находится там и видит, как истребляют эту самую польскую армию, его детище и кумир, которую он, однако, столько же мучил, сколько, по его словам, любил! Его присутствие в армии непристойно и оскорбительно во всех отношениях!"1
1 (Дневник Фикельмон, стр. 156.)
Вряд ли можно сомневаться в том, что посольша в данном случае пересказывает мнения мужа и матери, хотя и не называет их.
Когда Константин Павлович умер, Е. М. Хитрово писала Вяземскому 12 июля 1831 года: "Наш несчастный великий князь за эти последние месяцы искупил все, за что он должен был себя упрекать".
Роль австрийского посла при русском дворе в это время была, конечно, особенно сложной и деликатной, но конкретных данных о ней мы пока знаем очень мало.
Н. Каухчишвили сообщает в своей книге, что в Венском Государственном архиве "... одна папка фонда Russland целиком посвящена польскому вопросу и почти вся корреспонденция Фикельмона по этому вопросу извлечена из других папок и собрана здесь".1 По словам автора, "Во время русско-польского конфликта австрийцы придерживались осторожного нейтралитета; они делали вид, что не знают о присутствии в Галиции многочисленных поляков, несмотря на повторные настояния Нессельроде, требовавшего выдачи "военных преступников",2 укрывшихся на австро-польской территории. Фикельмон старался при наличии этих требований вести дело с искусной осторожностью, чтобы не нанести ущерба ни той, ни другой стороне".
1 (Дневник Фикельмон, стр. 51.)
2 (Вполне современны" термин "criminali di guerra", взятый в кавычки, несомненно, принадлежит Н. Каухчишвили.)
В своем дневнике графиня Фикельмон польскому восстанию отводит немало страниц, но политических взглядов мужа по этому вопросу ни в дневнике, ни в своих письмах того времени не касается вовсе. То же самое надо сказать и о Е. М. Хитрово.
В Польше войска после многих неудач перешли под начальством нового главнокомандующего, фельдмаршала графа И. Ф. Паскевича-Эриванского1 к решительным действиям, и 27 августа после ожесточенного двухдневного штурма Варшава сдалась.
24 августа Вяземский в осторожной форме (видимо, но почте, а не с оказией) пишет Фикельмон о польской войне, очевидно, в связи с прениями во французской палате депутатов, где ряд ораторов настаивал на вооруженной помощи полякам:
1 (Его предшественник граф И. И. Дибич-Забалканский скончался о г холеры 29 мая.)
"Вы находитесь на авансцене и знаете уже больше, чем мы, о решениях великих вопросов, вынесенных и разбираемых в последнее время на (французской.- Н. Р.) трибуне, которая является ящиком Пандоры или современным храмом Януса.1 Я думаю, однако, что мир перевесит. Я читаю с дрожью и скорбя душой о том, что делается в Варшаве. Боюсь подтверждения и в то же время нетерпеливо хочу узнать точно, что же там происходит".
1 (Римский храм двуликого божества Януса открывался только во время войны, а в мирное время оставался закрытым.)
Письмо Д. Ф. Фикельмон от 13 октября по поводу "Бородинской годовщины" Пушкина мы рассмотрим в следующем очерке.
Приведем еще те строки Вяземского в которых он говорит о смерти княгини Лович, вдовы великого князя Константина Павловича. 23 ноября Петр Андреевич пишет графине Долли:
"Последние празднества (в Москве.- Н. Р.), которые должны были состояться, отменены по случаю кончины княгини Лович. Говорят, что это известие очень огорчило императрицу, и она много плакала. Итак, предназначение судьбы свершилось. Она умерла в годовщину польского восстания. Это античная трагедия по всем правилам. Там были налицо рок, ужас и жалость, и единство времени было соблюдено. Я очень огорчен тем, что не повидал княгиню еще раз на этой земле перед развязкой драмы".
Многочисленные предшествующие упоминания о княгине Лович в переписке Вяземского с Фикельмон я опускаю. Приведу лишь слова князя в его письме от 4 августа 1831 года:
"Я всегда очень ее уважал и был к ней привязан, а моя жена была с ней в дружеских отношениях, переживших все изменения, которые произошли в ее положении, а также и в нашем по отношению к великому князю".1
1 (Графиня Ж. А. Грудзинская вышла замуж за великого князя Константина Павловича, бывшего тогда наследником престола, в 1820 году. Вяземский был выслан из Варшавы в апреле 1821 года. Остается неизвестным, встречалась ли его жена в Варшаве с Жаннстой Антоновной после ее замужества.)
Косвенно к польским делам относится также упоминание графини (в записке, пересланной Вяземскому в Москву и датируемой 13 августа 1831 года) об отъезде французского посла герцога Мортемара: "Мы теряем (...) господина Мортемара, который, к нашему большому сожалению, через два дня уезжает во Францию".
Идя навстречу общественному мнению страны, настаивавшему на вмешательстве в пользу повстанцев, король Луи-Филипп отправил в январе 1831 года Мортемара в Петербург со специальной миссией. Герцогу, уже состоявшему в 1828 - 1830 гг. послом в России и заслужившему уважение Николая I, было поручено добиваться прекращения военных действий против поляков. Миссия успеха не имела. В половине августа Мортемар уехал во Францию - по некоторым сведениями вследствии недовольства Николая I его демаршами, воспринятыми как вмешательство во внутренние дела России. Графиня Фикельмон, судя по ее записке, считала, что в Петербург Мортемар больше не вернется.
В действительности, герцог, вернувшись в Россию, оставался послом до 1833 года.1
1 (Письма к Хитрово, стр. 91 - 95.)
По всей вероятности, Мортемар, которому Дарья Федоровна очень симпатизировала, бывая во время польского восстания в ее салоне, поддерживал полонофильские настроения хозяйки, хотя прямых указаний на это в ее дневнике нет. Возможно также, что Пушкин встречался в ее доме с герцогом после возвращения Мортемара в Петербург. Другие внешнеполитические вопросы в переписке Фикельмон и Вяземского за 1830 - 1831 гг. затрагиваются лишь изредка. Только события, связанные с образованием Бельгии, совсем недавно отделившейся от Голландии, очень интересуют Дарью Федоровну. На это у нее есть личные основания - дружеские отношения семьи Хитрово с первым бельгийским королем Леопольдом I, который, будучи герцогом Саксен-Кобургским, встречался с Елизаветой Михайловной и ее дочерьми. В письмах к ней герцог называл молодых графинь Тизенгаузен "своими милыми приятельницами", а младшую из них - "графиней Доллинькой" (1а comtesse Dolline).1
1 (Письма к Хитрово, стр. 154, 157.)
26 июля 1831 года Дарья Федоровна сообщает: "Пока что мы читаем бельгийские сообщения о короле Леопольде и его восшествии на престол. Все было хорошо со стороны нации, равно как и впечатление, которое производит новый монарх; посмотрим, как к этому отнесется Голландия. В былое время мы в нашей семье близко знали этого короля Леопольда - у него красивое, благородное лицо, достойная осанка; он разбирается в больших делах; всегда был очень честолюбив. Что касается остальных черт характера, то трон всегда вызывает в нем такие большие изменения, что трудно заранее судить, каким король станет в будущем. Ему понадобится твердось и удачные замыслы. Пусть бог ему их пошлет, чтобы по крайней мере с одной стороны восстановилось спокойствие.
