Не только мечом...

Не только мечом...

В конце февраля 1812 года в связи с последними известиями о концентрации в Германии, вблизи русских границ, армии Наполеона к западным границам двинулись и русские войска.

Один за другим покидали Петербург гвардейские полки. Проследовали маршем через Царское Село гренадерский полк, лейб-гренадерский, гвардейский экипаж, лейб-гвардии артиллерийская бригада... 7 марта ушли лейб-гвардии Литовский и Измайловский полки.

Пасмурным и туманным выдался день 9 марта. Поутру едва морозило, а потом пошел дождь вперемежку с мокрым снегом. В этот день уходил в Вильну и лейб-гвардии Семеновский полк, в котором служили Николай и Петр Оленины. Царь остался доволен смотром и за "совершенную исправность, в каковой полки... выступили... из Санкт-Петербурга", объявил всем офицерам "свое благоволение", а нижним чинам приказал выдать по фунту рыбы, чарке вина и по рублю на душу. Многие офицеры были произведены в следующие чины, Петр Оленин - в прапорщики.

Алексей Николаевич, не так давно участвовавший в суворовских походах и Шведской кампании, провожая сыновей, напутствовал их письмом и просил придерживаться вдали от дома родительского наставления.

Рис. 40. Бородинское сражение. Рисунок А. И. Дмитриева-Мамонова. 26 августа 1812. Кроки. Перо. Из альбома Олениных. ГРМ

"Любезные дети Николай и Петр! - писал Алексей Николаевич. - Мы расстаемся с вами в первый раз и расстаемся, может быть на долгое время! В первый раз вы будете управлять собою без всякого со стороны нашей влияния. Итак, родительским долгом почитаем мы, т. е. я и родшая вас, письменным вас снабдить наставлением, которое... будет сколько можно коротко, ибо на правду мало слов нужно... Если ваши деяния честны, человеколюбивы и не зазорны, то хотя бы и временное вас несчастье постигло, но рано или поздно святая и непоколебимая справедливость божья победит коварство и ухищрение. Одно спокойствие совести можно уже почитать совершенною себе наградою. Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает ее. Будьте храбры, а не наянливы, никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, "двух смертей не бывает, а одной не миновать". Я и сам так служил и служить еще буду, если нужда того востребует. Будьте учтивы, но отнюдь не подлы, удаляйтесь от обществ, могущих вас завлечь в игру, в пьянство и другие скаредные распутства, неприличныя рассудительному и благовоспитанному человеку. Возлюбите ученье ради самих себя и в утешение наше. Оно нас отвлекает от всех злых пороков, которые порождаются от лени и возрастают в тунеядстве. Будьте бережливы, но не скаредны и в чужой земле берегите, как говорят, деньгу на черный день. В заключенье всего заклинаем вас быть всегда с нами искренними, даже и в сокровеннейших погрешностях ваших. Отец и любящая своих чад мать, как мы вас любим, единственные могут быть нелицемерными путеводителями детям своим. Если же они и слишком иногда строги, тому причина непомерное их желание видеть чад своих на высшей степени славы и благополучия. Затем да будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни. Аминь.

P. S. Если вы будете к нам писать по возможности, то ни о каких политических делах не уведомляйте, нам только нужно знать о здоровье вашем, о выборе знакомства, о прилежании вашем к ученью, т. е. к наукам и художествам, буде вы на то можете употребить время от службы остающееся"^*.

^* (ИРЛИ, ф. 265, оп. 2, № 1886.)

12 июня 1812 года французская армия перешла русские границы. Началась война. По нескольку раз на день в Петербург прибывали из армии измученные быстрой ездой курьеры. Реляции малоутешительные: войска отступают.

