"Приют для добрых душ..."

'Приют для добрых душ...'

Возвратился в Петербург и Батюшков. "Здесь я имею друзей, истинно добрых людей, и между ними, конечно, первое место занимает Лизавета Марковна; ей, конечно, ей я многим обязан: она меня любит и утешает, как сына", - сообщал он сестре. Постоянно бывая в Приютине, Батюшков встречался там с воспитанницей Олениных Анной Федоровной Фурман, которой тогда было 23 года. Ее мать, сестра давнишнего посетителя оленинского дома Ф. И. Энгеля, умерла, когда Анна была совсем маленькой. Анну воспитывала сначала бабушка, а потом - Елизавета Марковна. Некогда в юную воспитанницу Олениных был страстно влюблен Гнедич, которому Батюшков в 1809 году писал по этому поводу: "Выщипли перья у любви, которая состарелась, не вылетая из твоего сердца; ей крылья не нужны. Анна Федоровна право хороша, и давай ей кадить! Этим ничего не возьмешь. Не летай вокруг свечки - обожжешься. А впрочем, как хочешь..."

Не надеясь на взаимность, Гнедич скрывал от Анны Федоровны свои чувства. У Николая Ивановича лицо было изуродовано оспой, не было одного глаза. Он болезненно переживал свое уродство, которое, по его мнению, препятствовало сближению с красивой девушкой.

"Вьщипли перья у любви...", - советовал Батюшков, не подозревая, что стрелы Амура поразят и его сердце.

 Я с именем твоим летел под знамя брани 
 Искать иль славы иль конца; 
 В минуты страшные чистейши сердца дани 
 Тебе я приносил на Марсовых полях; 
 И в мире, и в войне, во всех земных краях 
 Твой образ следовал за мною, 
 С печальным странником он неразлучен стал.

Когда бы Батюшков ни наезжал к Олениным, он постоянно встречался с их воспитанницей: будь то в доме на Фонтанке или в Приютине. Анна Федоровна знала о любви Константина Николаевича, но не разделяла ее. И Батюшков это понял.

 Ах, как обманут я в мечтании моем!
 Как снова счастье мне коварно изменило
 В любви и дружестве... во всем,
 Что сердцу сладко льстило,
 Что было тайною надеждою всегда!
 Есть странствиям конец - печалям никогда!

Елизавета Марковна как могла успокаивала безутешного поэта; старалась как-то помочь и Екатерина Федоровна Муравьева, любившая Батюшкова словно своего сына. Не решаясь признаться в своих чувствах Анне Федоровне, Батюшков изливает их в стихотворных строках. Одним из лучших стихотворений, адресованных Фурман, можно назвать элегию "Мой гений".

 О память сердца! ты сильней
 Рассудка памяти печальной, 
 И часто сладостью своей 
 Меня в стране пленяешь дальной.
 Я помню голос милых слов, 
 Я помню очи голубые, 
 Я помню локоны златые
 Небрежно вьющихся власов...

Неудачная любовь, личная неустроенность, мрачные впечатления от войны усиливали переживания Батюшкова. "Все, что я видел* что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя"^*,- жаловался поэт.

^* (Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. М., 1971, с. 185.)

Участие Олениных согревало, и Батюшков спешил в Приютино, где встречал старых и добрых друзей. Приглашая как-то Александра Ивановича Тургенева в Приютино, он в стихотворном послании нарисовал картину жизни этого "приюта для добрых душ".

