Глава пятнадцатая. Перед катастрофой

 О нет, мне жизнь не надоела, 
 Я жить люблю, я жить хочу. 
 Душа не вовсе охладела, 
 Утратя молодость свою.

"О нет, мне жизнь не надоела..."

Тягостное душевное состояние Пушкина на последнем лицейском празднике явилось результатом все нараставшего недовольства поэта его двусмысленным положением в светском обществе, его трудными материальными обстоятельствами. Он был знаменит в самом лучшем, самом высоком смысле этого слова и прекрасно сознавал свое превосходство над великосветской чернью, над "орангутангами", среди которых осужден был жить.

И одновременно Пушкин чувствовал большую любовь к себе русских людей, все растущую популярность его имени. Один из крупных государственных деятелей прошлого столетия, член комиссии по крестьянской реформе 1861 года, Н. П. Семенов рассказывал, как, будучи еще совсем молодым человеком, он шел однажды по улице с своим родственником, цензором В. Н. Семеновым, и вдруг услышал вдали шум. Показалась толпа людей. Думали, что едет царь. Оказалось, что люди приветствовали Пушкина, аплодировали ему, кричали: "Браво, Пушкин!"

Так популярен был поэт в массах. Между тем он вынужден был жить в чуждой ему великосветской среде, где всегда чувствовал себя униженным, пренебреженным.

"Певец свободы,- писал в своих "Воспоминаниях" писатель В. А. Соллогуб,- наряженный в придворный мундир для сопутствования жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко. К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто не доставало средств... Наконец, он имел много литературных врагов, которые не давали ему покоя и уязвляли его раздражительное самолюбие... Журнал его, "Современник", шел плохо... В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил себе в целых семействах, в целых партиях врагов непримиримых".

"Что до меня, я исхожу желчью и совершенно ошеломлен,- пишет Пушкин в октябре 1835 года в Тригорское, П. А. Осиповой.- Поверьте мне... хотя жизнь "сладкая привычка", однако есть в ней и горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет-мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее".

Пушкин давно мечтал уйти от этой петербургской "мерзкой кучи грязи". В одном из своих последних стихотворений он писал:

 Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит - 
 Летят за днями дни и каждый час уносит 
 Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем 
 Предполагаем жить - и глядь, как раз умрем. 
 На свете счастья нет, но есть покой и воля. 
 Давно завидная мечтается мне доля - 
 Давно, усталый раб, замыслил я побег 
 В обитель дальную трудов и чистых нег.

Этой мечте поэта не суждено было осуществиться: не на что было перебраться в Михайловское с большой семьей. Он просил Нащокина одолжить ему пять тысяч рублей на переезд, но тот не мог в ту пору выполнить его просьбу.

"Я рассчитывал,- пишет Пушкин отцу 20 октября 1836 года,- побывать в Михайловском - и не мог. Это расстроит мои дела по меньшей мере еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью".

Пушкин находился в те дни в очень тяжелом материальном положении. 1 июня 1836 года он занял у Н. И. Оболенского под расписку пять тысяч рублей, но большую часть этих денег вынужден был сразу же отдать за купленную карету.

8 августа Пушкин взял под залог шалей, жемчуга и серебра семь тысяч шестьдесят рублей у ростовщика Шишкина, 25 ноября - еще тысячу двести пятьдесят рублей, 30 декабря занял у В. Г. Юрьева три тысячи девятьсот рублей. Среди заложенных Пушкиным вещей было тридцать фунтов серебра, принадлежавшего его другу С. А. Соболевскому.

Он должен был 3399 руб. 65 коп. книжному магазину Беллизара, 2960 руб. в типографию за печатание "Современника", 2447 руб. 50 коп. фабрике Кайдановой за бумагу для журнала и разные суммы многочисленным кредиторам, вплоть до задолженности лавочнику и своему камердинеру. После смерти Пушкина опекой над его детьми и имуществом было уплачено по пятидесяти счетам около ста двадцати тысяч рублей.

Все эти долги и тяжелые материальные обстоятельства очень угнетали Пушкина.

И вот в эти полные забот, тревог и волнений дни ему нанесено было 4 ноября 1836 года оскорбление, которое, по понятиям того времени, могло быть смыто только кровью.

Уже за много месяцев до этого в мирную, полную вдохновенного творческого труда жизнь поэта ворвался чужеземец и проходимец, у которого было три отечества и два имени,- корнет кавалергардского полка Дантес.

Французский эмигрант, Дантес был усыновлен голландским посланником в России, служил в русской армии и после усыновления его бароном Геккерном носил два имени - Геккерна и Дантеса.

По странной случайности Пушкин записал 26 января 1834 года, за три года до катастрофы, в своем "Дневнике": "Барон Дантес и маркиз де Пина - два шуана будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет".

Эти шуаны, боровшиеся во время Великой французской революции против республики, были приверженцами династии французских королей Бурбонов. Во время июльской революции, свергнувшей Карла X Бурбона, Дантес примкнул к партизанам, объединившимся в Вандее вокруг герцогини Беррийской Марии-Каролины, принцессы обеих Сицилии, невестки свергнутого короля. Дантес стал ее любимым пажем.

