Тригорское
С места трех сосен уже отчетливо вырисовываются извилистые берега Сороти и три холма над самой рекой.
Это и есть Тригорское - второй по значению после Михайловского памятник Пушкинского заповедника, теснейшим образом связанный с жизнью и творчеством великого поэта.
Первый холм - деревня Воронич, населенная во времена Пушкина государственными крестьянами (ныне входит в колхоз им. А. С. Пушкина). Второй - городище, остаток древней крепости с расположенным на нем семейным кладбищем владельцев Тригорского. Третий - усадьба и парк.
И три горы, и дом красивый, И светлой Сороти извивы Златого месяца в огне, И там, у берега, тень ивы - Приют прохлады в летний зной" Наяды полог продувной; И те отлогости, те нивы, Из-за которых вдалеке, На вороном аргамаке, Заморской шляпою покрытый, Спеша в Тригорское, один - Вольтер и Гете и Расин,- Являлся Пушкин знаменитый...
Усадьба. Место дома. Огибая средний холм, дорога ведет в усадьбу (пешком можно пройти и по тропинке вдоль берега). Тригорская усадьба была обширной, значительно больше Михайловской, и включала в себя многочисленные хозяйственные постройки, пруды, аллеи, цветники, большой фруктовый сад, переходивший в парк. Планировка ее отличалась полной свободой, отсутствием какой-либо симметрии, геометрической правильности, характерной для Михайловского. Эта старая планировка сейчас почти вовсе утрачена. О ней говорит лишь немногое: группы вековых деревьев, водоемы, полуразвалившиеся фундаменты.
Тригорское. Дом Осиповых-Вульф. Фотография. 1910-е годы
Господский дом в Тригорском сгорел в 1918 году. От него остался тоже только старый фундамент, по которому можно установить его форму, величину и примерное расположение комнат. Дом был деревянный, обшитый некрашеным тесом, приземистый, длинный, в один этаж. Размер его равнялся, судя по фундаменту, 44-45 метрам в длину (с фронтонами) и 16-17 метрам в ширину. Архитектура его отличалась крайней незамысловатостью (даже по сравнению с домом в Михайловском).
Имеется план дома, составленный в мае 1924 года почетным академиком Ю. Шокальским, внуком А. П. Керн, часто бывавшим в Тригорском в 1890-1900-х годах. План составлен по памяти, не в масштабе, но общий характер постройки, расположение комнат, их размеры и назначение показаны с большой точностью. "Это - не то сарай, не то манеж, оба конца которого украшены незатейливыми фронтонами. Дело в том, что эта постройка никогда и не предназначалась под обиталище владелиц и владельцев Тригорского; здесь... помещалась парусиновая фабрика, но в 1820-х еще годах тогдашняя владелица Тригорского задумала перестроить обветшавший дом свой, бывший недалеко от этой постройки, и временно перебралась в этот "манеж"... да так в нем и осталась".* Следы первоначальной постройки еще можно различить метрах в ста севернее, возле самой опушки парка.
* (М. И. Семевский, Прогулка в Тригорское, стр. 34.)
План дома Осиповых-Вульф, составленный в 1924 г. Ю. Шокальским
Слева от фундамента дома расстилается просторный луг, место старого фруктового сада. Справа - скат к Сороти. Прямо перед домом - продолговатый чистый пруд. За прудом начинается парк.
В стране, где Сороть голубая, Подруга зеркальных озер, Разнообразно между гор Свои изгибы расстилая, Водами ясными поит Поля, украшенные нивой,- Там, у раздолья, горделиво Гора треххолмная стоит; На той горе, среди лощины, Перед лазоревым прудом, Белеется веселый дом И сада темные куртины, Село и пажити кругом.
В доме было десять жилых комнат. Обстановка их не отличалась особенной роскошью, но была значительно богаче, чем в Михайловском. Ее можно представить себе по воспоминаниям современников, по некоторым сохранившимся вещам и фотографиям, снятым уже позже, но воспроизводящим внутренность тригорского дома 10-20-х годов прошлого века.
Комната в доме Осиповых-Вульф в Тригорском. Фотография. 1910-е годы
Весь дом был скромный, но просторный, светлый, уютный. В этом доме и жили ближайшие соседи Пушкина: статская советница Прасковья Александровна Осипова-Вульф, урожденная Вындомская, со своей многочисленной семьей.
Земли Тригорского, входившие некогда в состав соседней с Михайловской Егорьевской губы, Воронического уезда, были пожалованы 29 июля 1762 года Екатериной II шлиссельбургскому коменданту М. Д. Вындомскому. Затем они перешли к его сыну А. М. Вындомскому, отцу П. А. Осиповой, а после его смерти, в 1813 году,- к ней. Вындомские дали своему имению название Тригорское, исходя, несомненно, из местоположения его. Семья Осиповых-Вульф, кроме самой Прасковьи Александровны, состояла из ее детей от первого брака: Алексея, Анны, Евпраксии (Зизи),
Валериана и Михаила Вульф, от второго брака: Марии и Екатерины Осиповых, да падчерицы Александры Осиповой (Алины). Наездами бывали племянницы П. А. Осиповой: Анна Ивановна Вульф (Netty) и Анна Петровна Керн.
Комната в доме Осиповых-Вульф в Тригорском. Фотография. 1910-е годы
Уже в первый приезд в псковское имение своей матери летом 1817 года Пушкин, как мы знаем, часто бывал с сестрой у тригорских соседей, познакомился и подружился с ними. Уезжая, он писал:
Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз! На то ль узнал я вашу сладость, Чтоб навсегда покинуть вас? От вас беру воспоминанье, А сердце оставляю вам. Быть может (сладкое мечтанье!), Я к вашим возвращусь полям, Приду под липовые своды, На скат тригорского холма, Поклонник дружеской свободы, Веселья, граций и ума.
"Мечтанье" поэта - возвратиться "под липовые своды, на скат тригорского холма" - сбылось. Тригорское он навещает в следующий приезд, в 1819 году. В годы же ссылки становится постоянным его посетителем.
Семья Осиповых-Вульф была достаточной помещичьей семьей, жившей дружно и весело, интеллигентной, не чуждой и литературных интересов. Она состояла в свойстве с Пушкиными: один из двоюродных братьев Надежды Осиповны Пушкиной - Семен Исаакович Ганнибал был женат на единственной сестре Прасковьи Александровны Осиповой - Елизавете. Потому Пушкина иногда называли даже родственником владелицы Тригорского, как мы видели выше.
П. А. Осипова была женщиной умной и начитанной. Она воспитывалась дома, под руководством своего отца А. М. Вындомского, убежденного крепостника, но человека деятельного и образованного, поддерживавшего знакомство с виднейшим русским просветителем XVIII века, литератором и издателем Н. И. Новиковым. В доме была богатая библиотека. Прасковья Александровна получила хорошее по своему времени образование, владела английским и французским языками, следила за литературой. Она была лично знакома и вела переписку с крупнейшими деятелями русской культуры начала прошлого века: В. А. Жуковским, А. А. Дельвигом, П. А. Плетневым, А. И. Тургеневым. Она принимала деятельное участие в хлопотах о прощении отданного в солдаты поэта Баратынского. Среди ее родственников были видные декабристы - братья Муравьевы-Апостолы, Е. П. Оболенский и другие. Все это не мешало ей, однако, быть весьма своенравной, держать в ежовых рукавицах и детей, и мужа, и особенно крепостных. Первый муж ее, Н. И. Вульф, "человек мало чиновный, но почтенный, умный и весьма достойный",- по словам А. П. Керн,- находился всецело под ее началом. Он умер в 1813 году. Прасковья Александровна вторично вышла за отставного чиновника почтового ведомства И. С. Осипова, который, однако, тоже вскоре умер (5 февраля 1824 года).
До нас не дошел ни один достоверный портрет Прасковьи Александровны. Ее внешность так рисует в своих записках А. П. Керн: "Она, кажется, никогда не была хороша собою: рост ниже среднего, гораздо, впрочем, в размерах; стан выточенный, кругленький, очень приятный; лицо продолговатое, довольно умное... нос прекрасной формы; волосы каштановые, мягкие, тонкие, шелковые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не неприятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило. Я полагаю, что она была бы просто маленькая красавица, если бы не этот рот".*
* (А. П. Керн, Воспоминания, стр. 352.)
Тригорская молодежь получила хорошее образование, интересовалась литературой, особенно Алексей Николаевич Вульф, студент Дерптского университета, дружеские отношения с которым Пушкин сохранил на всю жизнь.
А. Н. Вульф, Е. Н. Вульф, А. П. Керн. Силуэты. 1820-е годы
Сразу по приезде в ссылку, рассорившись с отцом, поэт, как мы указывали выше, почти полностью переселился в Тригорское. В это время он особенно сближается с Вульфами - Прасковьей Александровной и Алексеем, который как раз проводил здесь каникулы. Почти все его письма этой поры помечены Тригорским. Он просит писать ему "под двойным конвертом" на имя Ан. Н. Вульф, так как находится "под строгим присмотром".
После того как семья Пушкиных уехала, поэт реже посещает Тригорское. Он наслаждается покоем, царящим в Михайловском. Но чем дальше, тем посещения учащаются, дружеские отношения крепнут. "Каждый день, часу в третьем пополудни,- вспоминала младшая дочь П. А. Осиповой Мария Ивановна,- Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои, да и я, тогда еще подросточек,- выйдем к нему навстречу... Приходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно... он, кажется, во все перелазил... Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепиано... Покойная сестра Alexandrine, как известно вам, дивно играла на фортепиано; ее, поистине, можно было заслушаться... Я это, бывало, за уроками сижу. Ну, пришел Пушкин - все пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам".*
* (М. И. Осипова, Рассказы о Пушкине, стр. 315-316.)
Что привлекает поэта в Тригорском? Почему он поддерживает знакомство только с одним семейством Осиповых-Вульф? Прежде всего потому, что культурный уровень обитателей Тригорского был несравненно выше культурного уровня прочих соседей. С Прасковьей Александровной Пушкин мог разговаривать как с равной на интересующие его темы; она была в курсе общественно-политической и литературной жизни, интересовалась ею. Ее суждения и взгляды отличались здравым смыслом и принципиальностью. О них можно судить по тем замечаниям, которые рассыпаны в ее письмах к Пушкину, написанных в позднейшие годы. Так, в одном из них 21 августа 1831 года Прасковья Александровна писала: "Мы узнали, увы, о беспорядках в военных поселениях... Но до тех пор, пока храбрый Николай будет придерживаться военных приемов управления, дела будут идти все хуже и хуже. Должно быть, он читал невнимательно или вовсе не читал "Историю восточной римской империи" Сегюра и многих других авторов, писавших о причинах падений империй. Что думают у вас об этой нелепой польской войне? Когда же она кончится?" Следует учесть, что эти строки были написаны в годы жестокой николаевской реакции, Пушкину, находившемуся под жандармским надзором. Прасковья Александровна высоко ценила Пушкина как человека и поэта, видела в нем прежде всего "поэтического орла". Она же была его первым советчиком и помощником в повседневных делах, принимала близко к сердцу его невзгоды и переживания.