Алексей Николаевич ежедневно спешил из дворца в Приютино, где его ждали многочисленные домочадцы, Крылов, Гнедич, Ермолаев. По вечерам в гостиной или в столовой за большим обеденным столом он рассказывал о последних событиях на полях сражений. Наполеон стремился к Москве, но не исключалось его наступление и на Петербург. Алексей Николаевич говорил о возможной эвакуации библиотеки куда-нибудь на север, о том, что уже вывозят из Петербурга отдельные ценности. Елизавета Марковна сокрушалась молчанию сыновей: живы ли? Не приходили известия и от старшего брата, Константина Марковича, тоже бывшего в армии.

Снова в Приютине бывает Батюшков. В Петербург он прибыл в начале года после неоднократных приглашений Гнедича и Оленина, готовых помочь с местом. Вскоре Оленин зачислил его в депо манускриптов помощником библиотекаря. За вечерними беседами в Приютине Батюшков возбуждался, слыша о военных действиях. Невозможность принять в них участие из-за болезни доводила его до бешенства. "Если бы не проклятая лихорадка, то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сидеть сиднем над книгою; мне же не приучаться к войне",- писал он в те дни Вяземскому, находившемуся в ополчении.

В начале августа главнокомандующим русской армии был назначен М. И. Кутузов. Оленин знал Михаила Илларионовича, высоко ценил его полководческий дар.

Все ожидали решительной битвы, и она состоялась. 26 августа главные силы Кутузова и Наполеона встретились в Бородинском сражении, а вскоре в Приютино пришло письмо начальника батальона, в котором служили Николай и Петр, полковника Дамаса: "Я просил... известить вас о несчастии вашем, Алексей Николаевич: вы знаете меня, знаете, какую я принимаю участь в вашем состоянии. Богу было угодно призвать к себе Николая. Петр жив и, надеюсь, будет жить. В письме моем Александру Дмитриевичу вы увидите подробности. К чему более писать? Слова недостаточны"^*.

^* (Текст письма приводится по копии, присланной Н. П. Олениной и хранящейся в архиве автора.)

В письме к неизвестному нам Александру Дмитриевичу Дамас сообщал: "Николай убит ядром, которое вырвало у него сердце. При мне он был похоронен. Петр получил в шею сильную от ядра контузию. Будучи сам легко ранен в левую руку, я привез Петра в Москву, и он еще был без памяти...^*"

^* (Текст письма приводится по копии, присланной Н. П. Олениной и хранящейся в архиве автора.)

Описание обстоятельств гибели Николая Оленина и ранения Петра сохранились в воспоминаниях их однополчанина М. И. Муравьева-Апостола: "26 августа 1812 г. еще было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас. Так началось Бородинское сражение. Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го батальона Семеновского полка находился 2-ой батальон. Петр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го батальона, был перед ним верхом. В 8 час. утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед батальоном в кружок, чтобы порасспросить о контуженном. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить. Тогда командир 2-го батальона Максим Иванович Де-Дама (De Damas) скомандовал: "Г-да офицеры, по местам". Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Они оба радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, а унтер-офицеру оторвало ногу"^*.

^* (Муравьев-Апостол М. И. Воспоминания и письма. СПб., 1922, с. 40)

Что было после боя, рассказали слуги братьев Олениных, Михайла Карасев и Тимофей Мешков, в письме к Алексею Николаевичу. Это письмо Оленин затем направил к Гречу для публикации его в "Сыне отечества". Карасев и Мешков проявили настойчивость, чтобы получить разрешение на отдельное захоронение Николая Оленина и Татищева, которых уже собирались хоронить в братской могиле. "По приезде нашем в Можайск, - писали они Алексею Николаевичу 11 октября,- сыскали два гроба для Николая Алексеевича и господина Татищева, и священник, отпев их, похоронил по долгу христианскому"^*.

^* (Сын отечества, 1812, № 3.)

Петра слуги в сопровождении Дамаса довезли до Москвы, где остановились в доме Дмитрия Марковича Полторацкого. Потом пришлось покинуть Москву и ехать во Владимир.