10 августа Фикельмон снова возвращается к бельгийским событиям, опасаясь, как бы они не вызвали большой европейский пожар:
"Что вы скажете о новых событиях в Европе? О внезапном вторжении Оранского с 50000 солдат в Бельгию и о еще более быстром марше французов, прибывших, словно по волшебству, на помощь королю Леогопольду? В данный момент эта война, возможно, окончена или же она является первой искрой длинной и ужасной серии битв! Все теперь совершается так быстро, и чрезвычайные события следуют одно за другим с такой скоростью, что в самом деле кажется, будто бы и политика превратилась в паровую машину!"
Было бы интересно выяснить, насколько в данном случае самостоятельны политические мысли молодой посольши, но, к сожалению, мы не знаем, что думал в это время о волнующих ее событиях граф Шарль-Луи.
В письмах Вяземского мы не находим откликов на бельгийские тревоги графини Долли. В области политики он был тогда всецело занят польскими делами. Петр Андреевич зато живо отозвался на увлечение (можно думать, временное) своей приятельницы идеями аббата де Ламеннэ (1782 - 1854). Этот французский священник стал главой своеобразного направления в католицизме, сторонники которого, группировавшиеся вокруг газеты "L'Avenir" ("Будущее"), выдвинули лозунг "бог и свобода". Принимая революцию, они пытались примирить католическую религию с идеей политической и религиозной свободы.
Движение, возглавляемое Ламеннэ, было тогда заметным явлением в идейной жизни католического Запада. Ламеннэ был известен и Пушкину. Поэт мельком упоминает о нем в письме к Вяземскому от 2 января 1831 года и несколько обстоятельнее в письме к Е. М. Хитрово от 26 марта того же года. С газетой "L'Avenir" Пушкин, находясь в Москве, ознакомиться не смог.
Орган радикально настроенного аббата, пытавшегося совместить идеи утопического социализма с учением Христа, существовал недолго (с октября 1830 года до ноября 1831). По требованию папы Григория XIII газета перестала выходить. В 1834 году Ламеннэ порвал С церковью, а в 1848 году был избран в Национальное Собрание, где примкнул к крайней левой.
Графиня Фикельмон, как известно, до конца жизни оставалась православной, но ее симпатии к неокатолицизму не должны нас удивлять, так как догматическим различиям между православием и католичеством она придавала мало значения. Уже будучи немолодой женщиной (по понятиям того времени), она пишет сестре 23 декабря 1848 года из Теплица, где православного храма не было:
"Не иметь церкви это большое лишение, особенно, когда чувство и y6eждения говорят, что разделение церквей есть лишь спор о словах".1
1 (Сони, стр. 196.)
Вернемся теперь к письмам графини Долли к Вяземскому. 25 мая 1831 года она сообщает:
"Я дам вам прочесть "L'Avenir" - газету, которую редактирует аббат де Ламеннэ и которая является эпохальной. Там совсем молодой Монталамбер, мыслящий, как ангел, и пишущий в замечательном для этой семьи духе.1 Это вам будет интересно".
1 (Фикельмон, несомненно, имеет в виду участие в Великой французской революции маркиза Марка-Рене Монталамбера, который отказался эмигрировать и сотрудничал с Карио. "Совсем молодой Монталамбер" - граф Шарль де Монталамбер (1810 - 1871).)
10 августа Фикельмон снова возвращается к неокатоликам:
"Приезжайте же, чтобы я дала вам прочесть "L'Avenir", который редактируют очень, очень замечательные люди, красноречивый и мужественный голос которых снимает покровы со всех тайн этого времени, такого бурного, но и такого чреватого будущим! Господа Лакорден и де Монталамбер находят пророческие, глубокие и полные вдохновения слова! Они молоды, и кажется, что провидение избрало их такими для того, чтобы их душа, полная энергии, силы и еще чистая, была лучше способна выражаться правдиво, убежденно и с увлечением.
Вы, несомненно, читали описание празднеств по случаю трех славных июльских дней.1 Лакордер говорит по поводу празднества в Пантеоне, где было все, кроме религиозных чувств и того, что могло их разбудить: "шуты, которые желают при помощи небытия изобразить вечность".
1 (Трехдневное восстание в Париже (27 - 28 - 29 июля 1830 года), которое принудило Карла X отречься от престола. Королем был провозглашен герцог Орлеанский, принявший имя Луи-Филиппа.)
Не берусь утверждать, что утопический социализм сам по себе некоторое время воодушевлял графиню Фикельмон. Она воспринимала его по Ламеннэ в своем уже утопическом сочетании с католицизмом - получалась своего рода утопия в квадрате. Однако знакомство, хотя бы и поверх* ностное, с ранним социализмом несомненно обогатило ее и без того богатый интеллектуальный запас.
На это письмо Вяземский 24 августа ответил довольно подробно, как всегда вежливо, но не без наставительной иронии:
"Я ничего не читал в "L'Avenir", но я знаю талант его редакторов благодаря процессу "L'Avenir"1 и разделяю Ваше восхищение перед их красноречием, не разделяя в то же время их доктрин. Мне кажется, что они приписывают католицизму то, что принадлежит всему христианству, из дела человеческого рода они делают дело Рима. Кроме того, признаюсь Вам, что я не люблю мистицизма в политике. Он вырождается в мистификацию. Мир погубили фразы. "Боже, избави нас от лукавого и от образной речи! Иисусе Спасителю, спаси нас от метафоры!" - говорил добрый виноградарь Поль Луи Курье.2 Науки, политика, дипломатия, религия, все они создали для себя соответственный жаргон, и народ в нем ровно ничего не понимает. Однако именно он является главным собеседником, и вот почему так часто он отвечает невпопад. Сейчас мы присутствуем при крупном разговоре: диалог ужасающе оживленный, а ответы быстрые и кровавые. Посмотрим, за кем останется последнее слово".3
1 (В пятой запи па этом процессе. (П. А. Вяземский. Записные книжки. 1813 - 18сной книжке Вяземского имеются выписки из речи защитника Ламеннэ48. М, 1963, стр. 140 - 141).)
2 (Видный французский писатель (1772 - 1825), блестящий памфлетист. Занимался садоводством как профессионал.)
3 (Вяземский, по всей вероятности, имеет в виду общественное движение во Франции, которое перед падением Варшавы проявлялось особенно бурно. В парламенте ряд депутатов требовал немедленного вооруженного вмешательства в пользу поляков. Воинственное настроение и страх перед "варварской Россией", которая, расправившись с Польшей, будто бы намеревается напасть на Францию, охватило не только широкие массы парижского населения, но проникло даже в крайне консервативную крестьянскую среду.
"Мицкевич свидетельствует, что французские крестьяне требовали от своих представителей в парламенте не жалеть средств на войну и на поддержку поляков, ибо Польша есть Франция". (В. А. Францев. Пушкин и польское восстание 1830 - 1831 года. Пушкинский сборник. Прага, 1929, стр, 79).)
