1822

  Баратынскому. Из Бессарабии 
  
 Сия пустынная страна 
 Священна для души поэта: 
 Она Державиным воспета 
 И славой русскою полна. 
 Еще доныне тень Назона 
 Дунайских ищет берегов; 
 Она летит на сладкий зов 
 Питомцев муз и Аполлона, 
 И с нею часто при луне 
 Брожу вдоль берега крутого; 
 Но, друг, обнять милее мне 
 В тебе Овидия живого.

  Друзьям 

 Вчера был день разлуки шумной, 
 Вчера был Вакха буйный пир, 
 При кликах юности безумной, 
 При громе чаш, при звуке лир. 

 Так! Музы вас благословили, 
 Венками свыше осеня, 
 Когда вы, други, отличили 
 Почетной чашею меня. 

 Честолюбивой позолотой 
 Не ослепляя наших глаз, 
 Она не суетной работой, 
 Не резьбою пленяла нас; 

 Но тем одним лишь отличалась, 
 Что, жажду скифскую поя, 
 Бутылка полная вливалась 
 В ее широкие края. 

 Я пил - и думою сердечной 
 Во дни минувшие летал 
 И горе жизни скоротечной, 
 И сны любви воспоминал; 

 Меня смешила их измена: 
 И скорбь исчезла предо мной, 
 Как исчезает в чашах пена 
 Под зашипевшею струей.

  Песнь о вещем Олеге 

 Как ныне сбирается вещий Олег 
 Отмстить неразумным хозарам, 
 Их селы и нивы за буйный набег 
 Обрек он мечам и пожарам; 
 С дружиной своей, в цареградской броне, 
 Князь по полю едет на верном коне. 

 Из темного леса навстречу ему 
 Идет вдохновенный кудесник, 
 Покорный Перуну старик одному, 
 Заветов грядущего вестник, 
 В мольбах и гаданьях проведший весь век. 
 И к мудрому старцу подъехал Олег. 

 "Скажи мне, кудесник, любимец богов, 
 Что сбудется в жизни со мною? 
 И скоро ль, на радость соседей-врагов, 
 Могильной засыплюсь землею? 
 Открой мне всю правду, не бойся меня: 
 В награду любого возьмешь ты коня". 

 "Волхвы не боятся могучих владык, 
 А княжеский дар им не нужен; 
 Правдив и свободен их вещий язык 
 И с волей небесною дружен. 
 Грядущие годы таятся во мгле; 
 Но вижу твой жребий на светлом челе. 

 Запомни же ныне ты слово мое: 
 Воителю слава - отрада; 
 Победой прославлено имя твое; 
 Твой щит на вратах Цареграда; 
 И волны и суша покорны тебе; 
 Завидует недруг столь дивной судьбе. 

 И синего моря обманчивый вал 
 В часы роковой непогоды, 
 И пращ, и стрела, и лукавый кинжал 
 Щадят победителя годы... 
 Под грозной броней ты не ведаешь ран; 
 Незримый хранитель могущему дан. 

 Твой конь не боится опасных трудов; 
 Он, чуя господскую волю, 
 То смирно стоит под стрелами врагов, 
 То мчится по бранному полю. 
 И холод и сеча ему ничего... 
 Но примешь ты смерть от коня своего". 

 Олег усмехнулся - однако чело 
 И взор омрачилися думой. 
 В молчанье, рукой опершись на седло, 
 С коня он слезает угрюмый; 
 И верного друга прощальной рукой 
 И гладит и треплет по шее крутой. 

 "Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, 
 Расстаться настало нам время; 
 Теперь отдыхай! уж не ступит нога 
 В твое позлащенное стремя. 
 Прощай, утешайся - да помпи меня. 
 Вы, отроки-други, возьмите коня, 

 Покройте попоной, мохнатым ковром; 
 В мой луг под уздцы отведите; 
 Купайте; кормите отборным зерном; 
 Водой ключевою поите". 
 И отроки тотчас с конем отошли, 
 А князю другого коня подвели. 

