Глава десятая. Три тома "Современника"

 Не знаю, чем провинились русские писатели... 
 Но я знаю, что никогда не бывали они 
 притеснены, как нынче.

Л. С. Пушкин - Д. В. Давыдову

Второй том "Современника" уже был в наборе, когда Пушкин вернулся из Москвы. На одно из первых мест в нем поставлено было стихотворение молодого Кольцова - "Урожай".

Для этого тома Пушкин написал статью, посвященную заседанию Российской Академии наук, на котором присутствовал.

В статье "Российская Академия", которая представляет интерес и сегодня, Пушкин особо останавливается на одной из глав Устава Академии, где говорилось о роли Академии как стража русского языка:

"Академия есть страж языка, и потому должно ей со всевозможною к общей пользе ревностию вооружаться против всего несвойственного, чуждого, невразумительного, темного, ненравственного в языке. Но сие вооружение ее долженствует быть на единой пользе словесности основанное, кроткое, правдивое, без лицеприятия, без нападений и потворства, не похоже на те предосудительные сочинения, в которых, под мнимым разбором, пристрастное невежество или злость расточают недостойные похвалы или язвительные хулы без всякой истины и доказательств, в коих одних заключается достоинство и польза сего рода писаний".

"Ныне,- писал Пушкин,- Академия приготовляет третье издание своего Словаря, коего распространение час от часу становится необходимее. Прекрасный наш язык, под пером писателей неученых и неискусных, быстро клонится к падению. Слова искажаются, грамматика колеблется. Орфография, сия геральдика языка, изменяется по произволу всех и каждого. В журналах наших еще менее правописания, нежели здравого смысла..."

Параллельно Пушкин поместил в "Современнике" статью "Французская Академия". Он писал в ней, в связи со смертью члена Академии, поэта Арно, о свободе творчества, о независимости вдохновения и бескорыстной любви художника к своему искусству.

"Две или три басни, остроумные или грациозные,- писал Пушкин,- дают покойнику Арно более права на титло поэта, нежели все его драматические творения. Всем известен его "Листок":

 De ta tige detachee, 
 Pauvre feuille dessechee, 
 Ou va tu? - je n'en sais rien, etc*.

*(Оторвавшись от своего стебля. 
 Бедный сухой листок. 
 Куда несешься ты? - Не знаю... и т. д. (франц.).) 

Участь этого маленького стихотворения замечательна. Костюшко перед своей смертью повторил его на берегу Женевского озера; Александр Ипсиланти перевел его на греческий язык; у нас его перевели Жуковский и Давыдов.

"Русский перевод его, сделанный генералом Давыдовым,- поясняет Пушкин в сноске,- замечателен, говорят, по своему изяществу и точности. Господин Давыдов - один из тех людей, которые, обладая природным даром к поэзии, предаются ей лишь из прихоти и чтобы отдохнуть от войны и наслаждений..."

Если, находясь в Москве, Пушкин мог уделить мало внимания второму тому "Современника", то третий том был щедро насыщен произведениями самого поэта. Здесь напечатаны были "Родословная моего героя", "Полководец", "Сапожник", "Вольтер", "Анекдоты", большая рецензия на "Фракийские элегии" В. Теплякова, ответ на критику "Истории Пугачевского бунта" и две большие заметки в отделе новых книг.

В третьем томе "Современника" была также напечатана большая статья Пушкина по поводу вышедших в Нью-Йорке "Записок Джона Тенпера", цивилизованного американца, прожившего тридцать лет среди индейцев.

"С некоторого времени Северо-Американские Штаты,- писал Пушкин,- обращают на себя в Европе внимание людей наиболее мыслящих. Не политические происшествия тому виною: Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ей географическим ее положением, гордая своими учреждениями. Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую- подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть, со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами.

Отношения Штатов к индийским племенам, древним владельцам земли, ныне заселенной европейскими выходцами, подверглись также строгому разбору новых наблюдателей. Явная несправедливость, ябеда и бесчеловечие Американского Конгресса осуждены с негодованием... Остатки древних обитателей Америки скоро совершенно истребятся...