Должно быть, Дарья Федоровна немало размышляла над этим письмом своего друга, где религия поставлена в один ряд с наукой, дипломатией и политикой...
Я остановился подробнее на этом эпистолярном обмене мнениями между Фикельмон и Вяземским, так как он может служить прообразом тех политических споров, которые велись в салоне графини и ее матери. Об их конкретном содержании мы знаем очень немного, а между тем и для биографии Пушкина эти разговорь представляют несомненный интерес, так как поэт наряду с Вяземским и Александром Ивановичем Тургеневым принимал в них участие в течение ряда лет. Судя по разбираемой нами переписке, диапазон "дискуссий", как мы бы сказали сейчас, был очень широк. Возможно, что завсегдатаи салона говорили порой в экстерриториальном посольстве и о такой небезопасной тогда материи, как утопический социализм...
Временное увлечение Дарьи Федоровны идеями Ламеннэ интересно для нас и в другом отношении. Красноречивый аббат в своей газете не только защищал всеобщее избирательное право, свободу печати, союзов и преподавания, а также считал необходимым отделение церкви от государства.
Вяземскому Фикельмон писала только в общей форме о религиозных и историко-философских взглядах Ламеннэ и его сотрудников. Петр Андреевич, как мы видели, с ними в корне не согласен. К католицизму он относился с интересом и уважением, но все же эта форма христианства оставалась для него идейно чуждой. Несмотря на весь свой европеизм Вяземский прежде всего человек убежденно русский, (но не славянофил и не православноверующий). Он к тому же знатный барин, коренной москвич. В этом отношении характерно его письмо к Фикельмон от 23 ноября 1831 года - последнее письмо из Москвы:
"У нас здесь был ряд довольно блестящих праздников. В этих случаях Москва принимает торжественный вид. Всегда в таких зрелищах есть нечто национальное и народное. Этот Кремль, который господствует над городом, так же как все воспоминания и впечатления, эти волны народа, которые буквально днем и ночью приливают и отливают, следуя за всеми передвижениями царя и царицы, эта связь с землей, этот русский дух, который всюду чувствуется, уносят зачастую мысль за тесные пределы дворца и салона. Здесь чувствуется, что существует неизменная сила, вовсе не искусственная, не вызванная обстоятельствами, и если придают так много значения тому, что ты русский, то, плохо это или хорошо, но ты себя чувствуешь именно в Москве, а не в ином месте".
Вяземский не любил Николая I. Добиваясь ради семьи принятия на государственную службу, с очень тяжелым чувством писал ему незадолго до этого свою покаянную "Исповедь". Республиканцем он в 1831 году, конечно, не был, как не был им и раньше, но было бы ошибкой в его описании народных толп, стремящихся взглянуть на царя и царицу, видеть внезапный прилив верноподданнических чувств. Петр Андреевич только излагает графине Долли свои впечатления. Зато его, несомненно, искренние строки о Москве - это "исповеданье веры" русского патриота, участника Бородинского боя. Не знаем, какое впечатление они произвели на адресатку...
Однако для Долли Фикельмон Москва, Кремль, соборы,- наверное, и Иван Великий, а может быть, и царь-колокол и царь-пушка - не были только словами. Все это она однажды видела и, конечно, не забыла.
До сих пор едва ли не единственное упоминание о том, что во время путешествия в Россию в 1823 году Е. М. Хитрово с дочерью побывали в Москве, имелось в письме П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 1 октября 1823 года.1
1 (Остафьевский архив князей Вяземских, т. II, стр. 355. Дату письма, по всей вероятности, следует читать "1 ноября", а не "1 октября".)
21 октября Долли Фикельмон пишет оттуда мужу:1
1 (Дневник Фикельмон, стр. 31.)
"Мы здесь с позавчера, со дня рождения моей милой бабушки.1 Мы совершили сюда очень долгое и очень скучное путешествие из Петербурга: долгое, потому что дороги ужасны, а ночи так темны, что продолжать путь нет возможности и приходится ложиться спать. Мы потратили ровно неделю на этот печальный путь, потому, что расставание (с родственниками.- Н. Р.) было крайне грустным, и мы до сих пор подавлены и удручены".
1 (Светлейшая княгиня Екатерина Ильинична Голенищева-Кутузова-Смоленская (1754 - 1824), урожденная Бибикова, вдова фельдмаршала. Екатерина Ильинична, несмотря на свои годы, проводила дочь и внучек на расстояние полутора суток пути.)
Таким образом получилось у Елизаветы Михайловны с дочерьми нечто похожее на путешествие Лариных:
И наша дева насладилась Дорожной скукою вполне: Семь суток ехали оне.
В Петербург, как видно из контекста, путешественницы не возвращались. С разрешения своего министра Фикельмон выехал им навстречу в Вену. К сожалению, обратного маршрута матери и дочерей мы не знаем (может быть, через Киев?), но ясно одно - Долли Фикельмон однажды все же побывала и в Москве, совершила очень большое и не очень комфортабельное путешествие по России...
После этого московского иитермеццо вернемся снова к переписке Фикельмон и Вяземского в 1830 - 1831 гг. В тревожное для обоих корреспондентов холерное время мы, естественно, находим в их письмах лишь немного упоминаний о том, что они читали в эти печальные месяцы. Некоторые из интересных упоминаний я уже попутно привел.
С окончанием эпидемии, пощадившей ее семью, но унесшей немало знакомых людей, графиня Долли снова принимается за книги. Читает и, по обыкновению, философствует: "Мы поглощаем каждую новость, что касается книг. В данное время я читаю то, чего раньше совсем еще не знала,- письма Курье, которые я нахожу остроумнее и лучше написанные, чем письма М-me де Севинье,1- эти, надо сказать, легкомысленны, но принято считать, что в наш век можно все читать без стеснения. События нравственного порядка, правда, сейчас настолько серьезны, настолько значительны, что не остается возможности увлечься легким чтением.
1 (М-me де Севинье - Marie de Rabutin-Chantal, marquise de Sevigne (1626 - 1696), автор ставших классическими писем, большая часть которых адресована ее дочери, М-me де Гриньян (де Grignan).)
Благоразумие укрепилось в тени скорби, потому что какой человек с душой живет сейчас не скорбя" (13 октября 1831 года),
"Знаете ли вы, что Виктор Гюго написал премилые стихи, полные прелести, гармонии, религиозного чувства? Это молитва, обращенная к его ребенку; в них глубокая набожность, как у Ламартина, но с оттенком горести земной, светской, отчего они еще трогательнее. Я бы вам их послала, если бы не надеялась увидеть вас вскоре здесь - удивительно, что автор, любимый молодой Францией,1 говорит о боге, как следует говорить о нем" (12 декабря 1831 года).2
1 ("Молодая Франция" ("Jeune France") - название, которое около 1830 года было дано группе писателей-романтиков, составивших левое крыло школы и стремившихся "поражать буржуазию" ("epater les bourgeois").)
2 (Привожу немного измененный перевод П. П. Вяземского ("Русский архив", 1884, кн. I, стр. 419).)