 Пирует с дружиною вещий Олег 
 При звоне веселом стакана. 
 И кудри их белы, как утренний снег 
 Над славной главою кургана... 
 Они поминают минувшие дни 
 И битвы, где вместе рубились они... 

 "А где мой товарищ? - промолвил Олег,- 
 Скажите, где конь мой ретивый? 
 Здоров ли? все также ль легок его бег? 
 Все тот же ль он бурный, игривый?" 
 И внемлет ответу: на холме крутом 
 Давно уж почил непробудным он сном. 

 Могучий Олег головою поник 
 И думает: "Что же гаданье? 
 Кудесник, ты лживый, безумный старик! 
 Презреть бы твое предсказанье! 
 Мой конь и доныне носил бы меня". 
 И хочет увидеть он кости коня. 

 Вот едет могучий Олег со двора, 
 С ним Игорь и старые гости, 
 И видят - на холме, у брега Днепра, 
 Лежат благородные кости; 
 Их моют дожди, засыпает их пыль, 
 И ветер волнует над ними ковыль. 

 Князь тихо на череп коня наступил
 И молвил: "Спи, друг одинокой! 
 Твой старый хозяин тебя пережил: 
 На тризне, уже недалекой, 
 Не ты под секирой ковыль обагришь 
 И жаркою кровью мой прах напоишь! 

 Так вот где таилась погибель моя! 
 Мне смертию кость угрожала!" 
 Из мертвой главы гробовая змия, 
 Шипя, между тем выползала; 
 Как черная лента, вкруг ног обвилась, 
 И вскрикнул внезапно ужаленный князь. 
 
 Ковши круговые, заленясь, шипят 
 На тризне плачевной Олега; 
 Князь Игорь и Ольга на холме сидят; 
 Дружина пирует у брега; 
 Бойцы поминают минувшие дни 
 И битвы, где вместе рубились они.

         * * *

 Люблю ваш сумрак неизвестный 
 И ваши тайные цветы, 
 О вы, поэзии прелестной 
 Благословенные мечты! 
 Вы нас уверили, поэты, 
 Что тени легкою толпой 
 От берегов холодной Леты 
 Слетаются на брег земной 
 И невидимо навещают 
 Места, где было все милей, 
 И в сновиденьях утешают 
 Сердца покинутых друзей; 
 Они, бессмертие вкушая, 
 Их поджидают в Элизей, 
 Как ждет на пир семья родная 
 Своих замедливших гостей... 

 Но, может быть, мечты пустые - 
 Быть может, с ризой гробовой 
 Все чувства брошу я земные, 
 И чужд мне будет мир земной; 
 Быть может, там, где все блистает 
 Нетленной славой и красой, 
 Где чистый пламень пожирает 
 Несовершенство бытия, 
 Минутных жизни впечатлений 
 Не сохранит душа моя, 
 Не буду ведать сожалений, 
 Тоску любви забуду я?..

Калипсо Полихрони. Рисунок Пушкина. 1821

  Гречанке 

 Ты рождена воспламенять 
 Воображение поэтов, 
 Его тревожить и пленять 
 Любезной живостью приветов, 
 Восточной странностью речей, 
 Блистаньем зеркальных очей 
 И этой ножкою нескромной... 
 Ты рождена для неги томной, 
 Для упоения страстей. 
 Скажи - когда певец Лейлы 
 В мечтах небесных рисовал 
 Свой неизменный идеал, 
 Уж не тебя ль изображал 
 Поэт мучительный и милый? 
 Быть может, в дальной стороне, 
 Под небом Греции священной, 
 Тебя страдалец вдохновенный 
 Узнал иль видел, как во сне, 
 И скрылся образ незабвенный 
 В его сердечной глубине? 
 Быть может, лирою счастливой 
 Тебя волшебник искушал; 
 Невольный трепет возникал 
 В твоей груди самолюбивой, 
 И ты, склонясь к его плечу... 
 Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой 
 Питать я пламя не хочу; 
 Мне долго счастье чуждо было, 
 Мне ново наслаждаться им, 
 И, тайной грустию томим, 
 Боюсь: неверно все, что мило.