В Москве с Олениным встретился Батюшков, приехавший за несколько дней до Бородинского сражения, чтобы помочь Екатерине Федоровне Муравьевой перебраться во Владимир, в более безопасное место. Из Владимира Батюшков сообщал Гнедичу: "Петру, славу богу, полегче. Он здесь под присмотром Архаровых, которые его с своим домашним лекарем проводят до Нижнего <Новгорода>. Мы и сами отправляемся туда же... Кажется, что Петр будет здоров совершенно. Я описываю тебе сии подробности затем, чтоб ты, мой милый друг, пересказал их бедным родителям, потерявшим сына, утешение жизни. Успокой их хоть немного на счет другого... У меня голова идет кругом от нынешних обстоятельств!"

Гнедич в ответе сообщал другу о тяжелом состоянии, в котором находились Оленины: "Грусть Алексея Николаевича мне гораздо кажется мучительнее, нежели Елизаветы Марковны; после того как ты их видел, они оба прожили пятьдесят лет; она от слез, а он от безмолвной грусти - истаяли. Зная душу его, ты поверишь, что он сильнее поражен нынешними обстоятельствами, нежели смертью сына"^*.

^* (ИРЛИ, PI, оп. 5, № 56, л. 23 об.)

"Нынешние обстоятельства" - сдача Москвы и отступление русской армии - действовали угнетающе и многих повергли в уныние. Беспокойство Оленина за судьбы России было так велико, что затмевало скорбь о погибшем сыне. С детства мечтавший о военной службе, участвовавший во многих походах и сражениях, Алексей Николаевич тяжело переживал неудачи русской армии. Очень болезненно воспринимал свою статскую службу и Гнедич, убежденный, что в такую трудную для отечества годину ничего не может быть славнее смерти на поле брани. "Получив письмо твое от 4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив; ибо слыша по слухам, что ты вступил в ополчение, считал тебя мертвым и счастливейшим меня,- писал он Батюшкову.- Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мертвым - и как не завидовать смерти Николая Оленина - мертвые бо срама не имут"^*.

^* (ИРЛИ, PI, оп. 5, № 56, л. 23 об. с. 23)

Батюшков не был в ополчении, но всеми силами рвался туда. Сдача Москвы, ее разорение французами, горе, пришедшее на русскую землю, заставили его произвести переоценку ценностей. По-иному теперь он смотрел на французскую нацию, культурой которой некогда восхищался в отличие от Оленина. А теперь у него совершенно иное настроение, вызванное увиденным. "Я решился и твердо решился отправиться в армию, куда и долг призывает, и рассудок, и сердце, сердце, лишенное покоя ужасными происшествиями нашего времени,- писал он Вяземскому.- Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти. Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей, святыня, мирное убежище наук, все осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата умнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда ему будет конец? На чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь без надежды, без наслаждений - не жизнь, а мучение. Вот что влечет меня в армию, где я буду жить физически и забуду на время собственные горести и горести моих друзей".

Батюшков не переставал думать об участии в военных действиях и собирался определиться в армию. Переживал он и за Олениных, потерявших сына. Петра он ежедневно навещал и спешил сообщать Гнедичу о его самочувствии: "Об Олениных я и думать не могу без содрогания. Их потеря невозвратима, но Петр будет жив и, кажется мне, совершенно здоров. Дай бог! По крайней мере и это утешение. Я люблю и почитаю Оленина более, нежели когда-нибудь. Напомни обо мне Крылову и Ермолаеву. Что сделалось с библиотекою? Ходишь ли ты в нее по-прежнему?"

Гнедич, Ермолаев и Крылов оставались по-прежнему в Петербурге и все свободное время проводили в Приютине, а вот библиотека в те дни оказалась уже далеко от столицы.