Интересен отзыв Фикельмон о романе Бенжамена Констана "Адольф", но он тесно связан с вопросом об изучении Дарьей Федоровной русского языка, к которому мы теперь и обратимся. До сих пор по этому поводу было известно лишь часто цитируемое указание Е. М. Хитрово в письме к Пушкину от 9 мая 1830 года: "Г. Сомов1 дает уроки послу и его жене (...)". Речь шла, несомненно, об уроках русского языка, незнакомого графу и забытого графиней за долгие годы пребывания в Италии.2
1 (Орест Михайлович Сомов (1793 - 1833), литератор, друг Дельвига, знакомый Пушкина.)
2 (Н. В. Измайлов. Пушкин и Е. М. Хитрово. В кн.: Письма к Хитрово, стр. 187.)
В письмах 1831 года изучению русского языка графиней Долли посвящено немало строк. 4 августа Вяземский в свое, как всегда, французское письмо вставляет три слова по-русски ("житье-бытье подмосковное"). Затем он продолжает - снова по-французки:
"После представленных Вами мне доказательств Ваших успехов в изучении русского языка, о которых я мог судить по стилю надписанного по-русски адреса, я ничуть не раскаиваюсь в том, что позволил себе эту двуязычную смесь, которую Вы отлично поймете. Должен Вас все же предупредить, для неприкосновенности моего родового имени, что я не Сергеевич, а Андреевич, а для чести нашего квартала, что Тверская, это не переулок, а улица и при том еще одна из самых нарядных; что же касается моего дома, то он скромно приютился в Чернышевском переулке.1 За исключением этих маленьких ошибок, все остальное - верх изящества и орфографии. Я могу только удивляться рассудительности, с которой Вы употребляете букву ять, этого сфинкса, недоступного для многих наших писателей и для большинства наших государственных мужей. Воздадим за это хвалу вашей понятливости и отеческим заботам господина Сомова. Если бы я мог раздавать места, я бы сразу назначил Вас Министром народного просвещения, будучи твердо уверен в том, что Вы не скомпрометируете ни наших ученых, ни нашу орфографию, за что я не мог бы поручиться в отношении других. Говорят, что император Александр, чтобы избежать трудностей, самодержавно исключил эту букву из своего императорского алфавита: это также значило разрубить Гордиев узел".
1 (Набранное курсивом в данном письме по-русски.)
Неисправимый насмешник князь Вяземский не удержался от искушения пустить шпильку по адресу покойного царя, хотя несомненно знал, что Дарья Федоровна, как и ее мать, относится к памяти Александра I с благоговением...
В записке, посланной в Москву 13 августа, она сообщила: "Ваш адрес был неправильно написан благодаря маме, которая неверно сказала ваше отчество". Адрес письма от 12 декабря того же года аккуратно и красиво надписан по-русски с должными нажимами:
Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Петру Андреевичу Вяземскому в Москве Близ Никитской Чернышевском Переулок (так!) в собственном доме.
Как видно, с русскими падежами графиня Долли тогда еще не справлялась. Этот адрес - единственный образец ее русского почерка среди более чем двухсот фотокопий, полученных мною из ЦГАЛИ.
Надо, однако, сказать, что уверенное и вполне русское написание букв все же свидетельствует о том, что в детстве Даша Тизенгаузен по-русски писать умела. В отношении ее сестры Кати мы это знаем достоверно - будучи маленькой девочкой она писала дедушке Кутузову и по-русски.1
1("Русская старина", 1874, июнь, стр. 342. В публикации год написания соответствующего письма М. И. Кутузова (1807), вероятно, указан неправильно - его внучке было тогда четыре года.)
13 октября 1831 года Дарья Федоровна пишет Вяземскому о своем русском языке с некоторыми подробностями:
"Пока что я вас благодарю за Адольфа, который всегда был одним из моих любимых произведений, хотя герой создан для того, чтобы заранее разочароваться во всех молодых людях на свете. Этот образец для подражания размножился, но следует его знать. Я не стану читать "Адольфа" (разумеется, вашего) 1 с учителем и как урок: это было бы средством тотчас же от него устать - прочту одна, долго размышляя. К тому же я уже давно не нахожусь в руках господина Сомова - и даже не беру русских уроков. Не знаю, почему и как, но мое ухо так хорошо привыкает к русскому языку, что, когда наберусь храбрости, чтобы им заняться, я, надеюсь, быстро его выучу.2 Но побеждать трудность всегда является работой, для которой нужно усилие, и столько их надо делать, чтобы идти вперед в жизни, что в самом деле становишься от этого скупой! Жизнь, действительно, самый тяжелый труд! - для нас; по крайней мере, которые видят и чувствуют ее прекрасной, какой она и есть в действительности (...)".
1 (Сделанный Вяземским перевод романа Бенжамена Констана вы шел в свет осенью 1831 года.)
2 (Судя по этой фразе, можно думать что Фикельмон не только забыла русский разговорный язык, живя в Италии, но, вероятно, и в детстве плохо им владела.)
Мы не знаем, сделала ли Долли Фикельмон нужное усилие, чтобы овладеть русской речью... Во всяком случае, в конце 1831 года она, как видно, уже чувствовала себя в силах приняться за самостоятельное изучение русского перевода французского романа, который она, правда, знала в подлиннике.
9 февраля 1839 года она писала мужу из Рима: "Скажи также маме, что каждое утро я провожу час времени с русской грамматикой в руках: я хочу вернуться в Петербург, лучше зная этот язык, чем я его знала уезжая".1
1 (Дневник Фикельмон, стр. 66.)
Графине, однако, не суждено было больше вернуться в Россию, и мы не знаем, продолжала ли она впоследствии заниматься по-русски. Вряд ли...
Ее дочь, Елизавета-Александра, по-домашнему Елизалекс или Элька, выросшая в Петербурге, свободно говорила по-русски. Зимой 1838 - 1839 года в Риме красивая тринадцатилетняя девочка часами болтала по-русски с начинающим писателем, будущим знаменитым поэтом графом А. К. Толстым и его матерью. Долли Фикельмон в письме к мужу назвала Толстого "верным обожателем" дочери. Елизалекс не забыла полуродного языка и много позже. 17 сентября 1844 года княгиня Елизавета-Александра Кляри-и-Альдринген пишет тетке, Е. Ф. Тизенгаузен, из Остенде после того как в Брюсселе встретилась с бельгийским королем Леопольдом I: "Король так добр и трогателен в своем обращении со мной! Он много рассказывал о тебе и, к моему большому удивлению, очень бегло говорил со мной по-русски..."1
1 (Сони, стр. 75. Будучи принцем Саксен-Кобургским, Леопольд I служил некоторое время в русской армии.)
Вероятно, в свое время Д. Ф. Фикельмон или ее мать позаботились о том, чтобы Элька знала русский язык, что, конечно, было нетрудно сделать, живя в Петербурге.