  Из письма к Я. Н. Толстому

 Горишь ли ты, лампада наша, 
 Подруга бдений и пиров? 
 Кипишь ли ты, златая чаша, 
 В руках веселых остряков? 
 Все те же ль вы, друзья веселья, 
 Друзья Киприды и стихов? 
 Часы любви, часы похмелья 
 По-прежнему ль летят на зов 
 Свободы, лени и безделья? 
 В изгнанье скучном, каждый час 
 Горя завистливым желаньем, 
 Я к вам лечу воспоминаньем, 
 Воображаю, вижу вас: 
 Вот он, приют гостеприимный, 
 Приют любви и вольных муз, 
 Где с ними клятвою взаимной 
 Скрепили вечный мы союз, 
 Где дружбы знали мы блаженство, 
 Где в колпаке за круглый стол 
 Садилось милое равенство, 
 Где своенравный произвол 
 Менял бутылки, разговоры, 
 Рассказы, песни шалуна; 
 И разгорались наши споры 
 От искр, и шуток, и вина. 
 Вновь слышу, верные поэты, 
 Ваш очарованный язык... 
 Налейте мне вина кометы, 
 Желай мне здравия, калмык!

  Послание цензору 

   Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой, 
 Сегодня рассуждать задумал я с тобой. 
 Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной, 
 Цензуру поносить хулой неосторожной; 
 Что нужно Лондону, то рано для Москвы. 
 У нас писатели, я знаю, каковы; 
 Их мыслей не теснит цензурная расправа, 
 И чистая душа перед тобою права. 

   Во-первых, искренно я признаюсь тебе, 
 Нередко о твоей жалею я судьбе: 
 Людской бессмыслицы присяжный толкователь, 
 Хвостова, Буниной единственный читатель, 
 Ты вечно разбирать обязан за грехи 
 То прозу глупую, то глупые стихи. 
 Российских авторов нелегкое встревожит: 
 Кто английский роман с французского преложит, 
 Тот оду сочинит, потея да кряхтя, 
 Другой трагедию напишет нам шутя - 
 До них нам дела нет; а ты читай, бесися, 
 Зевай, сто раз засни - а после подпишися. 

   Так, цензор мученик; порой захочет он 
 Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон, 
 Державин, Карамзин манят его желанье, 
 А должен посвятить бесплодное вниманье 
 На бредни новые какого-то враля, 
 Которому досуг петь рощи да поля, 
 Да связь утратя в них, ищи ее с начала, 
 Или вымарывай из тощего журнала 
 Насмешки грубые и площадную брань, 
 Учтивых остряков затейливую дань. 

   Но цензор гражданин, и сан его священный: 
 Он должен ум иметь прямой и просвещенный; 
 Он сердцем почитать привык алтарь и трон; 
 Но мнений не теснит и разум терпит он. 
 Блюститель тишины, приличия и нравов, 
 Не преступает сам начертанных уставов, 
 Закону преданный, отечество любя, 
 Принять ответственность умеет на себя; 
 Полезной истине пути не заграждает, 
 Живой поэзии резвиться не мешает. 
 Он друг писателю, пред знатью не труслив, 
 Благоразумен, тверд, свободен, справедлив. 