Оба приняты были в русскую гвардию, и оба должны были вскоре покинуть Россию. Маркиз де Пина был обвинен в краже серебряных ложек, а Дантес стал на пути величайшего русского поэта.

Что представлял собой Дантес, ласково встреченный официальным и великосветским Петербургом и, что очень редко выпадало на долю представителей даже самых знатных русских фамилий, сразу принятый офицером в лейб-гвардию?

По отзывам современников, это был красивый, наглый, самоуверенный, веселый и остроумный юноша. Блестящий кавалергард, он пользовался успехом в не очень разборчивом аристократическом обществе Петербурга, а великосветские дамы готовы были хохотать, слушая его пустейшую болтовню и дешевые казарменные анекдоты.

"Дантес был совершенно незначительной фигурой, когда сюда приехал,- писал Александр Карамзин своему брату Андрею,- необразованность забавно сочеталась в нем с природным остроумием, а в общем это было полное ничтожество как в нравственном, так и в умственном отношении".

Русского языка Дантес не знал. Он заучил лишь несколько готовых фраз, без которых нельзя было обойтись при несении службы в эскадроне, и пользовался ими в зависимости от обстоятельств. Никто никогда не видел его за книгой. В Россию он приехал с откровенной целью сделать карьеру. Однополчане называли его заносчивым французом. К своей службе он относился не слишком ревностно, часто опаздывал в эскадрон, отлучался с дежурства и за время службы в полку был подвергнут сорока четырем взысканиям.

Наталья Николаевна, жена Пушкина, была одной из красивейших женщин Петербурга и с первой же встречи произвела на Дантеса большое впечатление. Он стал оказывать ей исключительное внимание, искал встреч с нею, на балах неизменно приглашал на танцы.

Наталья Николаевна Пушкина, жена поэта. С портрета В. Гау

Наталья Николаевна в первое время не обращала внимания на ухаживания Дантеса, ей просто льстило внимание блестящего кавалергарда. И это не вызывало ревности Пушкина. Дантес просто был ему противен своей наглой манерой держаться, своим не слишком воздержанным с дамами языком.

Слушая каламбуры Дантеса и являясь свидетелем его остроумных шалостей, Пушкин иногда даже смеялся. Но, когда ухаживание Дантеса за его женой обратило на себя внимание общества и поэт стал объектом злых намеков и плоских шуток, он перестал принимать у себя Дантеса.

Зная, что Пушкины часто бывают у Вяземских, Дантес проник к ним и продолжал вести себя нагло. Вяземские попросили его не посещать их и предупредили, что вынуждены будут предложить швейцару не принимать его...

Дантесу во всем оказывал поддержку его приемный отец, голландский посланник в Петербурге, барон Геккерн. Это был сластолюбивый старик, всегда двусмысленно улыбавшийся, отпускавший вольные и двусмысленные шуточки, во все вмешивающийся. И одновременно контрабандист, превративший дом голландского посольства в Петербурге в международный центр спекулятивной торговли антикварными вещами.

Наталье Николаевне Гончаровой было девятнадцать лет, когда она вышла замуж за тридцатидвухлетнего Пушкина. В отчем доме она получила весьма скудное образование, воспитывалась так, как воспитывались в первой половине прошлого века девушки среднего дворянско-помещичьего круга. Природа одарила ее исключительной красотой, и это, при ее малом образовании и молодости, сделало ее бездумно легкомысленной. Отравляющая атмосфера высшего света и двора наложила на нее свой особый отпечаток.

Мужа своего Наталья Николаевна любила, как писал Вяземский, "вовсе не для успехов своих в свете", но слава Пушкина все же давала возможность иметь этот успех. Произведений своего гениального мужа она почти не читала и была глубоко равнодушна к литературе и поэзии.

Читая письма Пушкина к жене, мы видим, что поэт никогда не делился с ней своими творческими планами, и, когда осенью 1835 года ему понадобились в Михайловском сочинения Монтеня, он просил ее прислать ему "4 синих книги на длинных полках", даже не называя их...

Письма Натальи Николаевны к мужу до нас не дошли. Вероятнее всего, они остались у дочери Пушкина, Натальи Александровны, графини Меренберг, и увезены были ею за границу. Сохранилась приписка Натальи Николаевны в конце письма ее матери к Пушкину от 14 мая 1834 года из Яропольца. Эти несколько бессодержательных и бесцветных строк дают возможность судить о характере и стиле ее писем. Она писала Пушкину:

"С трудом я решилась написать тебе: мне нечего тебе сказать, все свои новости я с оказией сообщила тебе на этих днях. Маман сама хотела отложить письмо до следующей почты, но побоялась, что ты будешь испытывать некоторое беспокойство, не получая в течение некоторого времени от нас известий. Это соображение заставило ее победить свой сон и усталость, которые одолели ее и меня, так как мы весь день пробыли на воздухе. Из письма маман ты увидишь, что мы все чувствуем себя очень хорошо. Поэтому я ничего не пишу на этот счет и кончаю письмо, нежно тебя обнимая. Думаю написать тебе побольше при первой возможности. Прощай, будь здоров и не забывай нас".