...они ("Записки Джона Теннера".- А. Г.) наконец будут свидетельствовать перед светом о средствах, которые Американские Штаты употребляли в XIX столетии к распространению своего владычества..."

Статья "Джон Теннер" была написана Пушкиным в августе 1836 года, а в 1835 году он, перекликаясь с книгой Радищева, написал свое "Путешествие из Москвы в Петербург", где встречаются те же мысли о гнете английского капиталистического строя.

"Прочтите,- писал Пушкин,- жалобы английских фабричных работников: волосы встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство, с одной стороны, с другой - какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смидта или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного".

В анонимной статье "Прогулка по Москве", помещенной в "Современнике", автор писал: "Барские, старинные барские дома в Москве переводятся, и много-много по одному, по два, стоит их теперь сиротами на больших улицах... Что за перемена в гражданском обществе совершается перед моими глазами тихо, неприметно?.. Хозяева всех этих домов или оставили Москву, или обедняли, или вымерли, или, наконец, поняли, что для одного семейства, как бы оно велико не было, Куракинский дом в Старой Басманной или Голицынский в Новой слишком велик, то есть неудобен. Дома эти достались обществу, и где обитала праздность, там теперь поселился труд.- Перемена утешительная!"...

В третьем томе "Современника" Пушкин поместил повесть Гоголя "Нос" с такой заметкой от издателя:

"Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись".

Третий том Пушкин открыл шестнадцатью стихотворениями безвестного тогда поэта Ф. И. Тютчева. Их привез из Мюнхена, где Тютчев служил при русском посольстве, его друг, И. Г. Гагарин. Пушкин пришел от них в восторг и "носился с ними целую неделю", оценив глубину мыслей, яркость красок, новизну и силу языка поэзии Тютчева.

Узнав об этом из письма Гагарина, Тютчев писал из Мюнхена, что ему приятно воздать честь Пушкину - русскому уму, который так высоко стоит сейчас над всеми современными французскими поэтами.

Нужно сказать, что имя Пушкина в то время уже было хорошо известно в Европе. Многие его произведения были переведены и изданы на Западе при его жизни. Особенно много переводов появилось на французском языке: отрывки из "Руслана и Людмилы", "Борис Годунов", "Русалка", "Песнь о вещем Олеге", "Талисман", "Черная шаль", "Полтава", "Граф Нулин", "Выстрел", "Кирджали", "Бахчисарайский фонтан", "Цыганы", "История Пугачева" и другие. "Кавказский пленник" был переведен на французский, немецкий, итальянский, польский и шведский языки.

Французский поэт Ламартин просил Пушкина прислать ему для перевода свои стихи и прозу.

По просьбе приехавшего в Россию французского писателя Леве-Веймара Пушкин перевел для него в июне - июле 1836 года одиннадцать русских народных песен из известного сборника русских песен Новикова.

Два величайших поэта своих народов - русского и немецкого-o Пушкин и Гёте высоко ценили друг друга. Из Одессы Пушкин пишет в марте 1824 года одному из друзей: "Читаю Шекспира и библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира". В апреле того же года рисует, в минуты творческого раздумья, портрет Гёте. Еще до того, в 1822 году, стихотворению "Таврида", насыщенному воспоминаниями о холмах "края прелестного", Пушкин предпосылает эпиграф из Гете: "Возврати мне мою юность!" А позже, в 1828 году, эпиграфом к стихотворению "Кто знает край, где небо блещет..." Пушкин ставит строку из гетевского "Вильгельма Мейстера: "Ты знаешь край?.."

"Благоговею перед создателем "Фауста",- пишет Пушкин и сам создает в 1825 году "Сцену из "Фауста".