10 сентября министр народного просвещения предписал Оленину в случае приближения вражеской армии к Петербургу спасти хотя бы наиболее ценную часть собрания. Оленину удалось нанять бриг, которым предполагалось доставить книги в Петрозаводск. Началась спешная упаковка наиболее ценных книг и рукописей. 150 тысяч томов книг и все рукописи были уложены в 189 ящиков. В конце сентября бриг взял курс к Ладожскому озеру. Сопровождали ценный груз библиотекарь Сопиков и писец Бельщинский. Сильное встречное течение и ветер замедляли продвижение корабля, и только на одиннадцатый день он достиг Ладожского озера. 19 октября из-за морозов пришлось остановиться на зимовку в 30 верстах выше Лодейного Поля, у деревни Устланки. Книги решено было не выгружать. На корабле осталась охрана, а экипаж и Сопиков разместились в двух избах вблизи от брига.

После отступления французов из Москвы стало возможным возвратить книги в библиотеку. По зимнему пути 19 декабря они были доставлены в Петербург.

Уже в первые месяцы нашествия Наполеона выявился общенациональный характер войны. Наряду с действующей армией формировалось народное ополчение, стихийно возникали партизанские отряды, активно действовавшие на оккупированной территории. Не остались равнодушными к событиям 1812 года литература и искусство. "Перо писателя может быть в руках его оружием более могущественным, более действенным, нежели меч в руках воина"^*, - утверждал Гнедич.

^* (Тиханов П. Николай Иванович Гнедич. СПб., 1884, с. 33.)

При штабе Кутузова действовала походная типография, в которой печатались листовки с призывами к армии и народу, сводки и даже литературные произведения. "Все журналы гласили только о военных или политических происшествиях"^*,- отмечал современник. На сцене снова с огромным успехом представлялась трагедия Озерова "Дмитрий Донской", шли патриотические пьесы Шаховского, Крюковского, Хераскова... Билеты мгновенно раскупались, "как скоро афиша объявляла спектакль патриотический, и восторг зрителей при каждом слове, имеющем какую-нибудь аналогию, доходил до исступления"^**. Зрители бурно рукоплескали и на представлениях оперы "Илья-Богатырь" Крылова, когда, например, звучали слова:

^* (Вигель Ф. Ф. Записки, ч. IV, с. 164.)

^** (Медведева И. Екатерина Семенова, с. 137.)

Победа, победа русскому герою...

Осенью 1812 года в Петербурге вышла первая часть нового политического и литературного журнала "Сын отечества", издаваемого Н. И. Гречем. Материалы журнала были полностью посвящены событиям войны. Печатались рассказы о подвигах отдельных воинов, партизан, крестьян, ополченцев. По мнению одного из современных исследователей, Оленин был одним из тех, с чьей помощью началось издание журнала. Он же, возможно, сыграл "немалую роль в собирании и сочинении заметок" для "Сына отечества"^*.

^* (Черкасова Т. В. Политическая графика эпохи Отечественной войны 1812 г. и ее создатели. - В кн.: Русское искусство XVIII - первой пол. XIX в. М., 1971, с. 15.)

На страницах журнала печатались карикатуры, исполненные по сюжетам рассказов раздела "Смесь" о героях из народа. Появились в продаже отдельные гравюры с карикатурами, а одним из первых вышел лист, принадлежавший резцу Оленина, с надписью: "Русский мужик Вавила Мороз на заячьей охоте". Оленин изобразил крестьянина, который с метлой в руках гонится за зайцами с человеческими головами, и один из зайцев - Наполеон.