П. А. Осипова. Рисунок А. С. Пушкина
Выше говорилось, как в трудные для поэта ноябрьские дни 1824 года, после ссоры с отцом, Прасковья Александровна предпринимала все возможное, чтобы облегчить его тяжелое душевное состояние, его тягостное положение. Когда Пушкин отправил письмо псковскому губернатору Адеркасу, прося его ходатайствовать о замене ссылки в Михайловское крепостью, она писала В. А. Жуковскому 22 ноября: "Милостивый государь Василий Андреевич. Искреннее участие (не светское), которое я с тех пор, как себя понимать начала, принимаю в участи Пушкина, пусть оправдывает в сию минуту перед вами меня, милостивый государь, в том, что, не имея чести быть вам знакомой, решилась начертать сии строки. Из здесь приложенного письма усмотрите вы, в каком положении находится молодой, пылкий человек, который, кажется, увлеченный сильным воображением, часто к несчастью своему и всех тех, кои берут в нем участие, действует прежде, а обдумывает после. Вследствие некоторых недоразумений или, лучше сказать, разных мнений, по одному же, однако, предмету, с отцом своим,- вот какую просьбу послал Александр к нашему Адеркасу. Я все то сделала, что могла, чтобы предупредить следствие оной; но не знаю, удачно ли: потому что г. Адеркас, хотя человек и добрый, но был прежде полицмейстером. .. Не дайте погибнуть сему молодому, но, право, хорошему любимцу муз. Помогите ему там, где вы, а я, пользуясь несколько его дружбой и доверенностью, постараюсь, если не угасить вулкан, по крайней мере направить лавы безвредно для него..."*
* (См.: "Русский архив", 1872, № 10, стр. 2358-2359.)
Еще больше общего было у Пушкина с А. Н. Вульфом. Дерптский студент доставлял ему политические и литературные новости и разделял его деревенские досуги. Позднее Пушкин вспоминал: "В конце 1826 года я часто виделся с одним дерптским студентом... Он много знал, чему научаются в университетах... Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял. Однажды, играя со мною в шахматы и дав конем мат моему королю и королеве, он мне сказал при том: cholera-morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас... Я стал его расспрашивать... Таким образом, в дальном уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы". Именно А. Н. Вульф, как мы помним, принимал деятельное участие в организации побега поэта из ссылки и был одним из самых активных его корреспондентов.
А. Н. Вульф. Акварель. 1820-е годы
Мы уже говорили, что в Тригорском была большая библиотека: книгами из нее Пушкин пользовался.*
* (Тригорская библиотека сохранилась. В 1902 году она была передана Пушкинскому Дому Академии наук, где находится и поныне. См. описание ее, составленное Б. Л. Модзалевским, в сб. "Пушкин и его современники", т. I, вып. 1, СПб., 1903.)
Но привлекало Пушкина в Тригорском и другое: беспечная веселость, жизнерадостность молодежи, наполнявшей этот большой уютный дом, "праздный шум, говор, смех, гремевший в нем круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, вся борьба молодых страстей, кипевших в нем без устали".*
* (П. В. Анненков, А. С. Пушкин в александровскую эпоху, стр. 281-282.)
Е. Н. Вульф. Акварель. 1820-е годы
Бесспорно, центром духовной жизни Пушкина было Михайловское, но оно в то же время было и местом заточения. Желание уйти куда-нибудь, рассеять тяжелое чувство тоски и одиночества, побыть среди людей, поговорить, посмеяться было естественным. Тогда поэт и отправлялся в Три-горское, где его встречали с распростертыми объятиями. "С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приводя тотчас в движение весь этот мир".*
* (П. В. Анненков, А. С. Пушкин в александровскую эпоху, стр. 282.)
Старшую из сестер Вульф, Анну Николаевну, ровесницу Пушкина, связывало с ним серьезное глубокое чувство, о котором говорят дошедшие до нас ее письма и которое она сохранила до конца своих дней. С младшей, Евпраксией Николаевной, в годы ссылки поэта совсем молоденькой 16-летней девушкой, Пушкин был в самых добрых дружеских отношениях (позднее, в 30-е годы, эти отношения становятся еще более дружескими и близкими; известно, что с Е. Н. Пушкин делился своими переживаниями и намерениями накануне дуэли, с нею вел систематическую переписку, к сожалению, до нас не дошедшую,- после смерти Е. Н. все письма к ней Пушкина, согласно ее завещанию, были уничтожены). В тригорской библиотеке хранились книги, подаренные Пушкиным Ан. Н. и Е. Н. Вульф с дружескими надписями: "Дорогой имениннице, Анне Николаевне Вульф от всенижайшего ее доброжелателя А. Пушкина. В село Воронич 1826 года 3 февраля из села Зуёва"; "Любезный подарок на память от г-на Пушкина, заметного молодого писателя" и т. п.
Все обитатели Тригорского относились к ссыльному поэту с искренним участием, глубоким уважением и симпатией; он считал их близкими друзьями, поверял им самые сокровенные думы, среди них хоть ненадолго забывал горькие чувства "ссылочного невольника".
О посещениях Тригорского, о его обитателях Пушкин постоянно упоминает в письмах. Так, в октябре 1824 года он сообщает В. Ф. Вяземской: "В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой - я слушаю ее патриархальные разговоры". Месяц спустя, в ноябре того же года, шутя пишет брату: "На днях я мерялся поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы. След. из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила, с Анеткою бранюсь; надоела!" А еще через некоторое время, ему же: "Вот тебе: Анна Николаевна на тебя сердита... Все-таки она приказала тебя, пустельгу, расцеловать... Евпраксия уморительно смешна, я предлагаю ей завести с тобою философическую переписку. Она все завидует сестре, что та пишет и получает письма".
Иногда Пушкин читает в Тригорском свои стихи. "Однажды...-вспоминает А. П. Керн,- он явился в Тригорское со своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих "Цыган"... Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих "Цыганах":
И голое шуму вод подобный".*
* (А. П. Керн, Воспоминания, стр. 253-254.)
Тригорские друзья были в курсе творческой жизни поэта.
В своих "Дневниках" А. Н. Вульф пишет: "Многие из мыслей, прежде чем я прочел в "Онегине", были часто в беседах глаз на глаз с Пушкиным в Михайловском пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых. Так, в глазах моих написал он и "Бориса Годунова" в 1825, а в 1828 читал мне "Полтаву", которую он написал весьма скоро - недели в три".*
* (А. Н. Вульф, Дневники, стр. 362.)
Пушкин в Тригорском. Силуэты Н. Ильина. 1936 г.
А. Н. Вульф был одним из первым, кто услышал "Бориса Годунова" в чтении самого Пушкина. К нему относятся стихи:
Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу...
"Раз я всю ночь как есть напролет просидел в маленьком домике Пушкина, слушая чтение "Бориса Годунова"...- рассказывал Вульф.- Не могу передать вам, какое высокое наслаждение испытал я в то время!"*
* (М. И. Семевский, Прогулка в Тригорское, стр. 70.)
Почти все обитатели Тригорского воспеты Пушкиным.
Первое стихотворение, написанное Пушкиным в Михайловском в 1824 году,- "Послание А. Н. Вульфу".
Здравствуй, Вульф, приятель мой! Приезжай сюда зимой, Да Языкова поэта Затащи ко мне с собой Погулять верхом порой, Пострелять из пистолета. Лайон, мой курчавый брат (Не Михайловский приказчик), Привезет нам, право, клад... Что? - бутылок полный ящик. Запируем уж, молчи! Чудо - жизнь анахорета! В Троегорском до ночи, А в Михайловском до света; Дни любви посвящены, Ночью царствуют стаканы, Мы же - то смертельно пьяны, То мертвецки влюблены.
К Прасковье Александровне обращены стихи "П. А. Осиповой" ("Быть может уж не долго мне..."), "Цветы последние милей..." Ей посвящены "Подражания Корану", которые Белинский называл "блестящим алмазом в поэтическом венце Пушкина".
Первое стихотворение "Быть может -уж не долго мне..." Пушкин сам вписал 25 июля 1825 года в альбом П. А. Осиповой. Альбом этот представлял собою изящную тетрадь в черном сафьяновом переплете с золотыми застежками. Эпиграфом к нему служили строки, написанные самой Прасковьей Александровной: "Не всякий рожден поэтом, не всякий может быть писателем и сочинителем, но чувствовать красоты изящного и ими наслаждаться может каждый". Страницы этого альбома были заполнены стихотворениями сентиментально-романтических поэтов - Карамзина, Жуковского, Ламартина и других. Здесь же были автографы Языкова, Дельвига.
Свои альбомы имели также все тригорские барышни. О таких альбомах - типичной принадлежности каждого сколько-нибудь образованного помещичьего семейства - Пушкин добродушно-иронически пишет в одном из лирических отступлений четвертой главы "Евгения Онегина":
Конечно вы не раз видали Уездной барышни альбом, Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом. Сюда, на зло правописанью, Стихи без меры, по преданью В знак дружбы верной внесены, Уменьшены, продолжены. На первом листике встречаешь Qu'ecrirez - vous sur ces tablettes;* И подпись: t. a. v. Annette;** А на последнем прочитаешь: "Кто любит более тебя, Пусть пишет далее меня". Тут непременно вы найдете Два сердца, факел и цветки; Тут верно клятвы вы прочтете В любви до гробовой доски; Какой-нибудь пиит армейский Тут подмахнул стишок злодейский. В такой альбом, мои друзья, Признаться, рад писать и я, Уверен будучи душою, Что всякий мой усердный вздор Заслужит благосклонный взор, И что потом с улыбкой злою Не станут важно разбирать, Остро иль нет я мог соврать.
* (Что вы напишете на этих листках? (франц.).)
** (Вся ваша Аннетта (франц.).)
В альбом А. Н. Вульф Пушкин вписал посвященные ей стихи "Я был свидетелем златой твоей весны...", "Увы, напрасно деве гордой..." и "Хотя стишки на именины..."; Е. Н. Вульф: "Вот, Зина, вам совет..." и "Если жизнь тебя обманет..."; А. И. Осиповой: "Признание".
Стихотворение "Признание", помимо своего художественного совершенства, весьма интересно тем, что ярко рисует атмосферу, которая царила в доме Осиповых, черты быта обитательниц Тригорского в то время, когда там постоянно бывал Пушкин.