Ответом на "Сцену из "Фауста" явился присланный немецким поэтом подарок, о котором писал биограф Пушкина П. В. Анненков: "...Гёте послал Пушкину поклон через одного русского путешественника и препроводил с ним в подарок собственное свое перо, которое, как мы слышали, многие видели в кабинете Пушкина в богатом футляре, имевшем надпись: "Подарок Гете". Других сведений о нем не сохранилось.

В июне 1836 года в Париже вышло четвертое издание "Всемирной и карманной биографии, или Исторического словаря живых и мертвых людей с 1788 года до наших дней, прославившихся своими писаниями, деятельностью, талантами, добродетелями или преступлениями".

В этом словаре Пушкину посвящена была довольно обстоятельная статья, где говорилось, что он занимает первое место в русской поэзии.

В статье отмечалось, что всякое принуждение удручает поэта, что его дарование вырастает от препятствий и точно бросает вызов гонению. Чтобы понять и оценить его, указывалось в статье, не следует забывать абсолютистские формы правления этой огромной империи, властолюбие которой не ограничивается, несмотря на завоевания просвещения.

А "абсолютистские формы правления" продолжали душить Пушкина: "Современник" состоял на особом учете не только в главном управлении цензуры, но и в III отделении.

"Ни один из русских писателей не притеснен более моего",- жаловался Пушкин Бенкендорфу.

Второй и третий том "Современника" вышли один за другим в июле и августе 1836 года.

Четвертый том был выпущен в конце декабря. Пушкин поместил в нем еще восемь стихотворений Ф. И. Тютчева и занявшую большую часть книги "Капитанскую дочку". Повесть эта произвела большое впечатление.

Еще до выхода "Современника" Пушкин читал "Капитанскую дочку" на вечере у Вяземского. Ряд сделанных им замечаний Пушкин учел, сдавая рукопись в печать.

Очень положительно отозвался о повести в одном из своих писем А. Тургенев: "Капитанская дочка" так здесь прославилась, что Барант (французский посланник в России.- А. Г.) предлагал автору при мне перевести ее на французский язык с его помощью: но как он выразит оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старорусских и этой девичьей русской прелести - кои набросаны во всей повести? Главная прелесть в рассказе, а рассказ перерассказывать на другом языке - трудно".

"Где, - писал Гоголь своему другу Прокоповичу из Рима, - выберется у нас полугодие, в течение которого явились бы разом две такие вещи, каковы "Полководец" и "Капитанская дочка". Видана ли была где-нибудь такая прелесть! Я рад, что "Капитанская дочка" произвела всеобщий эффект".

Друг юности и вдохновитель свободолюбивой поэзии Пушкина, Чаадаев писал Александру Тургеневу из Москвы:

"Пусть я безумец, но надеюсь, что Пушкин примет мое искреннее поздравление с тем очаровательным созданием, его побочным ребенком ("Капитанская дочка"), которое на днях дало мне минуту отдыха от гнетущего меня уныния. Скажите ему, пожалуйста, что особенно очаровала меня в ней его полная простота, утонченность вкуса, столь редкие в настоящее время, столь трудно достижимые в наш век, век фатовства и пылких увлечений..."

Белинский, очень высоко ценивший Пушкина, писал что "Капитанская дочка" - нечто вроде "Онегина" в прозе... Многие картины по верности, истине содержания и мастерству изложения - чудо совершенства".

В "Литературных мечтаниях" Белинский писал, что "Пушкин был совершенным выражением своего времени... он заплатил дань всем великим современным событиям, явлениям и мыслям, всему, что только могла чувствовать тогда Россия... Пушкин был выражением современного ему мира, представителем современного ему человечества, но мира русского, но человечества русского".

"Поговорим о нем,- писал Белинский в одной из своих позднейших статей,- как можно меньше, потому что сказать о нем всего не успеешь и в целую жизнь".