   А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами? 
 Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами; 
 Не понимая нас, мараешь и дерешь; 
 Ты черным белое по прихоти зовешь; 
 Сатиру пасквилем, поэзию развратом, 
 Глас правды мятежом, Куницына Маратом. 
 Решил, а там поди, хоть на тебя проси. 
 Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси 
 Благодаря тебя, не видим книг доселе? 
 И если говорить задумают о деле, 
 То, славу русскую и здравый ум любя, 
 Сам государь велит печатать без тебя. 
 Остались нам стихи: поэмы, триолеты, 
 Баллады, басенки, элегии, куплеты, 
 Досугов и любви невинные мечты, 
 Воображения минутные цветы. 
 О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры, 
 Не проклинал твоей губительной секиры? 
 Докучным евнухом ты бродишь между муз; 
 Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус, 
 Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный - 
 Ничто не трогает души твоей холодной. 
 На все кидаешь ты косой, неверный взгляд. 
 Подозревая все, во всем ты видишь яд. 
 Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный: 
 Парнас не монастырь и не гарем печальный, 
 И право никогда искусный коновал 
 Излишней пылкости Пегаса не лишал. 
 Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы - 
 Осмеивать закон, правительство иль нравы, 
 Тот не подвергнется взысканью твоему; 
 Тот не знаком тебе, мы знаем почему - 
 И рукопись его, не погибая в Лете, 
 Без подписи твоей разгуливает в свете. 
 Барков шутливых од тебе не посылал, 
 Радищев, рабства враг, цензуры избежал, 
 И Пушкина стихи в печати не бывали; 
 Что нужды? их и так иные прочитали. 
 Но ты свое несешь, и в наш премудрый век 
 Едва ли Шаликов не вредный человек. 
 Зачем себя и нас терзаешь без причины? 
 Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины? 
 Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем 
 Свой долг, свои права, пойдешь иным путем. 
 В глазах монархини сатирик превосходный 
 Невежество казнил в комедии народной, 
 Хоть в узкой голове придворного глупца 
 Кутейкин и Христос два равные лица. 
 Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры 
 Их горделивые разоблачал кумиры; 
 Хемницер истину с улыбкой говорил, 
 Наперсник Душеньки двусмысленно шутил, 
 Киприду иногда являл без покрывала - 
 И никому из пих цензура не мешала. 
 Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни 
 С тобой не так легко б разделались они? 
 Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало: 
 Дней Александровых прекрасное начало. 
 Проведай, что в те дни произвела печать. 
 На поприще ума нельзя нам отступать. 
 Старинной глупости мы праведно стыдимся, 
 Ужели к тем годам мы снова обратимся. 
 Когда никто не смел отечество назвать 
 И в рабстве ползали и люди и печать? 
 Нет, нет! оно прошло, губительное время, 
 Когда невежества несла Россия бремя. 
 Где славный Карамзин снискал себе венец, 
 Там цензором уже не может быть глупец... 
 Исправься ж: будь умней и примирися с нами, 

   "Все правда, - скажешь ты, - не стану спорить с вами: 
 Но можно ль цензору по совести судить? 
 Я должен то того, то этого щадить. 
 Конечно, вам смешно - а я нередко плачу, 
 Читаю да крещусь, мараю наудачу - 
 На все есть мода, вкус; бывало, например, 
 У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер, 
 А нынче и Милот попался в наши сети. 
 Я бедный человек; к тому ж жена и дети..." 

   Жена и дети, друг, поверь - большое зло: 
 От них все скверное у нас произошло. 
 Но делать нечего; так если невозможно 
 Тебе скорей домой убраться осторожно, 
 И службою своей ты нужен для царя, 
 Хоть умного себе возьми секретаря.

  Иностранке 

 На языке, тебе невнятном, 
 Стихи прощальные пишу, 
 Но в заблуждении приятном 
 Вниманья твоего прошу: 
 Мой друг, доколе не увяну, 
 В разлуке чувство погубя, 
 Боготворить не перестану 
 Тебя, мой друг, одну тебя. 
 На чуждые черты взирая, 
 Верь только сердцу моему, 
 Как прежде верила ему, 
 Его страстей не понимая.

           * * * 

 Наперсница волшебной старины, 
 Друг вымыслов игривых и печальных, 
 Тебя я знал во дни моей весны, 
 Во дни утех и снов первоначальных. 
 Я ждал тебя; в вечерней тишине 
 Являлась ты веселою старушкой 
 И надо мной сидела в шушуне, 
 В больших очках и с резвою гремушкой. 
 Ты, детскую качая колыбель, 
 Мой юный слух напевами пленила 
 И меж пелен оставила свирель, 
 Которую сама заворожила. 
 Младенчество прошло, как легкий сон. 
 Ты отрока беспечного любила, 
 Средь важных муз тебя лишь помнил он, 
 И ты его тихонько посетила; 
 Но тот ли был твой образ, твой убор? 
 Как мило ты, как быстро изменилась! 
 Каким огнем улыбка оживилась! 
 Каким огнем блеснул приветный взор! 
 Покров, клубясь волною непослушной, 
 Чуть осенял твой стан полувоздушный; 
 Вся в локонах, обвитая венком, 
 Прелестницы глава благоухала; 
 Грудь белая под желтым жемчугом 
 Румянилась и тихо трепетала...