В работу над карикатурой включилась большая группа художников, и среди них И. И. Теребенев, А. Г. Венецианов, А. Е. Егоров... Увлеклись карикатурой И. А. Иванов и М. Богучаров, работавшие под наблюдением Оленина. Известно около двухсот листов "народных картинок 12-го года", как их порой называют. Это или карикатуры, или патриотические рисунки, сопровождавшиеся прозаическим или стихотворным текстом, порой ярко раскрашенные и напоминавшие народные лубки. Печатались они большими тиражами и пользовались всеобщим спросом. Их можно было увидеть и в светских гостиных, и в крестьянских избах, хотя стоили они недешево. Характерной особенностью отдельных листов являлось прославление подвигов крестьян, подчеркивание народного характера войны. Содержание рисунков помогало осмыслить роль русского народа в войне, воспитывало его национальное самосознание.

Оленин проявлял интерес к этому жанру искусства. В его архиве хранились копии со всех рисунков, опубликованных "Сыном отечества". Все они одного небольшого формата и сделаны тушью, но с какой целью была выполнена эта работа - трудно сказать.

Создает ряд портретов участников войны новый знакомый Оленина - О. А. Кипренский. В марте 1809 года он уехал в Москву для оказания помощи скульптору И. П. Мартосу в его работе над памятником Минину и Пожарскому, в марте 1812 года возвратился в столицу, осенью утвержден в звании академика. Кипренский собирался ехать в Италию для совершенствования мастерства, но начавшаяся война помешала этому.

События двенадцатого года отразились в нескольких рисунках аллегорического порядка. Вообще аллегорическая форма была присуща многим произведениям Кипренского на исторические темы. Один рисунок, получивший в литературе название "Кутузов, шествующий в храм Славы", хранился у Оленина. Потомки Алексея Николаевича, унаследовавшие рисунок, называли его "Апофеозом Кутузова". Кипренский изобразил Кутузова, идущего в сопровождении богини Мщения и богини Славы. Над ними - богиня Правосудия Минерва и парящий орел. Молнии поражают чудовище - наполовину змею, наполовину человека. Основной смысл рисунка - торжество Кутузова над повергнутым врагом. Именно великий полководец, а не кто другой, избрав мудрую тактику ведения войны с коварным врагом, стал главным "виновником" разгрома армии "двунадесяти языков".

Рисунок, исполненный мягким итальянским карандашом с применением белил, особенно интересен надписью, сделанной на постаменте колонны, нарисованной у левого края листа: "Изобрел кн<язь> Г<оленищев> - К<утузов> Смоленской, начертал А. Оленин, произвел Ор<ест> Кипренской". Если участие Оленина в создании рисунка объяснимо: как и во многих других случаях он мог разработать сюжет, скомпоновать все атрибуты и сделать набросок, то участие Кутузова - не уточнено^*.

^* (Название рисунка - "Кутузов, шествующий в храм Славы" - не совсем соответствует содержанию: на рисунке отсутствует храм, в который будто бы шествует полководец. Оленин и Кипренский возвеличивали, прославляли героя, и название "Апофеоз Кутузова" нам кажется более удачным.

В 1970 году рисунок был предложен его владельцем для приобретения Государственному музею А. С. Пушкина в Москве, но "странная" надпись, сообщающая о "коллективном" труде, тогда насторожила искусствоведов. Они выразили сомнение в принадлежности рисунка Кипренскому. По совету автора "Апофеоз Кутузова" был показан Е. П. Оленину, и он подтвердил, что это тот самый рисунок, который унаследовал его дядя композитор А. А. Оленин. И все же "Апофеоз Кутузова" не был приобретен ни одним из музеев. В настоящее время рисунок принадлежит известному московскому собирателю И. В. Качурину.)

До отъезда за границу в мае 1816 года Кипренский постоянно общался с Олениными и кругом их друзей и знакомых. Приезжая к Алексею Николаевичу, он часто рисовал. Известны многие рисунки художника, исполненные у Олениных. Крылова художник рисовал несколько раз. На одном из листов изображен дремлющий баснописец; чуть в стороне на том же листе Кипренский зарисовал одного из домочадцев Олениных, В. Я. Аткинсона, служившего в Публичной библиотеке и жившего постоянно у Алексея Николаевича. В 1816 году появился карандашный портрет Крылова, который был в том же году отгравирован и помещен в его собрании басен. В один из вечеров Кипренский набросал жанровую сценку в приютинской гостиной с Крыловым и Анной Фурман. Иван Андреевич изображен в своей привычной для приютинцев позе - дремлющим, сидя у стола. Фурман склонилась над вышивкой. На столе видна шкатулка с нитками, а рядом мерцающая свеча^*.