Мой обзор "ядра" переписки Фикельмон и Вяземского приходится на этом закончить, хотя я далеко не исчерпал всех материалов, имеющихся в их письмах 1830 - 1831 гг.1 Однако многочисленные встречи и разговоры князя и графини с рядом лиц, большею частью малоизвестных или вовсе неизвестных, сейчас интереса не представляют. Они к тому же потребовали бы обширных и сложных комментариев. Точно так же в наше время вряд ли для кого-нибудь существенно знать, какие именно поручения графини Долли по части покупки материй, шарфов и каких-то соломенно-желтых крестьянских юбок, вероятно, предназначенных для маскарада, любезный Петр Андреевич Вяземский выполнял в Москве.
1 (Как уже было сказано, все упоминания о Пушкине будут рассмотрены в следующем очерке.)
Итак, будем считать "ядро" достаточно исследованным.
Однако переписка Фикельмон с Вяземским после возвращения князя в Петербург продолжалась еще много лет, правда, с большими перерывами. К сожалению, за все это время, как уже было упомянуто, мы знаем лишь петербургские записки графини, часть которых можно датировать, и несколько ее писем из-за границы. Последнее из них помечено 13 декабря 1852 года. Ни одного ответа Вяземского, кроме мною разобранных, пока неизвестно.
Петр Андреевич вернулся в столицу 25 декабря 1831 года. Уже 27 декабря он пишет жене: "Разумеется, видел и благоприятельницу Элизу и дочку ее"1.
1 ("Звенья", IX, стр. 227.)
В свою очередь графиня Фикельмон отмечает в дневнике 30 декабря 1831 года: "Вяземский также приехал из Москвы.. Я очень этому рада; он прелестен как светский собеседник; это умный человек, и я с ним в дружбе".
3 февраля 1832 года она снова вспоминает о князе: "Вяземский ворчун, не знаю почему, но мне это безразлично; я уже обращаюсь с ним, как приятельница, и не разговариваю, когда он мне надоедает".1
1 (Цитаты из дневника за 1832 и последующие годы приводятся в моем переводе, из венской работы А. В. Флоровского. "Дневник графини Д. Ф. Фикельмон".)
Несколько раньше, по-видимому, в первых числах января того же года, Дарья Федоровна пишет князю: "Что касается моего бала, который состоится только около половины января, я предоставляю вам полную свободу в отношении выбора ваших протеже (...). Мое расположение к вам, дорогой Вяземский, стало настоящей и нежной привязанностью сердца. Долли".
"Влюбленная дружба" в это время, видимо, еще продолжается... Однако Дарья Федоровна считает порой, что ее приятель чересчур церемонен. Примерно в это же время1 она пишет ему: "Ваша вчерашняя записка, дорогой Вяземский, почти что меня рассердила! Разве нужно между друзьями столько извинении и фраз? Я гораздо более доверчива, так как была уверена в том, что вы не пришли, потому что не могли!".
1 (В записке упоминается о присылке газеты "L'Avenir", обещанной Вяземскому еще во время его пребывания в Москве. Последний номер этой газеты вышел 15 ноября 1831 года.)
Весь март месяц 1832 года у Вяземского прогостила в Петербурге его старшая дочь Мария, которой в это время было восемнадцать лет. 10 марта графиня Долли пишет Петру Андреевичу: "...не сможете ли вы привести ко мне вашу дочь сегодня после обеда, между семью и 8 часами". Из писем Вяземского к жене (которые и позволяют датировать эту записку) мы узнаем, что он исполнил просьбу Фикельмон в отношении дочери, а еще раньше, 7 марта, "...возил ее к благоприятельнице Елизе. Она очень приласкала ее".1
1 ("Звенья", IX, стр. 307, 309.)
Понемногу, таким образом, начинается знакомство Фикельмон-Хитрово с семьей Вяземского.
Княгиня Вера Федоровна с тремя дочерьми - Марией, Прасковьей (Полиной) и Надеждой и сыном Павлом переехала на постоянное жительство в Петербург в октябре (после 10) того же 1832 года. Вяземские поселились на Гагаринской набережной в доме Баташова (ныне набережная Кутузова, 32),- считая по-современному, метрах в семистах от особняка Салтыковых. "Добрый сосед", как назвала однажды Фикельмон Петра Андреевича, оказался теперь еще более соседом, чем во время своего одинокого житья на Моховой улице.
Однако топографическая близость, по-видимому, не совладала больше с внутренней. Вяземский был, конечно, рад семье, по которой он тосковал, но переезд жены в Петербург не мог не изменить характер его отношений с графиней Долли.
Он больше не "соломенный вдовец". Женатого светского человека нельзя приглашать без супруги на танцевальные вечеринки или загородные поездки. Неудобно также то и дело посылать ему записки. Большинство тех, которые хранятся в ЦГАЛИ, несомненно, получены "холостым" Вяземским.
Многочисленные светские условности властно вступили в свои права.
В начале этого очерка я уже цитировал записку графини Екатерины Тизенгаузен, которая, как я считаю, была прислана князю перед приездом Веры Федоровны. В дружески-бесцеремонной форме сестра Фикельмон высказывала надежду на то, что "...несмотря на эти новые узы", Вяземский останется тем, чем был - "...другом, повесой взбалмошным и любезным".
Вряд ли, однако, двадцатидевятилетняя фрейлина всерьез верила в то, что ничего не изменится... И уж наверное не верила в это многоопытная посольша. Вероятно, не без грусти писала она Вяземскому после приезда его семьи: "Хотя вы муж и отец семейства, приглашаем вас, мой дорогой, чтобы вы не потеряли ваших хороших привычек, прийти к нам обедать в пятницу с Виельгорскими и Шуваловыми. Долли Ф.".
В подлиннике слово муж подчеркнуто. Надо сказать, что приглашение Петра Андреевича без жены на обед с дамами было уже некоторым нарушением светских обычаев. Вера Федоровна, вероятно, осталась этим недовольна. В общем же, насколько можно судить по отрывочным материалам Остафьевского архива, знакомство семей Вяземских и Фикельмон проходило так, как это было принято в высшем обществе того времени.
Нельзя все же не заметить, что в отношении В. Ф. Вяземской, наши эпистолярные материалы особенно скудны, и эта бедность, по-видимому, не случайна.
Сохранилась единственная петербургская записка Фикельмон к жене ее приятеля: "Дорогая княгиня, как себя чувствует дорогой Вяземский? Я сама себя хуже чувствую эти дни, и это мне помешало Вас навестить. Долли Фикельмон". Иногда графиня осведомлялась у Вяземского о здоровье жены: "Как себя чувствует княгиня, дорогой Вяземский? Надеюсь, что нога у нее больше не болит, и вы успокоились?" В 1836 ил,и 1837 году Фикельмон еще раз упоминает о Вяземской: "Если я не увижу вас и княгиню сегодня ночью в церкви, заранее желаю вам, дорогой друг, радостных и счастливых праздников". Речь идет, по-видимому, о пасхальной заутрене, где всегда бывало множество молящихся и встретиться со знакомыми было нелегко.
Других упоминаний о Вере Федоровне нет за все пять с лишним лет "знакомства домами". Можно, правда, думать, что петербургская переписка "семейного периода" сохранилась в Остафьеве не полностью. Петр Андреевич тщательно берег даже совсем незначительные записки графини Долли. Возможно, что его жена поступала иначе.