Я вас люблю, хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам.. Пора, пора мне быть умней! Но узнаю по всем приметам Болезнь любви в душе моей: Без вас мне скучно,- я зеваю; При вас мне грустно,- я терплю; И, мочи нет, сказать желаю, Мой ангел, как я вас люблю! Когда я слышу из гостиной Ваш легкий шаг, иль платья шум, Иль голос девственный, невинный, Я вдруг теряю весь свой ум. Вы улыбнетесь,- мне отрада; Вы отвернетесь,- мне тоска; За день мучения - награда Мне ваша бледная рука. Когда за пяльцами прилежно Сидите вы, склонясь небрежно, Глаза и кудри опустя,- Я в умиленьи, молча, нежно Любуюсь вами, как дитя! . . Сказать ли вам мое несчастье, Мою ревнивую печаль, Когда гулять, порой в ненастье, Вы собираетеся в даль? И ваши слезы в одиночку, И речи в уголку вдвоем, И путешествия в Опочку, И фортепьяно вечерком? . . Алина! сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви. Быть может, за грехи мои, Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь! Этот взгляд Все может выразить так чудно! Ах, обмануть меня не трудно! .. Я сам обманываться рад.
Тригорское давало поэту не только теплую дружбу, живую беседу, приятный отдых, но и богатейший творческий материал. Мы вправе сказать, что реалистические картины усадебной жизни в главах III-VI "Евгения Онегина" основаны в большой мере на впечатлениях жизни Тригорского.
Некоторые черты П. А. Осиповой и ее мужа, несомненно, отразились в образах стариков Лариных. Как ни отличалась П. А. Осипова от большинства окрестных помещиц, но и она, как старушка Ларина,
...езжала по работам, Солила на зиму грибы. Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по субботам, Служанок била осердясь - Все это мужа не спросясь.
"Две старшие дочери г-жи Осиповой от первого мужа, Анна и Евпраксия Николаевны Вульф,- по словам П. В. Анненкова,- составляли два противоположные типа, отражение которых в Татьяне и Ольге "Онегина" не подлежит сомнению, хотя последние уже не носят на себе, по действию творческой силы, ни малейшего признака портретов с натуры, а возведены в общие типы русских женщин той эпохи".*
* (П. В. Анненков, Пушкин в александровскую эпоху, стр. 279.)
В главе V "Онегина", над которой работал Пушкин в Михайловском в 1826 году, он упоминает Евпраксию (Зизи) Вульф:
Между жарким и блан-манже, Цимлянское несут уже; За ним строй рюмок узких, длинных, Подобно талии твоей, Зизи, кристал души моей, Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал, Ты, от кого я пьян бывал!
Экземпляр глав IV-V 'Евгения Онегина' с дарственной надписью Пушкина Е. Н. Вульф
А в феврале 1828 года посылает ей главы IV и V романа с надписью: "Евпраксии Николаевне Вульф от Автора. Твоя от твоих. 22 февр. 1828". "Слова "твоя от твоих",- по правильному определению Д. П. Якубовича,- еще раз говорят о том, что Пушкин сам хотел подчеркнуть связь между деревенскими главами "Онегина" и своей былой жизнью в Михайловском - Тригорском, о том, что впечатление от тригорских барышень, и, может быть, в особенности от Евпраксии Вульф, он как бы возвращал теперь им и ей, претворив их в художественные образы Ольги и Татьяны".*
* (Д. П. Якубович, Вступительная статья к альбому "Пушкинские места", ГИХЛ, Л., 1936, стр. 33.)
Сами тригорские барышни твердо считали себя прототипами героинь "Онегина", брат их А. Н. Вульф считал себя прототипом Ленского. Ленский, понятно, так же не портрет Вульфа, как Ольга и Татьяна - не портреты его сестер. Образы пушкинского романа типичны, являются выражением и обобщением важных явлений жизни, плодом долголетних размышлений поэта, плодом "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет", и не могут быть сведены к портретам тех или иных людей. Но вместе с тем они индивидуальны, основаны на реальных наблюдениях современной поэту русской действительности. Потому мы и можем говорить о значении в их создании отдельных членов семьи Вульфов; потому, знакомясь с обитателями Тригорского, ярче и конкретнее представляем себе образы романа.
Осиповы-Вульф бывали в гостях у окрестных помещиков, нередко принимали их у себя. Посещая Тригорское, поэт наблюдал здесь представителей провинциального дворянства, типичные черты которого столь беспощадно верно, реалистически показал в своем романе, придав их Гвоздину, Буянову, Петушкову, Скотининым, Флянову и другим. Здесь мог слышать он и немудреные беседы помещиков "о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне", и разговор "их милых жен", который был еще "менее умен".
О том, каковы были эти опочецкие и новоржевские помещики и что могло дать знакомство с ними, их бытом и нравами творцу "Евгения Онегина", мы можем судить по замечаниям самого Пушкина и свидетельствам современников. Мы уже упоминали опочецкого помещика И. М. Рокотова, которому в 1824 году было предложено взять на себя надзор за ссыльным поэтом. Фамилия Рокотова встречается неоднократно в письмах поэта из Михайловского. Имение его Стехново было расположено в сорока верстах от Михайловского и Тригорского. Рокотов бывал у Пушкина и его родителей, поэт встречался с ним и в Тригорском. Надворный советник в отставке, холостяк, человек пустой и недалекий, Рокотов имел страсть молодиться, ухаживать за барышнями, говорить по-французски, плохо владея этим языком. В своем письме к брату Пушкин иронически называет Рокотова "ветреным юношей" (Рокотову в то время было сорок два года): мать поэта, Надежда Осиповна, называла стехновского помещика "вертопрахом". "Мы обедали у Рокотова,- писала Н. О. Пушкина дочери.- Он мне надоедает своей болтовней... Наобещает тысячу вещей и ничего не исполнит". В другом письме Надежда Осиповна пишет: " . .Я поместилась с ним [Рокотовым] в его коляске, чтобы ехать к Шушериным; в продолжение всего пути он только и говорил, что об Амели Уваровой, г-же Зыбиной, так оглушил меня своей болтовней, что я и не чувствовала, что мы сломя голову мчимся по дороге". Субъектов, подобных Рокотову, в деревенском окружении поэта было немало, и они давали богатый материал для создания образа "уездного франтика Петушкова" - "канцеляриста отставного", "Париса уездных городков", одного из тех, кто приехал к Лариным на именины Татьяны.
В уездном "обществе" процветали скотининские и простаковские нравы - жестокость, грубость, невежество, моральная распущенность, скрытая подчас под маской благопристойности. Пушкин не случайно назвал среди гостей Лариных чету Скотининых, подчеркивая этим, что уездное дворянство 20-х годов XIX века недалеко ушло от героев Фонвизина.
Мать поэта писала из Михайловского дочери: "Позавчера у нас обедала кузина моя Фурман с мужем, ты и вообразить не можешь, какая она стала грустная и худая, он всегда в скверном расположении, досаждает ей непрестанно, он даже побил ее раз, у нее по всему телу темные пятна... Не знаю, как у нее хватает духу оставаться с ним в деревне в этом большом доме".
Гостя у своих соседей помещиков Шушериных, в их селе Ругодево Новоржевского уезда, С. А. Пушкин, отец поэта, писал дочери: "Г-жа Елагина весьма разговорчивая, жестикулирует, кричит во все горло, игру любит неистово... Ее падчерица м-ль Елагина - барышня, воспитанная в монастыре, толстая, курносая, говорит очень мало и разодета с 9 часов утра... Старая г-жа Бутурлина не появляется больше в гостиной... Она почти совсем впала в детство... Вот обзор нашего общества в Ругодиво".
На этом бытовом фоне особенно чувствуется, как глубоко реалистичны и художественно обобщенны строфы "Онегина", посвященные изображению гостей Лариных - "господ соседственных селений", русских провинциальных помещиков 1820-х годов.
С утра дом Лариных гостями Весь полон; целыми семьями Соседи съехались в возках, В кибитках, в бричках и в санях. В передней толкотня, тревога; В гостиной встреча новых лиц. Лай мосек, чмоканье девиц, Шум, хохот, давка у порога, Поклоны, шарканье гостей, Кормилиц крик и плач детей. С своей супругою дородной Приехал толстый Пустяков; Гвоздин, хозяин превосходный, Владелец нищих мужиков; Скотинины, чета седая, С детьми всех возрастов, считая От тридцати до двух годов; Уездный франтик Петушков, Мой брат двоюродный, Буянов В пуху, в картузе с козырьком (Как вам конечно он знаком), И отставной советник Флянов, Тяжелый сплетник, старый плут, Обжора, взяточник и шут.*
* (В рецензии на главы IV-V "Евгения Онегина" ("Московский телеграф", 1828, № 3) Н. Полевой писал об этих стихах Пушкина: "Сельский бал списан им с природы".)
Напомним, что в черновых строфах "Онегина", не вошедших в окончательный текст романа, мы находим прямое упоминание псковских помещиков- Дуриной и других (см. стр. 58).
В одном из писем к дочери из Михайловского С. Л. Пушкин замечает: "Мама, рассказывая про танцы Шелгуновых, позабыла упомянуть, что первую роль в них играет домашний учитель. Он один танцует балетные антре, разные соло, венгерки и матлоты под бурные аплодисменты всего общества. Это так смешно, что можно лопнуть со смеху... Кроме того он горланит итальянские арии. ..ив довершение всех достоинств, как наставника, не знает ни одного языка; по-французски говорит так, что его не поймешь, то же по-немецки, по-итальянски,- не знаю что и сказать, а по-английски ужасающим образом. Со всем тем, одежда денди и раскланивается, выделывая менуэтные па. Самое удивительное, что все семейство видит, что он всего лишь канатный плясун и - держит его. Г-н Шелгунов в восторге, что имеет у себя на жалованьи так называемого француза".
Имение Шелгуновых Дериглазово было расположено очень близко от Михайловского и Тригорского, на другом берегу Сороти. Пушкин хорошо знал его владельцев. В одном из позднейших писем к поэту П. А. Осипова писала: "В числе перемен, происшедших в наших краях, извещаю вас, что наши соседи Шелгуновы живут открытым домом - хороший повар, танцы, музыка... Прощайте - еду к Шелгуновым".
"Воспитатели" - французы, подобные тому, которого держали Шелгуновы, были во времена Пушкина, как известно, явлением весьма распространенным. Поэт, не упускавший ничего типичного в характеристике жизни уездных помещиков, вывел в "Евгении Онегине" мосье Трике - воспитателя-француза в рыжем парике, распевающего куплеты и танцующего всевозможные танцы.
С семьей Памфила Харликова Приехал и мосье Трике. Остряк, недавно из Тамбова, В очках и в рыжем парике. Как истинный француз, в кармане Трике привез куплет Татьяне На голос, знаемый детьми: Reveillez vous belle endormie. Меж ветхих песен альманаха Был напечатан сей куплет; Трике, догадливый поэт, Его на свет явил из праха И смело вместо belle Nina Поставил belle Tatiana.