^* (Изучая творческое наследие Кипренского в связи с подготовкой юбилейной выставки, открытой в Русском музее в сентябре 1982 года, некоторые искусствоведы поставили под сомнение принадлежность художнику рисунков "И. А. Крылов и неизвестный (В. Я, Аткинсон.- А. Т.)" и "И. А. Крылов и А. ф. фурман".)

К "приютинским" работам, возможно, относится и живописный портрет Гнедича кисти Кипренского.

В 1812 году художник рисует и Батюшкова, а в 1815 году пишет его портрет маслом, который оказался одной из лучших работ, сделанных в 1810-х годах. К этому времени относится много рисунков, изображавших Екатерину Семенову. Кипренский рисовал ее и в народном костюме, и в костюмах героинь, которых она играла на сцене.

Наступил 1813 год. По проекту Оленина готовили памятник на могилу сына. В июне он был отправлен с Тимофеем Мешковым и Иваном Старковым, слугами Олениных, в Можайск. Там они подготовили новую могилу при церкви Живоначальной Троицы и перезахоронили туда останки двух друзей. В 1822 году вокруг могилы была поставлена дубовая решетка, выполненная по чертежам Оленина. Одновременно могила была отремонтирована, памятник поднят выше. В письме к Оленину священник Троицкой церкви Иона Донской, отчитываясь о проделанной работе и затратах на нее, отмечал примечательный факт: "А остальные один рубль употребил для прояснения на монументе слов краскою на масле, так как многие проезжающие из любопытства заходют читать, дабы было видно"^*.

^* (Цит. по копии письма, присланной Н. П. Олениной и хранящейся в нашем архиве.)

Второй памятник погибшему сыну был сооружен в Приютине. История его появления не совсем обычна и трогательна.

У Олениных существовала добрая традиция отмечать рождение каждого ребенка посадкой дерева - дубка. Когда дети подрастали, они не только начинали ухаживать за "своим" дубком, но высаживали еще по одному дереву.

Когда летом 1813 года Оленины перебрались на дачу, они обнаружили, что дубок Николая засох. На месте погибшего деревца и поставили Оленины памятник сыну в июле 1813 года. На квадратном постаменте из плит был установлен камень в форме усеченной пирамиды с надписью, сочиненной Гнедичем:

 Здесь некогда наш сын дуб юный возражал: 
 Он жил, и дерево взрастало. 
 В полях Бородина он за Отчизну пал, 
 И дерево увяло! 
 Но не увянет здесь дней наших до конца 
 Куст повилики сей, на камень насажденный; 
 И с каждою весной взойдет он, орошенный 
 Слезами матери и грустного отца.

Реальность этой истории, более похожей на красивую легенду, подтверждают комментарии Алексея Николаевича, сделанные на списке стихотворения: "Сия надпись была сочинена покойным другом покойного моего сына Николая, убиеннаго за веру, царя и отечество на поле Бородинском! Сия надпись помещена была на камне, поставленном в саду приютинской мызы на том месте, на котором сын мой Николай посадил, засохшее по смерти его, дубовое деревцо"^*.

^* (ГБЛ, ф. 211, № 3618/Б-5.)

Через семь лет Гнедич напишет стихотворение "Приюти- но", посвященное Елизавете Марковне, и в нем вспомнит о памятном и дорогом месте в приютинском парке:

 Вот здесь семья берез, нависших над водами,
 Меня безмолвием и миром осенит; 
 В тени их мавзолей под ельными ветвями,
 Знакомый для души, красноречивый вид! 
 ......................................
 За честь отечества он отдал жизнь тирану, 
 И русским витязям он может показать 
 Грудь с сердцем вырванным, прекраснейшую рану, 
 Его бессмертия кровавую печать!