Из записей Фикельмон мы знаем, что Вяземские не раз встречались с Дарьей Федоровной и ее друзьями. А. В. Флоровский, прочитавший весь петербургский дневник, отмечает:1
1 (Флоровский. Дневник Фикельмон, стр. 83.)
"С переездом в 1833 г.1 всей семьи Вяземских в Петербург все ее члены2 вошли в этот круг знакомых и друзей. Графиня Ф. однажды отметила, что в прогулке большого общества с участием Фикельмон в Шлиссельбург на пароходе приняли участие и жена князя и две дочери (26 июля 1833 г.)".
1 (Следует читать - в 1832 году.)
2 (В отношении двух младших детей - десятилетней Надежды и двенадцатилетнего Павла это, вероятно, неверно.)
Таким образом, с внешней стороны все, как будто, обстояло благополучно - Дарья Федоровна с должным вниманием относилась к семье своего друга. Старшую дочь, Марию, она, по-видимому, полюбила. В одной из записок графиня сообщает Вяземскому, что в пятнадцатую годовщину своей свадьбы {3 июня 1836 года) она пойдет в домашнюю часовню Шереметевых помолиться за Марию1 ц за него.
1 (Возможно, в связи с выходом замуж за Петра Александровича Валуева.)
Добрая и внимательная графиня Долли, конечно, так или иначе отозвалась на тяжелое горе Вяземских - смерть княжны Полины (Прасковьи), угасшей в Риме от чахотки 11 марта 1835 года. Однако дневника в этом году Фикельмон систематически не вела, и мы не знаем, в чем проявилось ее участие к их потере. О могиле Пашеньки Вяземской Дарья Федоровна вспомнила в позднейшем письме к Петру Андреевичу из Вечного Города от 7 января 1839 года. Высказав сожаление о том, что князь, бывший в то время в Германии, не собрался в Рим, она прибавляет: "Впрочем, я понимаю, что Рим, оставаясь священной и святой землей для вашего сердца, тем не менее жестоко бы его взволновал!".
Пора, однако, сказать и о том, что Фикельмон, хорошо относясь к семье Вяземского, невзлюбила - по крайней мере, на первых порах - его жену. 3 ноября 1832 года, она записала в дневнике: "...вот три женщины совсем неподходящие для нашего кружка: княгиня Вяземская, госпожа Блудова1 и Виельгорская",2 "...все эти господа любезнее без своих жен".3
1 (Анна Андреевна, урожд. княжна Щербатова (ум. в 1848 году), жена Д. Н. Блудова, бывшего в это время министром внутренних дел.)
2 (Луиза Карловна, урожд. принцесса Бирон (1791 - 1853), жена М. Ю. Виельгорского.)
3 (Флоровский. Дневник Фикельмон, стр. 83.)
Почему красивая и умная Вера Федоровна - повторим еще раз эти эпитеты,- к которой много лет с такой дружеской симпатией относился Пушкин, почему она не понравилась графине Долли, неизвестно. Может быть, в Фикельмон говорила подсознательная или даже сознательная ревность. Пока не приехала княгиня, было все же проще продолжать дружеские отношения с ее мужем... Не знаем мы и того, не сблизилась ли Дарья Федоровна с Вяземской, когда узнала ее поближе. Кажется все же, что в Петербурге она встречалась с княгиней лишь в силу светских обязанностей.
У П. А. Вяземского сохранилось и несколько писем Фикельмон 1852 года. Дарье Федоровне 48 лет, она бабушка четырех внучат (старшей, ЭдмееКаролине, будущей итальянской графине Робилант-Цереальо уже 10 лет), Петру Андреевичу шестьдесят, Вере Федоровне шестьдесят два. Все старые люди... Летом Вяземские отправились за границу князю нужно было полечиться в Карлсбаде. Узнав, что он в Дрездене, Дарья Федоровна посылает 26 июня старому приятелю очень сердечное письмо. Приглашая супругов приехать в Теплиц, она пишет: "Передайте княгине, что я ее целую, затем я рассчитываю на нее, чтобы завлечь вас сюда, даже если вы проявите в данном отношении как можно менее доброй воли".
15 августа она обращается к самой Вяземской. Сообщает ей ряд новостей, посылает для Петра Андреевича газеты. Тон письма сердечный, и слова "целую вас" звучат искренне... Судя по содержанию этого письма и следующего, в котором графиня настойчиво просит Вяземских заехать в Теплиц перед возвращением в Россию, супруги раз уже там побывали в течение лета.
Читателей старшего поколения, помнящих обычаи дореволюционной России, вероятно, удивит тот факт, что, приглашая Вяземских приехать в Теплиц, Фикельмон советует им остановиться не в отеле "Почта", а в "Принц де Линь", где комнаты и стол лучше. Казалось бы, что в трехэтажном замке могло найтись место для старых друзей...
Светские обычаи на Западе были, правда, несколько иными, чем в России, но в дореволюционной Чехии, например, и сто лет спустя такое приглашение несомненно означало бы, что гости будут жить в замке.
Графиня Долли и ее муж, конечно, не желали обидеть Вяземских, но, видимо, по каким-то соображениям, не Могли их поместить у себя. Возможно также, что Петр Андреевич и Вера Федоровна сами не сочли удобным остановиться в замке, владельца которого, князя Эдмунда Клярии-Альдринген, они раньше не знали.
Во всяком случае, неприязненное отношение Долли Фикельмон к княгине Вяземской, "неподходящей для нашего кружка", можно думать, давно стало делом прошлого. Стареющая Дарья Федоровна, по-видимому, была искренне рада повидать петербургскую знакомую, жену своего друга.
21 октября она пишет из Теплица сестре Екатерине: "Вяземские провели с нами вечер, возвращаясь из Карлсбада".1
1 (Сони, стр. 380.)
Это было последнее свидание друзей.
Вернемся теперь снова в Петербург тридцатых годов.
"Ядро" переписки Фикельмон и Вяземского позволило нам установить, что в 1830 - 1831 годах их отношения были не "романом", а лишь "влюбленной дружбой". Естественно спросить, продолжалась ли такая романтическая дружба и в дальнейшем,- ведь после возвращения Петра Андреевича из Москвы графиня прожила в Петербурге еще более шести лет.
Остановимся сначала на внешней стороне их знакомства в эти более поздние годы. Я уже упомянул о том, что с конпа 1831 года Вяземские были почти соседями Фикельмон - от Гагаринской набережной до особняка Салтыковых немногим более полуверсты. В 1834 году князь с семьей переселился на Моховую в дом Быченского (ныне Моховая, 32). Он жил теперь подальше от посольства, но все же недалеко.
Вместе с тем можно утверждать, что ничего подобного в оживленной и очень содержательной переписке 1830 - 1831 гг. за это время не было. С начала 1832 и до апреля 1838 года в архиве Вяземского имеются только петербургские записки Дарьи Федоровны, очевидно доставленные слугами, и ни одного ее почтового отправления.