При чтении этих строк "Онегина" приходят на память слова Л. Н. Толстого, удивлявшегося мастерству Пушкина, умеющего "двумя, тремя штрихами обрисовать особенности быта того времени". Вспоминается и оценка романа Пушкина, данная М. Горьким: "...помимо неувядаемой его красоты, - <"Евгений Онегин"> имеет для нас цену исторического документа, более точно и правдиво рисующего эпоху, чем до сего дня воспроизводят десятки толстых книг".*
* (М. Горький, О Пушкине, стр. 47.)
Впечатления Тригорского, наблюдения над жизнью новоржевских и опочецких помещиков, бытом псковской деревни дали Пушкину материал не только для "Евгения Онегина", "Графа Нулина", но и для других произведений, которые писал поэт в последующие годы - незаконченного "Романа в письмах", "Повестей Белкина", "Дубровского", "Истории села Горюхина". Здесь они сочетаются с наблюдениями позднейших лет - болдинскими и другими.
В незаконченном "Романе в письмах" (1829) изображение помещичьего быта, деревенской жизни героини и героя явно перекликаются с "Онегиным", имеют под собою тот же жизненный фундамент. "Деревня наша очень мила,- пишет героиня.- Старинный дом на горе, сад, озеро, рощи сосновые, все это осенью и зимою немного печально, но зато весной и летом должно казаться земным раем. Соседей у нас мало, и я еще ни с кем не виделась". И дальше, в другом письме: "Я познакомилась с семейством ***. Отец балагур и хлебосол; мать толстая, веселая баба, большая охотница до виста; дочка стройная меланхолическая девушка лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом воздухе. Она целый день в саду или в поле с книгой в руках..." Герой пишет о своих соседях-помещиках: "Эти господа не служат и сами занимаются управлением своих деревушек, но признаюсь, дай бог им промотаться как нашему брату. Какая дикость! для них не прошли еще времена Фонвизина. Между ими процветают еще Прсстаковы и Скотинины!"
Впечатления Тригорского, дни, проведенные в обществе его обитательниц, несомненно, оживали в памяти поэта и тогда, когда он писал "Барышню-крестьянку". "Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы".
Сами Осиповы указывали, что именно их и наезды их в Михайловское имел в виду Пушкин, когда писал в стихотворении "Зима. Что делать нам в деревне? . ." (1829):
Тоска! Так день за днем идет в уединенье! Но если под вечер в печальное селенье. Когда за шашками сижу я в уголке, Приедет издали в кибитке иль возке Нежданная семья: старушка, две девицы (Две белокурые, две стройные сестрицы),- Как оживляется глухая сторона! Как жизнь, о боже мой, становится полна! ..
Интересно отметить и некоторые детали из "Повестей Белкина" и "Истории села Горюхина", которые приводят нас к Михайловскому периоду жизни Пушкина. Так, например, в повести "Метель" героиня должна была венчаться в селе, носящем название Жадрино. Известно, что недалеко от Михайловского находилось имение П. С. Пущина Жадрицы. В "Истории села Горюхина" описано собрание старинных календарей, которые были найдены на чердаке барского дома и на основе которых якобы была написана "История". Такое собрание старинных календарей Пушкин видел у Прасковьи Александровны Осиповой в Тригорском, больше того, по преданию, сам подарил ей его. Как говорилось выше, ближайшее к Михайловскому и Тригорскому имение помещиков Шелгуновых носило название Дериглазово. В "Истории села Горюхина" мы находим упоминание деревни Дериухово.
Рассказ поэта об искренней трогательной встрече с крестьянами и няней при возвращении в деревню в 1826 году, приведенный выше, нельзя не вспомнить, читая описание приезда вымышленного автора "Истории села Горюхина" в свое село и встречи его с дворовыми и кормилицей. "Баба вышла из людской избы и спросила, кого мне надобно. Узнав, что барин приехал, она снова побежала в избу, и вскоре дворня меня окружила. Я был тронут до глубины сердца, увидя знакомые и незнакомые лица - и дружески со всеми ими целуясь: мои потешные мальчишки были уже мужиками, а сидевшие некогда на полу для посылок девчонки замужними бабами. Мужчины плакали. Женщинам говорил я без церемонии: "Как ты постарела" - и мне отвечали с чувством: "Как вы-то, батюшка, подурнели".* Повели меня на заднее крыльцо, навстречу мне вышла моя кормилица и обняла меня с плачем и рыданием..."
* (В письме Пушкина к жене из Михайловского 25 сентября 1835 года есть такие слова: "... все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был".)
Не прошли бесследно для поэта и впечатления, вызванные крестьянскими волнениями 1826 года, слышанные им тогда же многочисленные рассказы о "бунтах" и "бунтовщиках". Позднее они, наряду с болдинскими впечатлениями, помогли Пушкину в создании правдивых картин расправы крестьян со своими угнетателями в "Дубровском" и "Капитанской дочке".
Так, плодотворное влияние богатых жизненных наблюдений, почерпнутых поэтом в Михайловском - Тригорском, сказалось не только на его произведениях периода ссылки, но и на всей его дальнейшей творческой деятельности.
Тригорский парк. Особенно много о старом Тригорском и связи с ним Пушкина говорит Тригорский парк.
Парк этот, как и парк Михайловского,- замечательный образец русского садово-паркового искусства второй половины XVIII века. Он был разбит Вындомскими вскоре после получения ими от Екатерины II псковских владений. Его площадь ныне составляет 19,9 гектара (с прилегающими лугами - 37,6 гектара). Основные породы деревьев: липа, клен, дуб; попадаются ели, березы. Он больше парка Михайловского, светлее, живописнее, разнообразнее. В нем большая свобода планировки, большее разнообразие аллей, дорожек, парковых "залов" с разбросанными по ним "сюрпризами".
В годы Великой Отечественной войны тригорский парк сильно пострадал. Фашистские варвары изрыли его траншеями и блиндажами, заминировали, вырубили и поранили много ценных деревьев. Теперь парк залечил в основном раны, нанесенные войной, и попрежнему очень красив, поэтичен; в нем и поныне очень много пушкинского.
"Скамья Онегина". Тропинка, переходящая затем в липовую аллейку, ведет от фундамента дома к небольшой площадке у самого ската холма над Соротью. Это одно из красивейших мест парка. Площадку окружают вековые деревья - липы, дубы, то вытянувшиеся вверх, то наклонившиеся над обрывом и устремленные вперед. А внизу спокойно течет прозрачная Сороть, цветут луга и зреют нивы.
Все видно: цепь далеких гор, И разноцветные картины Извивов Сороти, озер, Села, и брега, и долины.
Это место особенно любили обитатели Тригорского. Отсюда,- как пишет П. В. Анненков,- "много глаз... устремлялось на дорогу в Михайловское, видную с этого пункта,- и много сердец билось трепетно, когда по ней, огибая извивы Сороти, показывался Пушкин или пешком, в шляпе с большими полями и с толстой палкой в руке, или верхом на аргамаке, а то и просто на крестьянской лошаденке".* На белой садовой скамье, стоявшей здесь под сенью лип и дубов, назначались свидания, происходили объяснения. Свидетелем и участником их не раз бывал Пушкин. Уже в семье Вульфов скамья эта носила сохранившееся за нею до сих пор название "скамьи Онегина", и именно с нею связывалась сцена пушкинского "романа - объяснение Онегина с Татьяной в саду у Лариных.
* (П. В. Анненков, А/ С. Пушкин в александровскую эпоху, стр. 278.)
... "Ах!" - и легче тени Татьяна прыг в другие сени, С крыльца на двор, и прямо в сад. Летит, летит; взглянуть назад Не смеет; мигом обежала Куртины, мостики, лужок, Аллею к озеру, лесок, Кусты сирень переломала, По цветникам летя к ручью, И задыхаясь, на скамью Упала...
и дальше (глава III, строфы XXXIX-XLI; глава IV, строфы XII-XVII).
Эта гениальная сцена "Онегина" оживает во всей своей прелести, становится особенно реальной здесь, на скате Тригорского холма, возле белой скамьи под сенью вековых деревьев старинного парка.
Узкая липовая аллея ведет от "скамьи Онегина" глубже в парк. Влево от нее полянка, примыкающая к саду и засаженная когда-то ягодными кустами.
Здесь Пушкин мог не раз наблюдать то, что наблюдает в его романе Татьяна, сидя на скамье в ожидании Онегина:
В саду служанки, на грядах, Сбирали ягоды в кустах И хором по наказу пели (Наказ, основанный на том, Чтоб барской ягоды тайком Уста лукавые не ели, И пеньем были заняты: Затея сельской остроты!).
Только художник-реалист, внимательно вглядывающийся в жизнь, хорошо знающий крепостной быт, мог, как это сделал Пушкин, одним штрихом раскрыть типичные черты крепостнических отношений.
Что касается песни девушек, любопытно заметить, что вместо известной нам "Девицы, красавицы..." в черновой рукописи "Онегина" была другая, возможно, обработка одной из тех народных песен, которые слышал поэт в Тригорском и Михайловском:
Вышла Дуня на дорогу,
Помолившись богу.
Дуня плачет, завывает,
Друга провожает.
Друг уехал на чужбину,
Дальную сторонку.
Ох уж эта мне чужбина -
Горькая кручина!..
Тригорское. Банька. Этюд В. Максимова. 1899 г.
Банька. Несколько дальше, вправо от аллеи,- дорожка к реке. У самого обрыва возвышается небольшая площадка - занесенный землей и поросший травою фундамент старой деревянной баньки, в которую Прасковья Александровна отсылала ночевать мужскую молодежь, в том числе и Пушкина, когда в доме не хватало места. Банька была довольно велика, состояла из двух половин: помещения для мытья и горницы, где и можно было поставить постели. Чуть правее возле фундамента баньки группа старых лип образует уютную беседку. К реке ведет деревянная лестница.
Особенно часто ночевал здесь поэт летом 1826 года, когда в Тригорском гостили А. Н. Вульф и товарищ его по Дерптскому университету поэт Н. М. Языков.
Пушкин до того знал Языкова лишь по его стихам, которые высоко ценил. Уже при первой встрече с Вульфом, осенью 1824 года, он просил его пригласить Языкова приехать в Тригорское. Тогда же через Вульфа отправил ему свое знаменитое послание.
Издревле сладостный союз Поэтов меж собой связует: Они жрецы единых муз; Единый пламень их волнует; Друг другу чужды по судьбе, Они родня по вдохновенью. Клянусь Овидиевой тенью: Языков, близок я тебе... Я жду тебя. Тебя со мною Обнимет в сельском шалаше Мой брат по крови, по душе, Шалун, замеченный тобою; И муз возвышенный пророк, Наш Дельвиг все для нас оставит. И наша троица прославит Изгнанья темный уголок. Надзор обманем караульный, Восхвалим вольности дары И нашей юности разгульной Пробудим шумные пиры. Вниманье дружное преклоним Ко звону рюмок и стихов, И скуку зимних вечеров Вином и песнями прогоним.