История появления памятника в Приютине, возможно, была известна А. Н. Толстому, и во время работы над романом "Война и мир" он использовал ее. Вспомним эпизод, в котором Толстой рассказывал о получении князем Болконским известия о возможной гибели сына Андрея в Аустерлицком сражении: "Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и, несмотря на то, что он послал чиновника в Австрию разыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит".

Толстой не только был знаком с Олениными, но и состоял с ними в родстве. Прадед Льва Николаевича по материнской линии - Сергей Федорович Волконский, его родной брат Семен Федорович - прадед Николая и Петра Олениных. Таким образом, Николай и Петр доводились Льву Толстому четвероюродными братьями. Алексей, сын Петра Оленина, одновременно с Толстым служил в 1854 году на Кавказе и его, возможно, писатель вывел под своей же фамилией в повести "Казаки". Наконец, и представитель следующего поколения Олениных - П. А. Оленин-Волгарь, тоже был знаком с Толстым.

Оленины бережно сохраняли семейные реликвии, напоминавшие о войне 1812 года. Отправляя сына Алексея на Кавказ в 1854 году, Петр Оленин вручил ему наставление своего отца, сделав к нему приписку: "Вот копия письма твоего деда Алексея Николаевича. Посылаю тебе ее, потому что лучше нам ничего не придумать. Он писал это письмо в тех же обстоятельствах, отправляя сыновей на войну. Прибереги ты его в случай, что у тебя самого будут дети. Эти правила и чувства должны оставаться неизменными, и, может быть, тебе пригодится письмо, как и нам пригодилось для вас".

В 1813 году Оленины поменяли место жительства. По соседству со своим домом они приобрели в июне у графа Ф. Я. Стейнбока трехэтажный дом^*, некогда принадлежавший Агафоклее Александровне Полторацкой (Фонтанка, 97).

^* (РО ГПБ, ф. 542, № 615, л. 11. Дом был куплен 16 июня 1813 года, а 26 августа в Первом прибавлении к "Санкт-Петербургским ведомостям" Оленины извещали читателей о продаже или сдаче внаймы своего старого дома, "свободного от постоя". Следовательно, Оленины переехали в свой новый дом до 26 августа 1813 года. 4 ноября объявление было повторено.)

После изгнания Наполеона за пределы России здесь на время собрались старые друзья: Крылов, Кипренский, Гнедич, радостно встретившие Батюшкова и Петра Оленина. Можно представить, сколько было рассказов о виденном и слышанном в Москве, Владимире, куда уехала добрая половина первопрестольной при подходе Наполеона, в Нижнем Новгороде...

И воспоминания, и новые известия из армии только подогревали стремления Батюшкова и Петра Оленина побыстрей оказаться там, где сражались их товарищи. Вскоре Батюшков отправился догонять армию, и через некоторое время в Приютине получили известие о его назначении адъютантом к прославленному генералу Н. Н. Раевскому. В начале 1814 года двинулся в путь и Петр Оленин, прикомандированный адъютантом к генерал-лейтенанту П. А. Строганову.

Встреча Батюшкова с Петром в Париже доставила много радости обоим друзьям.

...Война завершилась полным триумфом русского оружия. Петербург ликовал! Неутомимый Оленин еще в 1812 году начал разрабатывать проекты памятника во славу русского воинства. К середине декабря 1812 года он успел сделать два проекта, более того, была уже готова модель одного из них. А. И. Тургенев, видевший ее, писал о памятнике: "Он весь составлен из цельных не растопленных пушек; ростры также из пушек. Пьедестал четвероугольный; по углам прикованы французские орлы, а наверху колонны на шаре сидит русский орел...^*"

^* (Письма Александра Тургенева Булгаковым. М., 1939, с. 128.)