  Ф. Н. Глинке 

 Когда средь оргий жизни шумной 
 Меня постигнул остракизм, 
 Увидел я толпы безумной 
 Презренный, робкий эгоизм. 
 Без слез оставил я с досадой 
 Венки пиров и блеск Афин, 
 Но голос твой мне был отрадой, 
 Великодушный гражданин! 
 Пускай судьба определила 
 Гоненья грозные мне вновь, 
 Пускай мне дружба изменила, 
 Как изменяла мне любовь, 
 В моем изгнанье позабуду 
 Несправедливость их обид: 
 Они ничтожны - если буду 
 Тобой оправдан, Аристид.

          * * * 

 Недавно я в часы свободы 
 Устав наездника читал 
 И даже ясно понимал 
 Его искусные доводы; 
 Узнал я резкие черты 
 Неподражаемого слога; 
 Но перевертывал листы 
 И - признаюсь - роптал на бога. 
 Я думал: ветреный певец, 
 Не сотвори себе кумира, 
 Перебесилась наконец 
 Твоя проказливая лира, 
 И, сердцем охладев навек, 
 Ты, видно, стал в угоду мира 
 Благоразумный человек! 
 О горе, молвил я сквозь слезы, 
 Кто дал Давыдову совет 
 Оставить лавр, оставить розы? 
 Как мог унизиться до прозы 
 Венчанный музою поэт, 
 Презрев и славу прежних лет, 
 И Бурцовой души угрозы! 
 И вдруг растрепанную тень 
 Я вижу прямо пред собою, 
 Пьяна, как в самый смерти день, 
 Столбом усы, виски горою, 
 Жестокий ментик за спиною 
 И кивер чудо набекрень.

Денис Давыдов. Рисунок Пушкина. 1825

  Адели 

 Играй, Адель, 
 Не знай печали; 
 Хариты, Лель 
 Тебя венчали 
 И колыбель 
 Твою качали; 
 Твоя весна 
 Тиха, ясна; 
 Для наслажденья 
 Ты рождена; 
 Час упоенья 
 Лови, лови! 
 Младые лета 
 Отдай любви, 
 И в шуме света 
 Люби, Адель, 
 Мою свирель.

  Узник 

 Сижу за решеткой в темнице сырой. 
 Вскормленный в неволе орел молодой, 
 Мой грустный товарищ, махая крылом, 
 Кровавую пищу клюет под окном, 

 Клюет, и бросает, и смотрит в окно, 
 Как будто со мною задумал одно. 
 Зовет меня взглядом и криком своим 
 И вымолвить хочет: "Давай улетим! 

 Мы вольные птицы; пора, брат, пора! 
 Туда, где за тучей белеет гора, 
 Туда, где синеют морские края, 
 Туда, где гуляем лишь ветер... да я!.."

  Баратынскому 

 Я жду обещанной тетради: 
 Что ж медлишь, милый трубадур! 
 Пришли ее мне, Феба ради, 
 И награди тебя Амур.

 На А. А. Давыдову 

 Иной имел мою Аглаю 
 За свой мундир и черный ус, 
 Другой за деньги - понимаю, 
 Другой за то, что был француз, 
 Клеон - умом ее стращая, 
 Дамис - за то, что нежно пел. 
 Скажи теперь, мой друг Аглая, 
 За что твой муж тебя имел?

        * * * 

 У Кларисы денег мало, 
 Ты богат - иди к венцу: 
 И богатство ей пристало, 
 И рога тебе к лицу.