20 сентября 1824 года Пушкин писал Вульфу в Дерпт: "Уговори Языкова да отдай ему мое письмо..." (это письмо к Языкову не сохранилось). Затем в каждом письме к Вульфу Пушкин шлет привет Языкову, восторженно отзывается о его стихах. В мае 1826 года он снова просит Вульфа: "...привезите же Языкова и с его стихами".
И вот в середине июня Языков, наконец, приехал. Состоялось его знакомство с Пушкиным, перешедшее скоро в искреннюю дружбу. Большую часть времени поэты проводили вместе в Тригорском.
В стихотворении "Тригорское", горячо одобренном Пушкиным, Языков писал:
Что восхитительнее, краше Свободных, дружеских бесед, Когда за пенистою чашей С поэтом говорит поэт?
Певец Руслана и Людмилы! Была счастливая пора, Когда так веселы, так милы Неслися наши вечера. Там на горе, под мирным кровом Старейшин сада вековых, На дерне свежем и шелковом В виду окрестностей живых...
Н. М. Языков. Литография
В дружеских беседах касались самых различных вопросов политической и литературной жизни, судьбы декабристов, будущего России, задач литературы. "Зовем свободу в нашу Русь..." - так передавал Языков содержание этих бесед в одном из обращенных к Пушкину стихотворений. Читали стихи. Пушкин читал незадолго перед тем написанную им "Вакхическую песню", этот гимн жизни, солнцу, разуму.
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Под влиянием непосредственного общения с Пушкиным Языков написал многие лучшие свои произведения, в том числе несколько лирических стихотворений, рисующих природу Тригорского и "божественное лето" 1826 года,- таких, как "Тригорское", "П. А. Осиповой", "А. С. Пушкину" и другие. Навсегда сохранил Языков любовь и уважение к своему великому собрату.
О ты, чья дружба мне дороже Приветов ласковой молвы, Милее девицы пригожей, Святее царской головы,-
писал Языков в стихотворном послании "А. С. Пушкину". До конца дней своих вспоминал он
И ту площадку, где в тиши Нас нежила, нас веселила Вина чарующая сила - Оселок сердца и души; И все божественное лето, Которое из рода в род, Как драгоценность, перейдет, Зане Языковым воспето!
Вспоминал все это и Пушкин.
В первый же приезд в Михайловское после освобождения из ссылки в ноябре 1826 года поэт писал Языкову: "Милый Николай Михайлович - сейчас из Москвы, сейчас видел ваше Тригорское. Спешу обнять и поздравить вас. Вы ничего лучше не написали, но напишете - много лучшего. Дай бог вам здоровия, осторожности, благоденственного и мирного жития!" А в последнее свое посещение родных мест, 14 апреля 1836 года, он писал Языкову: "Отгадайте, откуда пишу к вам, мой любезный Николай Михайлович? из той страны,
где ровно тому десять лет пировали мы втроем - вы, Вульф и я: где звучали ваши стихи и бокалы с емкой, где теперь вспоминаем мы вас - и старину. Поклон вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны... Поклон вам ото всего и ото всех вам преданных и сердцем и памятью!"*
* (Языкову Пушкин писал из имения Голубово (около 20 километров от Михайловского), где он гостил у Е. Н. Вульф, вышедшей замуж за владельца этого имения Б. А. Вревского. В Голубове Пушкин бывал и ранее, весною 1835 года (вероятно, вспоминая, что поэт в этот приезд пробыл в деревне всего два дня - 8 и 9 мая, М. И. Осипова не знала, что еще два дня - 10 и 11 мая он провел в Голубове), затем осенью того же года. Преданье говорит, что Пушкин принимал деятельное участие в благоустройстве голубовской усадьбы, сажал деревья в саду и парке, копал пруд. В настоящее время, после разрушения фашистскими захватчиками, ничего пушкинского в Голубове не сохранилось.)
Парковый зал. В глубине парка - большая прямоугольная площадка, обсаженная громадными липами,- парковый зал, где играли дети, веселилась и танцевала молодежь под звуки шарманки или бродячего оркестра. Сколько раз в этих беспечных забавах принимал участие Пушкин. Как живо на этом фоне представляются нам отдельные картины "Онегина", в особенности образ веселой и беззаботной Ольги.
Пруды. Узкая липовая аллея огибает "зал", спускается к ручью и через маленький горбатый мостик ведет к нижнему пруду, а затем ко второму, верхнему пруду, самому большому и живописному из трех прудов, украшающих парк Тригорского. Продолговатый, спокойный, он окаймлен серебристыми кустами ивы. У берегов его качается гибкий камыш, цветут белые и желтые водяные лилии с широкими круглыми листьями. А дальше - зеркальная гладь, в которой отражаются огромные вековые дубы, липы, березы. С берега этого пруда открывается замечательный вид вниз, на нижний круглый пруд, очень небольшой, но также необычайно живописный.
Главная аллея. Сразу за верхним прудом начинается главная, самая широкая аллея, пересекающая всю эту часть парка. Эта аллея лишена строгости больших аллей Михайловского. В основном она состоит из лип, но нередко попадаются и клены, березы, ели, дубы. Почти все деревья - современники поэта. Некоторые своими размерами привлекают особое внимание и превращаются в так называемые парковые "сюрпризы".
Ель-шатер. Такова гигантская ель-шатер. Ей около трехсот лет. Огромный стройный ствол ее уходит высоко в небо. Его диаметр около метра, высота более 30 метров. Ровным треугольником, все расширяясь книзу, спускаются до земли пушистые мощные ветви (диаметр кроны 11 метров). Их густой кров не пропускает ни лучей солнца, ни капель дождя. Дерево было уже огромным и старым, когда Пушкин впервые увидел его. Предание говорит, что это одно из любимых деревьев поэта. Молодежь Тригорского часто собиралась, играла, отдыхала под этой елью. Именно к ней издавна принято относить слова поэта:
Но там и я свой след оставил, Там, ветру в дар, на темну ель Повесил звонкую свирель.
Солнечные часы. Такой же "сюрприз" - и солнечные часы, расположенные влево от главной аллеи. Это - круглая зеленая лужайка, обсаженная дубами. Их было двенадцать, сейчас сохранилось семь. Посредине лужайки ставили шест, и тень от него, как часовая стрелка, ложилась между деревьями, показывая время. Дубы могучие, старые. "Часы" также были одним из любимых мест тригорской молодежи.
Вблизи "солнечных часов" до 1941 года сохранялся остаток еще одного паркового "сюрприза" - "березы-седла" - огромного полуторавекового дерева с раздвоенным стволом. В дупло между стволами, по преданию, Пушкин опустил кольцо на память о своем пребывании в Тригорском. Сейчас на месте старого дерева подсажена молодая березка такой же формы.
"Дуб уединенный". Особенно любили в Тригорском огромный ветвистый дуб, гордо возвышающийся на насыпной горке. Дуб сохранился до наших дней во всей своей красоте и царственном величии. Это старейшее дерево парка. Ему свыше трехсот лет; высота его 23 метра; диаметр ствола- 1 метр 18 сантиметров; поперечник кроны - 20 метров. Глядя на это дерево, невольно вспоминаешь строки из позднейшего уже стихотворения Пушкина "Брожу ли я вдоль улиц шумных...":
Гляжу ль на дуб уединенный, Я мыслю: патриарх лесов Переживет мой век забвенный, Как пережил он век отцов.
Граница парка. Возле "дуба уединенного" парк кончается. На границе его поднимается сплошная стена вековых лип. Эта естественная изгородь отделяет парк от просторных тригорских лугов, раскинувшихся на много гектаров и превращающихся летом в яркий ковер из травы и цветов, среди которых кое-где темнеют раскидистые красавцы дубы.
Вдоль границы парка идет узкая заросшая тенистая аллея. Как открытый веселый "танцевальный зал" вызывал в нашем представлении образ Ольги, так эта уединенная тенистая аллея вызывает образ Татьяны. Героиня пушкинского романа становится здесь ближе, понятнее нам, со всеми ее мыслями, чувствами и переживаниями.
Татьяна родилась и выросла в деревне. Ее воспитала не madame или miss, а русская крестьянка, крепостная няня, которая "хранила в памяти немало старинных былей, небылиц про злых духов и про девиц".
Няне поверяла Татьяна свои переживания, вместе с дворовыми девушками гадала она о своей судьбе.
Татьяна "русская душою" с юных лет полюбила родную природу, сроднилась с нею. Среди лесов и полей живее работало ее воображение, разгорались мечты о любви, об ином мире, развивались и обогащались ее чувства.
Она любила на балконе Предупреждать зари восход, Когда на бледном небосклоне Звезд исчезает хоровод, И тихо край земли светлеет, И, вестник утра, ветер веет.
Татьяна полюбила, она тоскует - "и в сад идет она грустить". Близость к народу, к природе сформировала душу Татьяны, ее характер, и ни последующая жизнь в столице, ни положение знатной дамы не изменили, не развратили ее. "Татьяна создана как будто вся из одного цельного куска, без всяких приделок и примесей,- писал Белинский.- Вся жизнь ее проникнута тою целостностью, тем единством, которое в мире искусства составляет высочайшее достоинство художественного произведения. Страстно влюбленная, простая деревенская девушка, потом светская дама, Татьяна во всех положениях своей жизни всегда одна и та же: портрет ее в детстве, так мастерски написанный поэтом, впоследствии является только развившимся, но не изменившимся".*
* (В. Г. Белинский, Сочинения Александра Пушкина, стр. 545.)
'Евгений Онегин' глава III. Автограф
Наделенная "умом и волей", Татьяна и в омуте света сохранила чистоту души, простоту, естественность. Ей чужда и ненавистна фальшь и пустота жизни, ее окружающей.
Татьяна смотрит и не видит, Волненье света ненавидит; Ей душно здесь... она мечтой Стремится к жизни полевой, В деревню, к бедным поселянам, В уединенный уголок, Где льется светлый ручеек, К своим цветам, к своим романам И в сумрак липовых аллей, Туда, где он являлся ей.
А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас, Да за смиренное кладбище, Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей...
Лучшие черты, определяющие облик пушкинской героини, ее глубокую внутреннюю связь с природой, жизнью русской деревни с особой ясностью ощущаем мы здесь, в тенистой аллее старого Тригорского парка.
Во многих произведениях, стихах и письмах говорит Пушкин о своей любви к Тригорскому, о значении его в своей жизни и своем творчестве.
25 июня 1825 года поэт записал в альбом П. А. Осиповой:
Быть может, уж недолго мне В изгнаньи мирном оставаться. Вздыхать о милой старине И сельской музе в тишине Душой беспечной предаваться. Но и в дали, в краю чужом, Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом, В лугах, у речки, над холмом, В саду под сенью лип домашней.