Зная, как Петр Андреевич берег каждую строчку своей приятельницы, следует думать, что писем от нее за эти годы он, действительно, не получал.1 Уже одно это заставляет думать, что "влюбленной дружбы" больше не существовало. О причинах некоторого охлаждения, по-видимому, взаимного, судить трудно.
1 (Не дошедшее до нас соболезнование по поводу смерти Пашеньки Вяземской, вероятно, было адресовано ее матери.)
Внешне все, как будто, остается по-старому. Дарья Федоровна, как и раньше, внимательна и любезна по отношению к Вяземскому. Говорит ему немало хороших слов. Кое-что я делает. В конце февраля 1833 года, перед отъездом по санному пути в Дерпт, она пишет князю: "Если вы хотите что-нибудь передать вашей сестре,1 пришлите мне, что нужно, завтра утром. И приходите со мной повидаться и передать ваши словесные поручения сегодня вечером к маме".
1 (Вдова историографа Екатерина Андреевна Карамзина.)
В апреле 1834 года графиню постигло несчастье - она сильно обварила себе ногу кипятком и в течение шести недель была привязана к креслу и оттоманке. В числе близких друзей, которых она принимала, немного оправившись, был и Вяземский.1 К этому времени относится следующая записка Фикельмон: "Неловкость моего швейцара, который не догадался, что вы один из тех, кого я всегда вижу с удовольствием, лишила меня возможности повидать вас вчера. Я больна, так как глупым образом обожгла себе ногу, - приходите сегодня повидать меня ненадолго, прошу вас. Долли Фикельмон".
1 (Флоровский. Дневник Фикельмон, стр. 70.)
Вероятно, как это часто бывает, последствия ожога сказались не сразу, но постепенно развились воспаление и нагноение. Можно поэтому к этим неделям отнести еще две записки. В одной графиня сообщает: "Ваша записка и книга застали меня очень больной, но им я обязана радостным и приятным впечатлениям. Я еще далека от того момента, когда смогу вас увидеть, дорогой друг, но на днях вы будете одним из первых, кого я к себе попрошу".
Во второй записке мы находим уже литературные размышления Фикельмон: "Возвращаю вам вашего ужасного СентБева (...).1 Я продолжаю сильно болеть, дорогой Вяземский, - неприятное это время, так как оно лишает меня радости видеть друзей. А вы один из тех, о ком я больше всего сожалею!"
1 (Сеит-Бев Шарль Огюстен (1804 - 1869). В молодости - видный романтический поэт, писавший под псевдонимом Жозеф Делорм. Постепенно он стал крупнейшим литературным критиком. Пушкин высоко ставил его ранние поэтические произведения и в письме от 19 - 24 мая 1830 года просил Е. М. Хитрово прислать ему в Москву один из сборников Сент-Бева. В 1834 году этот поэт выпустил сборник "Volupte" ("Наслаждение"), который, вероятно, и вызвал резкий (быть может, не совсем искренний) отзыв больной Фикельмон.)
Да, приятельские записки, по-старому приятельские отношения.
Сейчас у нас есть также иконографическое подтверждение того, что и в 1834 году графиню Долли интересовал облик некрасивого Петра Андреевича.
В своей новой книге Нина Каухчишвили опубликовала карандашный рисунок 1 - портрет Вяземского, обнаруженный ею, по-видимому, во второй тетради дневника Дарьи Федоровны. Судя по очень крупной подписи рукой Фикельмон: "Prince Wiasemsky, 1834", рисунок значительно увеличен. Если это работа самой графини, что весьма вероятно, то приходится признать, что у нее были немалые художественные способности. Рисунок очень уверенный, можно сказать, профессиональный. Сходство передано отлично. Грустное, серьезное лицо князя, вероятно, отображает его душевное состояние перед отъездом за границу. Болезнь Пашеньки усиливалась...
1 (Между стр. 82 и 83.)
Около (не позднее) 26 июля 1834 года Пушкин писал жене из Петербурга: "Княгиня (Вяземская. - Н. Р.) едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку; боятся чахотки. Дай бог, чтобы юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе".
3 августа он снова пишет Наталье Николаевне: "Вяземские здесь. Бедная Полина очень слаба и бледна. Отца жалко смотреть. Так он убит. Они все едут за границу. Дай бог, чтобы климат ей помог".
Итак, отношения Фикельмон и Вяземского остались прежними... Нет, перестаешь верить этому, когда читаешь некоторые записки Фикельмон и, особенно, письма Вяземского к жене, отправленные в начале августа 1832 года.
"Сударь! Сударь!1 - пишет Фикельмон князю.- Разве для этого нужно было столько доказательств и даже лести! Нужно было, если "дорогой друг, сделайте мне удовольствие и пригласите моих друзей", я бы и так это сделала.
1 (Monsieur! Monsieur! - единственное обращение к Вяземскому во всей нам известной переписке Фикельмон, Возможно, впрочем, что графиня решила пошутить.)
Я вычеркнула Оболенских, потому что народа и так слишком много, но, ради вас, приношу себя в жертву",
Эта записка, видимо, относится к одному из больших балов в австрийском посольстве, скорее всего, зимой 1832 - 1833 или 1833 - 1834 годов1. Надо сказать, что такое сердитое послание хозяйки дома было бы неприятно для получателя и в менее избранном кругу. Графиня Долли к тому же, вероятно, знала, что Оболенские, за которых просил Вяземский,- его родственники. Напомним, что в начале 1832 года Фикельмон, обрадованная возвращением Петра Андреевича из Москвы, писала ему по тому же поводу совсем иначе: "предоставляю вам полную свободу в отношении выбора ваших протеже...".
1 (Зиму 1834 - 1835 года Вяземские провели в Риме, где, как мы знаем, 11 (23) марта 1835 года скончалась их дочь Полина. Следующая зима была для их семьи траурной.)
Быть может, приведенная здесь довольно нелюбезная записка - отзвук серьезной размолвки между Фикельмоч и Вяземским, которая произошла в августе так дружески начавшегося 1832 года.
Приходится на этом небольшом происшествии остановиться подробнее.
В воскресенье 5 августа графиня Долли прислала Петру Андреевичу следующую записку: "Дорогой Вяземский, сегодня я должна была иметь удовольствие пообедать с вами у нас, но я прошу вас отложить это на вторник. Фикельмон был принужден пригласить на сегодня всех наших австрийских военных, которые завтра уезжают, - для вас это было бы неинтересно, а меня очень бы стеснила невозможность поговорить с вами, как я бы хотела.
Итак, дорогой друг, приходите во вторник и, так как мы обедаем в пять, приходите на полчаса раньше, чтобы я могла с вами вволю поговорить перед обедом".
Графиня несомненно не хотела обидеть Вяземского, которого считала близким другом. Объяснила откровенно - неожиданно пришлось в тот день устроить официальный обед для австрийских офицеров. Умолчала, конечно, о том, что присутствие на нем постороннего русского гостя могло быть и политически неудобным...
Умный и тонкий человек, Вяземский мог бы это понять и пойти навстречу своей приятельнице-посольше, которая попала в довольно неприятное положение. Друзья ведь...