Письмо написано было по-французски.

Пушкин нежно любил свою жену. Для него она была "чистейшей прелести чистейший образец". Он глубоко верил ей, и сама она, простодушно, ничего не скрывая, рассказывала ему об ухаживании за ней Дантеса и вообще обо всех своих делах и заботах.

Вступая с нею в брак, Пушкин ясно отдавал себе отчет в том, что очень многое отделяет эту носительницу неотразимой женской красоты от него, Пушкина, уже при жизни увенчанного славой величайшего русского поэта.

В те дни он писал:

"Участь моя решена... Я женюсь, то есть я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.

Я готов удвоить жизнь, и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии: я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?.."

И в болдинскую осень, перед женитьбой, Пушкин настроен был грустно. Он написал тогда свою замечательную "Элегию":

 Безумных лет угасшее веселье 
 Мне тяжело, как смутное похмелье. 
 Но, как вино - печаль минувших дней 
 В моей душе чем старе, тем сильней. 
 Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе 
 Грядущего волнуемое море. 
 ...................................
 Порой опять гармонией упьюсь, 
 Над вымыслом слезами обольюсь, 
 И может быть - на мой закат печальный 
 Блеснет любовь улыбкою прощальной.

За неделю до свадьбы Пушкин писал своему приятелю арзамасцу Н. И. Кривцову:

"...Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумна и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Счастье - только на избитых дорогах. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю как люди, и, вероятно не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входили в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью..."

К середине 1836 года положение Пушкина стало невыносимым.

Летом Пушкины снимали дачу на Каменном острове. Неподалеку от них жил его близкий друг, М. Ю. Виельгорский - композитор, музыкант, певец, поэт. Гениальным дилетантом назвал его композитор Шуман. У него собирались обычно поэты, писатели, художники, музыканты. Глинка проводил у него, перед первой постановкой, репетицию "Ивана Сусанина", Шуман дирижировал своей симфонией. Его посещали композиторы Лист и Берлиоз, знаменитый скрипач Вьетан, известная французская певица Полина Виардо.

Балкон дачи Виельгорского выходил на усаженное березами шоссе, которое вело от Каменноостровского проспекта и моста, вдоль реки, к Елагину острову.

В яркий солнечный день сюда подъехала блестящая кавалькада. То были Наталья Николаевна Пушкина с сестрой Екатериной и Дантесом.

- Зайдите! - пригласил их Виельгорский.

- Некогда! - ответила Пушкина, хлестнула коня, который нетерпеливо рыл копытом землю, и все неожиданные гости галопом помчались дальше.

По этому же пути полгода спустя Пушкин направлялся с Данзасом к месту роковой дуэли...

Наталья Николаевна проводила время в непрерывных увеселениях, посещала праздники и балы. Пушкин вынужден был сопровождать жену и одиноко бродил по залам, пока она танцевала. "Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Так он протранжирит всю жизнь свою..." - писал в те дни Гоголь.

И сам Пушкин писал Нащокину: "Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде,- все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения..."

Дантес продолжал ухаживать за женой Пушкина. Злорадные усмешки и перешептывания за спиной поэта усиливались. Он ни на минуту не подозревал жену, безгранично верил ей, но положение его в обществе с каждым днем становилось все более трудным.

Вяземский рассказывал, что он шел как-то по Невскому с Натальей Николаевной Пушкиной, ее сестрой Екатериной и Дантесом. В это время мимо них как вихрь, не оглядываясь, промчался Пушкин и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для Вяземского это явилось первым признаком надвигающейся катастрофы.

И катастрофа разразилась...

Каменный остров. Вдали - Павловский дворец. С рисунка В. Петерсона

Убийство Пушкина явилось, по мнению современников, актом политического характера, делом "многоглавого убийцы", результатом ненависти реакционных кругов Петербурга к поэту, чьи свободолюбивые стихи были найдены в делах почти всех участников восстания 14 декабря 1825 года.

Великий поэт нации, принадлежавший по рождению к высшему дворянству и ставший выразителем идей нового поколения, не мог остаться в рядах аристократической верхушки и пал жертвою ненависти к нему этих воинствующих кругов. Геккерн и Дантес явились лишь случайными выразителями их воли.

Хранящиеся в Центральном Государственном архиве в Москве личные фонды династии Романовых показывают, что в направленной против Пушкина интриге принимала участие и жена Николая I, императрица Александра Федоровна, немка по происхождению, чуждая всему русскому.

На протяжении многих лет она вела регулярные дневниковые записи в своих "Записках для себя".

Эти записи были недавно расшифрованы и показывают, что Дантес был близок к ее окружению, пользовался симпатиями при дворе, что ближайшие друзья императрицы ненавидели Пушкина и явно покровительствовали проходимцу Дантесу.

Такова была фактическая обстановка январской драмы 1837 года, повлекшей за собою гибель Пушкина.