А через четыре года, заканчивая роман, большая часть которого была написана вблизи Тригорского, поэт говорил о нем в "Путешествии Онегина" (чернов.):
О, где б судьба ни назначала Мне безымянный уголок, Где б ни был я, куда б ни мчала Она смиренный мой челнок, Где поздний мир мне б ни сулила, Где б ни ждала меня могила, Везде, везде в душе моей Благословлю моих друзей. Нет, нет! нигде не позабуду Их милых, ласковых речей; Вдали, один, среди людей Воображать я вечно буду Вас, тени прибережных ив, Вас, мир и сон тригорских нив. И берег Сороти отлогий, И полосатые холмы, И в роще скрытые дороги, И дом, где пировали мы,- Приют сияньем муз одетый, Младым Языковым воспетый, Когда из капища наук Являлся он в наш сельский круг И нимфу Сороти прославил, И огласил поля кругом Очаровательным стихом; Но там и я свой след оставил, Там, ветру в дар, на темну ель Повесил звонкую свирель.
Семейное кладбище Осиповых-Вульф. На втором из трех холмов, соседнем с усадьбой и парком, со стороны реки,- семейное кладбище Осиповых-Вульф. Надписи на простых белых мраморных плитах говорят о том, что здесь похоронены: П. А. Осипова (род. 28 сентября 1781 года и сконч. 8 апреля 1859 года) и муж ее И. С. Осипов (сконч. 5 февраля 1824 года); памятник рядом с ними, кусок гранита с белым мраморным крестом, стоит на могиле А. Н. Вульфа (род. 17 декабря 1805 года, сконч. 17 апреля 1881 года) и деда его А. М. Вындомского (сконч. 12 февраля 1813 года). Плиты положены не раньше 1859 года, памятник поставлен, очевидно, в середине 1880-х годов.
Сейчас сюда же перенесена с соседнего погоста Воронич, уничтоженного в 1944 году фашистами, могила двоюродного дяди поэта В. П. Ганнибала. Сохранилась старая плита с надписью: "Здесь покоится прах помещика села Петровского, чиновника 14 класса Вениамина Петровича Ганнибала, скончавшегося 1839 года декабря 23 дня на 65 году своей жизни".
В 20-х годах прошлого века здесь было уже родовое кладбище, с каменной оградой и небольшой деревянной церковью в центре (сгорела в 1913 году, сохранился фундамент и частично ограда). Могилы, особенно могила И. С. Осипова, тогда совсем еще свежая, тщательно поддерживались и регулярно посещались. Бывал здесь, конечно, и Пушкин. Этот уголок, как и все в Тригорском, был для него источником вдохновенья. Невольно вспоминается здесь описание могилы Ленского в главе VII "Евгения Онегина":
Меж гор, лежащих полукругом, Пойдем туда, где ручеек Виясь бежит зеленым лугом К реке сквозь липовый лесок. Там соловей, весны любовник, Всю ночь поет; цветет шиповник, И слышен говор ключевой,- Там виден камень гробовой В тени двух сосен устарелых...
Городище Воронич. Второй из трех холмов Тригорского, соседний с усадьбой и парком,- городище, остаток древней крепости Воронич.
Пушкин не только постоянно бывал здесь со своими тригорскими друзьями на их семейном кладбище, но и живо интересовался Вороническим городищем, как замечательным памятником далекого исторического прошлого родной земли.
Интерес этот особенно возрастает в период работы поэта над народной исторической трагедией "Борис Годунов".
Не случайно в первоначальном заглавии трагедии, стилизованном под заголовки древнерусских рукописей, Пушкин прямо упоминает городище Воронич: "Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве - летопись о многих мятежах и пр. писано бысть Алексашкою Пушкиным в лето 7333 (1825) на городище Ворониче". В последующих вариантах текст заглавия подвергается изменениям, но "на городище Ворониче" остается. Не следует понимать слова Пушкина буквально. Трагедию свою он писал в Михайловском, но упоминание "на городище Ворониче" не случайно. Оно говорит о том, что в Ворониче поэт видел именно исторический памятник.
Как уже говорилось, Воронич некогда был обширным и богатым псковским пригородом близ литовской границы, "польского рубежа", у большой дороги из Москвы и Пскова на Литву и Польшу.
В течение нескольких столетий (XIV-XVII) эти приграничные земли подвергались постоянным нападениям немецких рыцарей, литовских и польских князей и служили ареной кровопролитной борьбы русских людей с иноземными захватчиками. Для обороны своей земли, а затем и границ Московского государства от опустошительных набегов иноземцев псковичи строили пригороды, различного рода укрепления. "По находящимся в пограничии к Литве в Российской стороне и несколько в окружности города Опочки, во многих особливо же в пустых неплодных и гористых местах окопанным курганам, а в некоторых состоят насыпные валы наподобие укрепления, что оные были тогда ко убежищу служащие поселянам, подверженным опасности не только разорения, но и лишения самой жизни",- говорится в трудах опочецкого провинциального секретаря Леонтия Травина, 1798 года.* Воронич, как и Выбор, Врев, Велье защищали подступы к Пскову с юга и юго-востока.
* (См. кн.: Л. И. Софийский, Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем, Псков, 1912, стр. 2. О древнем Воронине см. также: акад. С. Ф. Платонов, Далекое прошлое Пушкинского уголка, Л., 1927. По этим источникам приведены и дальнейшие цитаты.)
'Борис Годунов'. Заглавная страница черновой рукописи
Вороничская крепость стояла в первой линии укрепления на переправах через низовья реки Сороти. Как и большинство других, она была построена при слиянии двух рек: Сороти и не существующей ныне реки Воронец. В этом месте берег был гористый, естественную гору сделали еще выше. Ложбины, по которым сейчас вьются дороги,- надо думать, искусственно вырытые рвы и русло высохшей реки. Крепость окружал земляной вал (часть его сохранилась) и деревянные стены с бойницами и башнями. В укрепление - "верхний город" - жители собирались лишь во время военной опасности. В мирное время они жили в посаде близ крепости - "нижнем городе", который также был обнесен деревянной стеной и окружен рвом, и занимались промыслом, мелким торгом, а также земледельческим трудом, мало отличаясь от подгороднего крестьянства. Воронич, прикрывая переправу через Сороть в военное время, в мирные годы давал населению все удобства переезда через реку и открывал путь на Псков и Москву. Потому он был не только одним из сильнейших укреплений, но и весьма значительным городом.
В первой четверти XVI столетия (1517-1526) "посол в Московию" римского императора Максимилиана Сигизмунд Герберштейн ехал в Москву из Кракова через Полоцк, Опочку, Воронич. В своих "Записках о Московии" он рассказывает: "Затем мы прибыли в Воронич (8 миль), город, стоящий на реке Сороти, которая, приняв в себя реку Воронец, впадает в Великую реку немного ниже города".
Через много лет другой иностранец, состоявший на службе у польского короля Стефана Батория, Гейденштейн писал о Ворониче: "Город Вороночь расположен выше (севернее) Заволочья при реке (Сороти) и, благодаря удобному положению этой реки, впадающей в Великую, а через нее у Пскова в озеро и далее в залив Финский, был некогда обширен и по торговле и по числу жителей".
Согласно официальным московским сведениям, до конца XVI века в Ворониче было более четырехсот дворов на посаде и более двухсот "осадных клетей" в крепости. Эти цифры указывают, что по тому времени Воронич принадлежал к числу русских городов среднего размера. В окрестностях Воронича были многочисленные пашни и пажити, не только крестьянские, но и городские - посадских людей, гарнизонных пушкарей и духовенства.
В Ворониче известны были монастыри: Никольский, Михайловский, Спасский, Покровский, Ильинский и Успенский; церкви: Ивана Милостивого, Ивана Предтечи, Кузьмы и Демьяна, Егория и другие. Монастыри и церкви Воронича владели вокруг города обширными землями во многих "губах"; так, например, Спасский монастырь из Воронича с Чихачевой горы владел землями в Спасской губе; Ильинский монастырь из Воронича - в Ильинской губе; церковь Егорий Святой из Воронича - в Егорьевской губе; Михайловский монастырь из Воронича - в Михайловской губе.
Описывая Воронический уезд, писцы, между прочим, отмечали "в Михайловской губе от Вороноча, от Посаду за полторы версты озерко Маленец у Вороноча озера, по смете на три десятины, сквозь его течет река Сороть, а рыба в том озерке весной живет белая - щуки, лещи, окуни, плотицы, а летом да зимою рыба лини".
Воронич в 1349 году уже упоминается в Псковской летописи как центр волости, затем как сильный псковский форпост встречается все чаще и чаще.
В 1406 и 1426 годах вороничане героически обороняли свой город от дружин литовского князя Витовта и, несмотря на длительную тяжелую осаду, не сдались врагу. В 1521 году, во время войны с Литвой и немцами, Воронин был сборным пунктом русских войск: псковских, новгородских и московских, возглавляемых воеводами великого князя.
Псковская летопись рассказывает о том, что царь Иван Грозный с братом своим князем Георгием 29 ноября 1546 года заезжал из Пскова в Воронин - "во Пскове месяца ноября 28, в неделю, одну ночь ночевав, и на другую ночь на Вороночи был".
Значение Воронича, как и других псковских пригородов, в защите русской земли особенно возросло в эпоху царствования Ивана Грозного.
Через Воронич проходил со своим войском польско-литовский король Стефан Баторий, предпринявший в 1581 году поход на Псков. Пскова, как известно, Баторий не взял, но все пригороды, и в том числе Воронич, принявшие на себя основной удар врага и в течение многих месяцев находившиеся в центре боевых операций, были разорены и опустошены. Сопровождавший войска Батория ксендз отмечал в своем дневнике 8 августа 1581 года: "Провел ночь в пяти милях от Воронича; там обилие во всем, селения расположены густо, хотя нигде не видно ни одного человека".
Когда после заключения мира с Баторием и удаления его армии из-под Пскова и пригородов туда явились в 1585-1587 годах московские писцы для описания городов и волостей, потерпевших от войны, то они застали полную "пустоту". Города лежали в развалинах; в уездах вместо пожен и нив были сплошные "перелоги", и земля - "в пусте", и "пожни оброчные, а ныне их на оброк не взял никто". В частности, не существовало и города Воронича, и писцы о нем выразились так: "городище, что был город Вороноч, на реке на Сороти". Вокруг развалин города на пожарище старого посада ютились в семи жилых дворах "людей девять человек", да ( десять дворов стояло пустых; все остальное было разорено. "А по старому письму (т. е. до войны) на Ворониче было черных (т. е. податных) тягловых людей триста семьдесят один двор".
После ухода вражеских полчищ мирная жизнь в пригородах постепенно возрождалась: возвращалось население и восстанавливало свое хозяйство; возобновлялась торговля на ярмарках; московское правительство размещало во дворах и на землях "погибшего мелкого люда и посадских людей" значительные гарнизоны стрельцов.