Пушкин, с своей стороны, очень ценил Белинского. Им не пришлось встретиться лично, но, ознакомившись с "Литературными мечтаниями" Белинского, поэт внимательно следил за его статьями. "Внимание Пушкина,- пишет известный ученый, исследователь творчества поэта профессор Ю. Г. Оксман,- привлекла к себе статья Белинского "Несколько слов о "Современнике", с которой он познакомился, приехав в Москву в мае 1836 года. Статья эта явилась первым и единственным положительным откликом в печати на его журнал. Встреча Пушкина с Белинским, которую готовили в Москве их общие друзья - П. В. Нащокин и М. С. Щепкин, не состоялась только потому, что поэт неожиданно должен был ускорить свое возвращение в Петербург. Однако в первом же письме из Петербурга к Нащокину Пушкин просил его передать Белинскому "тихонько от Наблюдателей" экземпляр "Современника" и его большое сожаление, что "с ним не успел увидеться в Москве"...

Пушкин писал о Белинском: "Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и с остроумием соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности - словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного".

Не повлияла на отношение Пушкина к Белинскому и резко отрицательная статья критика о второй книжке "Современника". Осенью 1836 года Пушкин уполномочил Нащокина предложить Белинскому переехать в Петербург и стать сотрудником "Современника". В ответ на это Нащокин писал:

"...я его не видал, но его друзья, в том числе и Щепкин, говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши,- и я его к тебе пришлю".

В те дни в "Телескопе" было опубликовано знаменитое "Философическое письмо" Чаадаева, за которое Николай I приказал считать автора сумасшедшим. Ходили упорные слухи о привлечении к дознанию по этому делу Белинского. И события личной жизни Пушкина складывались так, что переговоры о приглашении Белинского в "Современник" уже не возобновлялись.

Но, писал в своих воспоминаниях И. И. Панаев, "один Пушкин, кажется, втайне сознавал, что этот недоучившийся студент должен будет занять некогда почетное место в истории русской литературы".

Сам Белинский очень ценил внимание к нему Пушкина, "...больше всего... меня радуют доселе и всегда будут радовать, как лучшее мое достояние, несколько приветливых слов, сказанных обо мне Пушкиным,- писал он Гоголю.- И я чувствую, что это не мелкое самолюбие, а го, что я понимаю, что такое человек, как Пушкин, и что такое одобрение со стороны такого человека, как Пушкин".

Уже после смерти Пушкина первый его биограф, Анненков, как-то собирался за границу.

- Какие книги вы берете с собою? - спросил его Белинский.

- Странно вывозить книги из России в Германию,- отвечал Анненков.

- А Пушкина?

- Не беру и Пушкина.

- Лично для себя,- заметил Белинский,- я не понимаю возможности жить, да еще в чужих краях, без Пушкина.

Несмотря на блеск и светозарность пушкинского гения, "Современник", в котором Пушкин печатал свои произведения, не получил широкого распространения. Первые два тома журнала были отпечатаны в количестве двух тысяч четырехсот экземпляров каждый, третий - в количестве лишь тысячи двухсот, а тираж четвертого тома пришлось снизить до девятисот экземпляров. Но и это количество не разошлось. После кончины Пушкина было взято на учет сто девять полных комплектов "Современника", а остальные излишне отпечатанные экземпляры первых двух номеров, очевидно, рассматривались как макулатура.

Неуспех журнала объяснялся тем, что он не имел права касаться политических тем, обескровливался цензурой, лишен был политической хроники и модных приложений, которыми привлекала читателей "Библиотека для чтения", печатавшаяся в количестве пяти тысяч экземпляров.

Не оправдались поэтому и ожидания Пушкина, что "Современник" принесет ему не менее двадцати пяти тысяч годового дохода и даст возможность поправить свое материальное положение.

И потому Пушкин был очень взволнован, когда, в конце октября, получил из Гуттенберговой типографии счет на пять тысяч рублей за печатание журнала. Он лично пришел в типографию, чтобы протестовать против поставленной в счете цены - по сорок пять рублей за набор и печать листа, в то время как Вяземский ему сказал, что больше тридцати пяти рублей за лист не возьмут...

В четвертом томе "Современника" объявлялось об открытии подписки на 1837 год, но том этот вышел уже после смерти Пушкина.