Рисунок триумфальной колонны Оленин направил дежурному генералу 1-й армии П. А. Кикину. Кикин, в свою очередь, обратился к адмиралу А. С. Шишкову, который тогда состоял при императоре, с иным предложением: поставить в честь победы храм Спасителя, и не где-нибудь, а в Москве первопрестольной. Кикин был категоричен в своем предложении: не колонны, не пирамиды и обелиски, а храм! "Более упаси нас соделаться несмышлеными обезьянами обезьян древних, забыв (и в какое при том время!), что мы не идолопоклонники"^*, - убеждал он Шишкова.

^* (Шишков А. С. Записки, мнения и переписка, т.1-2. Берлин, с. 332.)

Начал Оленин проектировать и медали в честь славной победы. Одновременно он трудился над статьей о правилах медальерного искусства, которую закончил осенью 1814 года^*.

^* (ЦГАЛИ, ф. 1124, on. 2, ед. хр. 2. Этот труд был напечатан в 1817 году под названием "Опыт о правилах медальерного искусства...")

Однако памятники и медали в честь победы оказались делом будущего. Пока же, получив известие о вступлении русских войск в Париж, Сенат принялся обсуждать программу торжественной встречи возвращающихся на родину полков. Решили установить триумфальные ворота в Нарве, через которую ожидалось возвращение войск, и в Петербурге.

По проекту архитектора Джакомо Кваренги спешно начались работы по сооружению триумфальной арки, для которой он выбрал место вблизи речки Таракановки.

Однопролетная арка строилась за недостатком времени из дерева, венчающие ее скульптуры выполнялись из гипса по эскизам скульптора И. И. Теребенева.

30 июля 1814 года Петербург встречал воинов-победителей. "Северная почта" сообщала о торжестве в этот праздничный день: "Лейб-гвардии полки Преображенский, Семеновский, Измайловский, Егерский, Гвардейский морской экипаж и две роты гвардейской артиллерии, возвратившиеся из славного своего похода, вступили в сию столицу. Они проходили через триумфальные ворота, воздвигнутые от города в честь и славу великих подвигов, возвративших мир Европе... Ввечеру город был иллюминован..."^*.

^* (Цит. по кн.: Гордин А. Крылов в Петербурге. Л., 1969, с. 202.)

В Приютине гостей собралось, как никогда прежде: гвардейские офицеры, возвратившиеся из Франции, родственники - Полторацкие, Волконские, друзья - Крылов, Гнедич, Ермолаев, Востоков, Кипренский, И. Иванов... Не хватало только сына Олениных, Петра, который, став адъютантом генерала М. С. Воронцова, командующего оккупационным корпусом, остался в Париже.

За границей находился и любимый всеми приютинцами Константин Маркович Полторацкий, обычно являющийся самым активным организатором приютинских торжеств. Константин Полторацкий участвовал во многих сражениях, получил чин генерал-майора, командовал Нотебургским, а потом и Апшеронским полками, за битву под Лейпцигом награжден Анной I степени, орденом Прусского орла II степени, шведским орденом Военного меча и прусским орденом "За заслуги", но вскоре, в битве под Шампобером, попал в плен. Только после взятия Парижа нашими войсками он возвратился к своим, командовал корпусом у Воронцова, оставшимся во Франции. Будучи в Любеке, он тосковал по Приютину и родным, рвался на родину. "Я вам описать не могу, как меня огорчает, когда вы ко мне пишете, что нам здесь хорошее житие, завидуете нашему климату. Все это очень хорошо, но не для меня; самый лучший для меня воздух приютинский, здешнее солнце мне лукошком кажется, мне подай лучи приютинские..."^* - писал он Елизавете Марковне.

^* (РО ГПБ, ф. 542, № 277, л. 11.)