Однако вскоре новые военные грозы эпохи "смуты" и борьбы Москвы с Речью Посполитой опустошили край.
Псковский летописец сообщает, что в 1610 году польский беженец полковник Лисовский "с литвой и немцами мимо Псков шел и стал в пригородах псковских, воевал мало не четыре годы". Он разорил в 1611 году Печоры "и под Изборском был и дрался со Псковскими ратными людьми и под Островом и под Опочкой и стал на Воронече и воевал Псковщину, а литвы и немец 2000 с ним".
В актах, касающихся истории Псковского края за XVII век, встречается много указаний на вторжение неприятельских отрядов. В зиму 1633-1634 годов литовские люди "пришод на Воронич, посад и в уездах деревни пожгли". Весною 1661 года большой отряд, тысячи в три человек, под командой "полковника кавалера" Юницкого "Опочецкий уезд воевал и села и деревни и под Опочкою посады и Вороноч выжег".
Отряды Лисовского, Юницкого, как и другие захватчики, встретили решительное сопротивление со стороны псковичей, были разбиты и изгнаны из пределов русской земли. Но ущерб, причиненный ими жителям псковских пригородов, был очень велик. В челобитной царю вороничане жаловались на скудность своей земли, которая расположена "близ польского рубежа и от польских людей разорена".
Особо следует отметить роль вороничан в период псковского восстания 1650 года.*
* (См. книгу академика М. Н. Тихомирова "Псковское восстание 1650 года" (М.-Л., изд. Академии наук СССР, 1935).)
Заботясь о безопасности населения, московское правительство осенью 1661 года издало распоряжение "послать в Опочецкий и в Велейский и в Воронечской уезды и во все пустые пригороды опочецких пушкарей и стрельцов тотчас и велети бы им в тех уездах всяких чинов крестьянам сказывать, чтоб они из деревень своих со всеми животы и с женами и с детьми и с животиною ехали в городы, кому куды ссяжнее, тотчас безо всякого мотчания, а сами б в деревнях своих жили налегке с великим береженьем, чтобы польские и литовские люди, пришед безвестно, над ними, уездными людьми, какого дурна не учинили".
С конца XVII века, особенно после заключения в 1686 году "вечного мира" Москвы с Речью Посполитою, набеги иноземцев на псковские пригороды прекратились. В уезды стали возвращаться "на старые печища" прежние обитатели, наезжали новые. Но многие города оставались пустыми. В возрождении их уже не было надобности. Известное стратегическое значение сохранили лишь пролегавшие здесь пути. Так, Петр I ездил из Петербурга на польский театр военных действий через Псков и Воронич. И позже, в Отечественную войну 1812 года, через Воронич проходили петербургские отряды народного ополчения.
В 1719 году Воронич с названием "пригорода" был приписан к уездному городу Опочке Псковской провинции.2 Воронические земли, "губы", с обитающим в них крестьянским населением были приписаны ко двору, а затем перешли во владение помещиков, поселенных здесь царскими указами. В том числе большая часть Михайловской губы перешла во владение Ганнибалов, Егорьевской - Вындомских.
2 По другим данным (см. выше, стр. 8), до реформы 1775 года существовал Воронецкий уезд Псковской провинции, сохранявший известное значение в жизни края
Трудно сказать, знал ли Пушкин историю этих мест в подробностях, но то, что он был знаком с нею, не подлежит сомнению. Отдельные факты ее излагает Карамзин в своей "Истории Государства Российского". Она изложена в летописях, которые, как известно, изучал поэт. Наконец, Пушкин слышал многочисленные исторические легенды, которые жили среди местного населения, нередко находившего на вороническом городище и вблизи него древние ядра, монеты, предметы утвари. Естественно, что история этих мест занимала его, поэта и историка, и многое ему говорила.
Знаменательны строки стихотворения Н. М. Языкова "Тригорское", восхищавшие Пушкина. Мысли и настроения их в равной степени были близки обоим поэтам.
В стране, где вольные живали Сыны воинственных славян, Где сладким именем граждан Они друг друга называли; Куда великая Ганза Добро возила издалеча, Пока московская гроза Не пересиливала веча; В стране, которую война Кровопролитно пустошила, Когда ливонски знамена Душа геройская водила; Где побеждающий Стефан В один могущественный стан Уже сдвигал толпы густыя, Да уничтожит псковитян, Да ниспровергнется Россия! Но ты, к отечеству любовь, Ты, чем гордились наши деды, Ты ополчилась.. , Кровь за кровь... И он не праздновал победы! В стране, где славной старины Не все следы истреблены, Где сердцу русскому доныне Красноречиво говорят: То стен полуразбитых ряд И вал на каменной вершине, То одинокий древний храм Среди беспажитной поляны, То благородные курганы По зеленеющим брегам Там, у раздолья, горделиво Гора треххолмная стоит...
Воронический вал - один из "священных памятников" псковской старины, о которых говорит Языков.
На то, что сама древная псковская земля с ее славным историческим прошлым может быть источником вдохновения для поэта, указывал К. Ф. Рылеев. 5-7 января 1825 года он писал Пушкину в Михайловское: "Ты около Пскова; там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения - и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы". Романтической поэмы о Пскове, какой ждал от него Рылеев, Пушкин не написал. Но здесь была задумана и написана реалистическая трагедия "Борис Годунов" - крупнейшее историческое произведение Пушкина и, по словам М. Горького, "лучшая наша историческая драма".
На протяжении всего своего творческого пути Пушкин неизменно интересовался отечественной историей. "История народа принадлежит поэту",- говорил он.
Размышляя над судьбами России, поэт стремился осознать ее исторический путь, правдиво отобразить жизнь родного народа в его движении, его развитии. "Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем",- писал Белинский. С такими воззрениями подходил к истории и Пушкин. Настоящее было эпохой важнейших исторических событий. Перед глазами Пушкина прошла грандиозная эпопея Отечественной войны 1812 года, времени, когда с необычайной силой проявились мощь, героизм и патриотизм русского народа. Поэт жил в эпоху, когда созрело и осуществилось восстание первых русских революционеров - декабристов, его друзей и единомышленников, стремившихся уничтожить самодержавие и крепостничество, темные силы, мешавшие поступательному движению страны, сковывавшие неисчерпаемые творческие возможности народа. Стремление глубоко и разносторонне осмыслить настоящее, увидеть в нем зачатки будущего, решить вопрос о том, какая же сила движет историей, вершит судьбы государств, побудило поэта обратиться к прошлому России и, с помощью творческого воображения восстановив одну из ярчайших его страниц, создать первое в русской литературе подлинно историческое художественное произведение, реалистическую народную драму "Борис Годунов".
Мысль о создании драматического произведения на материале русской истории появилась у Пушкина еще задолго до написания "Бориса Годунова". Будучи в ссылке на юге, в 1821-1822 годах, поэт начал работать над трагедией "Вадим", о новгородском гражданине, борце за свободу Новгорода. В сознании поэта героическое прошлое русского народа было неразрывно связано с его освободительной борьбой.
В годы Михайловской ссылки Пушкин вновь возвращается к мысли о создании исторического произведения в драматической форме. Близость к народу, непосредственное общение с ним, широкое знакомство с русским фольклором, в том числе и историческим, жизнь на псковской земле, столь богатой памятниками славного прошлого,- все это благоприятствовало осуществлению замысла поэта, вдохновляло его. Он ищет сюжета, дающего возможность создать широкое художественное полотно, поставить важнейший вопрос - о народе, о его роли в истории, о народных восстаниях. Пушкин просит брата прислать ему сведения о Степане Разине, жизнеописание Емельяна Пугачева. Но чтобы создать подлинно историческое произведение, результат тщательного изучения, глубокого проникновения в дух эпохи, нужны были достоверные материалы, а ни в отношении Разина, ни в отношении Пугачева такими материалами Пушкин не располагал.
Тема была найдена в вышедших в 1824 году X и XI томах "Истории Государства Российского" Карамзина. Конец XVI - начало XVII века, эпоха "многих мятежей" - крестьянских волнений, царствования Бориса Годунова, самозванцев, польской интервенции,- это была тема, достойная трагедии, русская историческая тема, притом дающая возможность обрисовки политической борьбы, народного движения и вызывающая параллели с современностью. Пушкин решил, по его словам, "облечь в драматическую форму одну из самых драматических эпох новейшей истории". Поэт изучал источники - "Историю" Карамзина, "Историю российскую от древнейших времен" Щербатова, "Сказание Авраамия Палицына", летописи. "Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий,- писал Пушкин,- в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые!"
Работая над "Борисом Годуновым", Пушкин много размышлял над основными проблемами драматургии. Он четко сформулировал свои воззрения в наброске предполагаемого предисловия. Историческая трагедия, считал поэт, должна быть реалистической и народной. Народ движет судьбы истории, народ - главный герой исторической трагедии. "Что развивается в трагедии? -говорил Пушкин.- Какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная". Не архаические обороты речи и внешние атрибуты, а проникновение в дух времени, быт, нравы, психологию людей необходимо для подлинно исторической трагедии. "Правдоподобие положений и правдивость диалога - вот истинное правило трагедии",- писал Пушкин Н. Н. Раевскому в июле 1825 года.
Старые формы классицистической драматургии не удовлетворяли Пушкина. Они не давали возможности ввести на театральную сцену подлинную жизнь во всем ее многообразии, создать убедительное, правдивое и яркое художественно-историческое произведение. Прокладывая новые пути развития русской литературы, Пушкин в своей трагедии смело разрушал устарелые стеснительные драматургические традиции, выступая как драматург-новатор. "Придворному обычаю трагедии Расиновой" он противопоставлял "законы драмы Шекспировой". Создавая свою трагедию, решительно отбрасывает он надуманные единства классицистов - единство времени, места, лишь сохраняя в основном единство действия, берет себе за правило "отсутствие всяких правил", полную свободу творчества во имя реалистического показа жизни, создания исторически правдивых характеров. Понятно поэтому, какое ошеломляющее впечатление произвел "Борис Годунов" на современников, какие яростные, ожесточенные споры возникли вокруг этого, непохожего на обычные ходульные классицистические трагедии произведения.
Пушкин сам понимал огромное значение своей трагедии для развития русской литературы и русского театра. "Успех или неудача моей трагедии,- писал он,- будет иметь влияние на преобразование драматической нашей системы". Он писал так, несмотря на то, что был почти уверен в неуспехе
"Годунова" в условиях господства на русском театре его времени классицистского переводного репертуара, напыщенно-риторического стиля, которому соответствовали традиционные формы стиха и приподнятая манера игры актеров. Писал потому, что сознательно выступал борцом за решительное преобразование "драматической нашей системы" и в трагедии своей видел практическое воплощение новых драматургических принципов.