Мог,бы понять, но совершенно не понял, жестоко обиделся (хотя и отрицал это) и в письме к жене очень резко и несправедливо отозвался о Фикельмон. 9-го августа он пишет Вере Федоровне1: "В общежитии есть замашки, которые задевают и наводят тошноту (...). Те самые, которые со мною очень хорошо запросто, там где чин чина почитает, обходятся со мной иначе. Часто видишь себя на месте какого-нибудь домашнего человека, танцмейстера, которого сажают за стол с собой семейно, а когда гости, ему накрывают маленький столик особенно, или говорят: приди обедать завтра. Я заметил нечто похожее на то и там, где никак не ожидал, а именно у Долли (...). Я дал почувствовать Долли, что не могу не гнушаться такою подлостью и дал бы почувствовать более, если не ваши сиятельства, которых ожидаю сюда и которым должен я, однакож, приготовить несколько гостиных, куда можно будет вам показаться".
1 ("Звенья", IX, стр. 431 - 432.)
Петр Андреевич продолжает по-французски: "Я ожидаю испытания тебе при твоей щепетильности - и ты мне сообщи новости об этом. Приготовься быть часто и чувствительно оскорбляемою. Я тебя уверяю, что здесь вовсе нет умения жить"1.
1 (Перевод М. С. Боровковой-Майковой.)
Перейдя снова на русский язык, он спешит уверить жену, что с Фикельмон не поссорился: "...сегодня еще утром был у них по-прежнему и опять к ним иду".
Пусть так... Но как далеко от почти благоговейного отношения Вяземского к графине Долли в его московских посланиях 1831 года до этого обиженно-расчетливого письма! Не поссорился, не порвал отношений, чтобы жене и дочерям было где появиться в "большом свете"...
Неудивительно, если после предупреждения о возможности оскорблений, Вера Федоровна, на первых порах, а может быть, и во все время петербургского знакомства была сдержанна и довольно суха с графиней Фикельмон.
Положение ее мужа - не в особняке Салтыковых, а в русском светском и чиновном Петербурге начала тридцатых годов, - можно думать, действительно, было довольно ложным. Знатный барин, известный всей читающей России поэт, но состояние расстроено, а надо достойно содержать большую семью. В вольнодумных заблуждениях пришлось раскаяться, но в искренность раскаяния не верят ни власти предержащие, ни сам неисправимый вольнодумец и оппозиционер Вяземский. Пришлось и на скучнейшую службу поступить - не по своему выбору, а по усмотрению царя. И расшитый золотом мундир камергера с положенным ему ключом вряд ли радует бывшего "декабриста без декабря"...
Вероятно, постоянно ущемляемое самолюбие Петра Андреевича и побудило его так болезненно отозваться на совсем, по существу, не обидное письмо графини Долли. Мне думается, кроме того, что в Вяземском, несмотря на весь его европеизм, заговорил русский аристократ, никогда еще не бывавший за границей. Восхищался, восхищался простотой и даже "простодушием" Фикельмон, а, в конце концов, разобиделся на приятельницу, с одиннадцати лет привыкшую к другим формам общения, чем те, которые были приняты в тогдашней России.
Как отнеслась к этому происшествию сама Дарья Федоровна, мы не знаем. Если в ее дневнике и есть соответствующая запись, то до настоящего времени она остается неопубликованной. А. В. Флоровский, ссылаясь на рассмотренные нами письма Вяземского к жене, считает, что "прежняя дружба осталась непотрясенной"1.
1 (Флоровский. Дневник Фикельмон, стр. 82.)
Полностью я с этим согласиться не могу. Петр Андреевич не поссорился с графиней Долли, хотя до разрыва было очень недалеко. Приятельские отношения сохранились - записки графини Долли, относящиеся к 1834 году, и портрет Вяземского в ее дневнике подтверждают это с несомненностью. Однако о "влюбленной дружбе", на мои взгляд, больше говорить не приходится.
Годы 1829 - 1831 были для графини, по крайней мере отчасти, годами Вяземского. Начиная со второй половины 1832 года, Петр Андреевич - только один из ее многочисленных русских и иностранных друзей.
Таковы же, по-видимому, примерно, с этого времени и чувства Вяземского, по-прежнему дружеские, но уже далекие от тех, о которых он так подробно и красноречиво говорил в своих московских письмах.
Не думаю, чтобы незначительный сам по себе эпизод с обедом в посольстве послужил основной причиной изменения отношений между Вяземским и Фикельмон. Была причина более существенная - два умных, глубоких, разносторонне содержательных человека оказались все же людьми очень разными и до конца друг друга не понимали. Стоит вспомнить, например, отзыв Вяземского о мнимом простодушии графини Дочли...
Кроме того, как мне кажется, "влюбленная дружба", своего рода "балансирование на грани любви", по самой своей природе вообще долго продолжаться не может. Либо она обращается в любовь, либо становится просто дружбой.
С Вяземским и Фикельмон, несомненно, случилось последнее.
Сделав эту эволюционную оговорку, мы можем все же присоединиться к мнению Нины Каухчишвили: "Дружба с Вяземским была одной из самых крепких в годы, проведенные (графиней. - Н. Р.) в Петербурге, и оставалась таковой в течение всей жизни"1.
1 (Дневник Фикельмон, стр. 70.)
Мне остается сказать несколько слов о письмах Шарля-Луи Фикельмона к П. А. Вяземскому. В ЦГАЛИ хранятся четыре собственноручных письма графа и одна копия, снятая Д. Ф. Фикельмон. Письма не датированы, но, судя по тому, что о графине в них не упоминается, эти петербургские послания относятся уже ко времени после отъезда Дарьи Федоровны за границу. Сколько-нибудь существенного интереса они не представляют. Свидетельствуют лишь о том, что Фикельмон любезно и внимательно относился к другу своей жены и поддерживал с ним некоторые литературные отношения. Копия, снятая Дарьей Федоровной, содержит благодарность за присылку литографии, изображающей императора Николая I на смертном одре.
Сохранился целый ряд записок Дарьи Федоровны, в которых она от имени графа и своего приглашает Вяземского на обеды в интимном кругу. Есть в этих записках просьбы навестить больного мужа и т. д. В свою очередь граф Фикельмон в первые же дни после несчастного случая с Вяземским побывал у него вместе со многими другими знакомыми.1 Е. М. Хитрово навещала больного ежедневно; графиня Долли была тогда нездорова.
1 (Письмо Вяземского к жене от 9 июня 1830 года. "Звенья", VI, стр. 270.)
Еще раньше, в первые же недели знакомства, Вяземский, как мы знаем, сообщал жене о ласковом отношении к нему как графини, так и графа Фикельмон.1
1 ("Звенья", VI, стр. 220.)
Все же сведения, которыми мы располагаем, позволяют считать Вяземского и графа Шарля-Луи лишь хорошими знакомыми, но не друзьями. В письмах посла к Петру Андреевичу о дружеских чувствах не упоминается ни прямо, на косвенно.
АкваГород. В нашем магазине вы можете приобрести акриловые ванны различной формы и размеров.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://a-s-pushkin.ru/ 'Александр Сергеевич Пушкин'