Заимствуя сюжет из "Истории" Карамзина, следуя за ним в фактическом изложении событий, Пушкин остается совершенно самостоятельным в идейной концепции и политическом осмыслении изображаемых событий, выступает с совершенно противоположных Карамзину позиций. Мало того, Пушкин решительно отвергает попытку Жуковского и Вяземского отдать его "Бориса Годунова" под опеку официального историографа Карамзина. На предложения Вяземского прислать план трагедии для показа его Карамзину, Пушкин пишет: "Ты хочешь плана? возьми конец десятого и весь одиннадцатый том, вот тебе и план" (речь идет о томах "Истории Государства Российского" Н. М. Карамзина).
Пушкин справедливо смотрел на "Бориса Годунова" как на произведение политическое. Основной конфликт его - конфликт между царем и народом, народными интересами и самодержавной властью. Трагедия Бориса не личная, а социальная - трагедия царя, лишенного поддержки своего народа. Впервые в истории русской драматургии Пушкин вывел народ на сцену, показал его как подлинного героя, показал, что только народ является движущей силой истории, решающей судьбы царей и царств. "Она <трагедия> полна славных шуток и тонких намеков на историю того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков,- писал поэт.- Надо понимать их - это Sine qua non <непременное условие>". Особенно важно то, что в "Борисе Годунове" политический смысл не является внешним агитационным привеском, а раскрывается в самом ходе изображаемых событий, в самом развитии изображаемых характеров.
Как ни рвался поэт из ссылки, он не связывал с "Борисом Годуновым" никаких расчетов на освобождение, на примирение с царем. В ответ на письмо Вяземского он писал ему в ноябре 1825 года: "Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию - навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!"
Известно, какие продолжительные цензурные мытарства вызвали эти "уши". Чтобы получить разрешение напечатать трагедию, Пушкин передал рукопись Бенкендорфу. Тот доложил "высочайшему цензору" поэта - царю. Николай I не пожелал сам читать трагедию и приказал шефу жандармов: "...велите сделать выдержку кому-нибудь верному, чтобы дело не распространилось". Таким "верным" Бенкендорф счел Фаддея Булгарина. Этот шпион от литературы прочитал рукопись Пушкина и написал "Замечания на Комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве". "Замечания" Булгарина подчеркивали политический смысл трагедии. Булгарин категорически настаивал, чтобы некоторые места "Бориса Годунова" были исключены. Одним из таких мест он считал монолог боярина Пушкина: "Такой грозе, что вряд царю Борису...". Булгарин доносил: "Решительно должно выкинуть весь монолог. Во-первых, царская власть представлена в ужасном виде; во-вторых, явно говорится, что кто только будет обещать свободу крестьянам, тот взбунтует их". Неблагонадежной счел он и сцену с юродивым - "Площадь перед собором в Москве". "Слова: не надобно бы молиться за царя Ирода, хотя не подлежат никаким толкам и применениям,- писал Булгарин,- но так говорят раскольники и называют Иродом каждого, кого им заблагорассудится. .."
Прочитав "Замечания" Ф. Булгарина, Николай I наложил резолюцию: "Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта". Это было равносильно запрещению печатать "Годунова". Пушкин не последовал советам царя и III отделения. Об этом красноречиво говорит его ответ: "Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное". Несколько лет все попытки провести "Бориса Годунова" через цензуру оканчивались неудачей. Только 28 апреля 1830 года Пушкин получил разрешение напечатать трагедию "под его личной ответственностью". О постановке ее на петербургской или московской сцене не могло быть и речи.
Трагедия "Борис Годунов" не в меньшей степени, чем центральные Михайловские главы романа "Евгений Онегин", является новой ступенью в истории русской литературы и знаменует новый этап в творческом развитии Пушкина - окончательный переход его на позиции реалистического искусства.
Над "Борисом Годуновым" Пушкин работал конец 1824 и почти весь 1825 год, параллельно с четвертой главой "Онегина". Работа над трагедией захватила поэта. Он видит в ней "литературный подвиг", и в письме Н. Н. Раевскому в июле 1825 года пишет: "...у меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим". Поэт был очень доволен своим созданием. Сразу по окончании "Годунова", около 7 ноября 1825 года, он писал Вяземскому: "Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин! . ." 30 ноября 1825 года, А. А. Бестужеву: "Я написал трагедию и ею очень доволен..." А несколькими годами позже он говорил: "Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец одобрения малого числа людей избранных".
На протяжении всей жизни Пушкин говорил о "Борисе Годунове": "любимое мое сочинение", "то из моих произведений, которое я люблю больше всего".
"Дух времени", который стремился уловить Пушкин в "Истории" Карамзина, в летописях, он искал и находил также и в окружавших его памятниках той эпохи, которая его так интересовала.
И сейчас, знакомясь с этими памятниками, вспоминая историю их, мы явственнее ощущаем отдаленную эпоху "многих мятежей", а вместе с тем ярче, конкретнее представляем себе образы и картины гениальной пушкинской трагедии.
Величавые очертания воронического вала вырисовывались перед поэтом всякий раз, когда направлялся он из Михайловского в Тригорское и возвращался обратно. Как всегда во время прогулок, он продолжал обдумывать то, над чем работал в это время. С весны 1825 года это были, главным образом, сцены трагедии "о многих мятежах, о царе Борисе и Гришке Отрепьеве". Он рассказывал, что "раз, возвращаясь из соседней деревни верхом, обдумал всю превосходную сцену свидания Дмитрия с Мариной в "Годунове". Какое-то обстоятельство помешало ему положить ее на бумагу тотчас же по приезде, а когда он принялся за нее через две недели, многие черты прежней сцены изгладились из памяти его. Он говорил потом друзьям своим, восхищавшимся этой встречей страстного Самозванца с хитрой и гордой Мариной, что первоначальная сцена, совершенно оконченная в уме его, была несравненно выше, несравненно превосходнее той, какую он написал".*
* (П. В. Анненков, А. С. Пушкин. Материалы для его биографии, стр. 112.)
Савкина горка. На пути Пушкина из Михайловского в Тригорское лежал и другой весьма интересный исторический памятник - Савкина горка.
Сейчас, как и много лет тому назад, гордо возвышается над самой Соротью этот большой красивый зеленый холм со срезанной вершиной.
Савкина горка, как и городище Воронич,- остаток древнего укрепления.
Удивительная правильность формы свидетельствует об искусственном ее происхождении. Узкая, винтом идущая вокруг вала старая дорога, типичная для подобных укреплений, какую можно наблюдать и в Ворониче, ведет на вершину.
Открывающийся отсюда вид на Сороть, на бесконечные просторы лугов и нив за нею, необычайно красив. Надо полагать, что Савкина горка составляла часть, быть может самостоятельный форпост, воронического укрепления и происхождение ее современно Вороническому валу.
Предание говорит, что здесь стоял один из монастырей Воронича - тот "Михайловский монастырь с городища", о котором мы упоминали. Историк этих мест Л. И. Софийский считает, что "нет ничего удивительного в том, что Савкина горка в старину принадлежала Вороничу и что там был насыпан земляной вал и, возможно, что там был монастырь".* Еще лет сорок, сорок пять тому назад на горке стояла полуразвалившаяся, очень старая деревянная часовня. По сей день на вершине горки сохранилась древняя гранитная плита. Это основание каменного креста. Плите почти четыре с половиной столетия. Об этом говорит выбитая на ней надпись: "Лето 7021 постави крест Сава поп". Отсюда название - "Савкина горка"; 7021 год по нашему летоисчислению - 1513. Крест, вероятно, был поставлен на братской могиле русских воинов, погибших здесь в сражениях с иноземными захватчиками.
* (Л. И. Софийский, Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем, стр. 164.)
Как и Воронический вал, Савкина горка была одним из любимых мест Пушкина. Она могла привлекать его своей уединенностью, красотой пейзажа, с нее открывающегося, и, конечно, обаянием древности. Поэт неоднократно бывал здесь, и, быть может, на этом древнем городище, у бывшей литовской границы, откуда тянулись дороги на Литву и Польшу, зрел замысел бессмертных сцен "Бориса Годунова".
О глубоком интересе к Савкиной горке как месту творческого вдохновения говорит известное нам намерение Пушкина в 1831 году приобрести ее и маленькое именьице, в которое она входила. Именье Савкино граничило с одной стороны с землями Михайловского, с другой - с землями Тригорского.
29 июня 1831 года поэт писал П. А. Осиповой: "Да сохранит бог Тригорское от семи казней египетских; живите счастливо и спокойно, и да настанет день, когда я снова окажусь в вашем соседстве! К слову сказать, если бы я не боялся быть навязчивым, я попросил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря о моей хижине в Савкине? - меня этот проект приводит в восхищение и я постоянно к нему возвращаюсь".
П. А. Осипова выразила полную готовность выполнить просьбу Пушкина. Она писала поэту: "Нравятся ли мне ваши воздушные замки? Я не успокоюсь, пока не сбудутся ваши мечты, если я буду иметь к этому хоть малейшую возможность..."
В своем ответном письме Пушкин вновь подтвердил свое желание стать владельцем "красивого уголка" близ Михайловского и Тригорского и просил выяснить деловую сторону приобретения Савкина. "Я вас благодарю за доверие, оказанное мне,- писала П. А. Осипова,- но чем оно больше, тем больше я чувствую себя обязанной быть достойной его... Вот почему, рискуя наскучить вам, мой друг, я спрашиваю, какой суммой вы можете располагать на покупку "хижины", как вы ее называете? Я полагаю, не больше 4-5 тысяч? Обитатели Савкина имеют 42 десятины, разделенные между тремя владельцами. Двое из них почти согласны продать, но старший упрямится и поэтому назначает сумасшедшую цену. Если же вы мне сообщите вашу сумму - найдем средство примирить наши разногласия".
Проектам этим, однако, не суждено было осуществиться. Через два с половиной месяца после первого письма Пушкин сообщал Осиповой: "Благодарю вас, сударыня, за труд, который вы взяли на себя, вести переговоры с владетелями Савкина. Если один из них упорствует, то нельзя ли уладить дело с двумя остальными, махнув на него рукой? Впрочем, спешить некуда: новые занятия удержат меня в Петербурге по крайней мере еще на 2 или на 3 года. Я огорчен этим: я надеялся провести их вблизи Тригорского".
Пушкин задержался в Петербурге, Савкина не купил, однако мысль иметь свою "хижину" вблизи Михайловского и Тригорского не покидала его.
Он вновь и вновь возвращается к ней, особенно в последние годы жизни, когда самым заветным его желанием было покинуть ненавистный душный николаевский Петербург и сменить суетное столичное существование на спокойную творческую жизнь в родной "глуши", вблизи дорогих старых друзей.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://a-s-pushkin.ru/ 'Александр Сергеевич Пушкин'