 Есть дача за Невой, 
 Верст двадцать от столицы, 
 У Выборгской границы, 
 Близ Парголы крутой: 
 Есть дача или мыза, 
 Приют для добрых душ, 
 Где добрая Элиза 
 И с ней почтенный муж, 
 С открытою душою 
 И с лаской на устах, 
 За трапезой простою 
 На бархатных лугах, 
 Без бального наряда, 
 В свой маленький приют
 Друзей из Петрограда 
 На праздник сельский ждут.
 Там муж с супругой нежной
 В час отдыха от дел 
 Под кров свой безмятежной
 Муз к грациям привел. 
 Поэт, лентяй, счастливец 
 И тонкий философ, 
 Мечтает там Крылов 
 Под тению березы 
 О басенных зверях 
 И рвет парнасски розы 
 В приютинских лесах. 
 И Гнедич там мечтает 
 О греческих богах, 
 Меж тем как замечает
 Кипренский лица их 
 И кистию чудесной, 
 С беспечностью прелестной, 
 Вандиков ученик, 
 В один крылатый миг 
 Он пишет их портреты,
 Которые от Леты 
 Спасли бы образцов, 
 Когда бы сам Крылов 
 И Гнедич сочиняли, 
 Как пишет Тянислов 
 Иль Балдусы писали,
 Забыв и вкус, и ум. 
 Но мы забудем шум 
 И суеты столицы, 
 Изладим колесницы,
 Ударим по коням 
 И пустимся стрелою 
 В Приютино с тобою.
 Согласны? - По рукам!*

^* (Первые комментаторы стихотворения Л. Н. Майков и В. И. Сайтов о времени его появления писали: "Стихотворение это относим гадательно к 1817-1818 гг., ко времени после издания "Опытов", ибо в этот сборник оно не вошло". Подобная датировка стала традиционной. Дополнительные исследования позволили нам уточнить время написания Батюшковым "Послания": лето 1812 - ноябрь 1814. (Тимофеев А. В. "Послание к А. И. Тургеневу" К. Н. Батюшкова.- Русская литература, 1981, № 1.))

Если не принимать во внимание одной неточности - Приютино лежит не около Парголовских высот, а возле Румболовских, остальное соответствует действительности. Батюшков очень тонко подметил своеобразие приютинской жизни с ее "сельскими" праздниками, обычно устраиваемыми в именины Елизаветы Марковны, на которых все просто, без парадных мундиров и орденов.

Александр Иванович Тургенев давно был знаком с Олениными и хорошо знал то общество, которое собиралось в Приютине. Как и Оленин, он учился в Германии, его влекли Гете и Шиллер, Коцебу и Виланд. Занятия в Геттингене, известном развитием общественно-политических наук, где учителем у него был крупный историк того времени Шлецер, определили дальнейшие интересы Тургенева, и в течение всей своей жизни он увлеченно занимался изучением русской истории.

По возвращении в Россию Тургенев с 1806 года жил в Петербурге и стал частым гостем оленинского дома. В одном из писем он сообщал, что 1 мая 1810 года "ездил с Уваровым и Олениным, в одной карете трое, на гулянье"^*. Батюшков, приглашая его в Приютино, соблазняет Крыловым, Гнедичем и Кипренским, которых наверняка там можно будет застать, описывает все красоты оленинской дачи, а Тургеневу Приютино уже было знакомо не первый год. В письме к брату Николаю он сообщал 23 июня 1810 года: "Я остаюсь один в доме; дожидаюсь Сережу и между тем разъезжаю по дачам. В воскресенье ездил с Уваровым к Оленину на дачу..."^**.

^* (Письма Александра Тургенева Булгаковым, с. 92.)

^** (Архив братьев Тургеневых, вып. 2. СПб., 1911, с. 421.)

Весной 1812 года Александр Тургенев получил место помощника статс-секретаря по департаменту законов в Государственном совете. Обязанности государственного секретаря в Совете в это время исполнял Оленин. "Новым местом моим обязан я Оленину. Он и указ подносил"^*,- признавался Тургенев А. Я. Булгакову.

^* (Письма Александра Тургенева Булгаковым, с. 125.)

Батюшков, познакомившись с Тургеневым, быстро сошелся с этим умным и общительным человеком, одно время жил у него на квартире в доме на Фонтанке напротив Михайловского замка.

В интимном послании, которое не предполагалось к публикации, чувствуется глубокое уважение и любовь к хозяевам и обитателям "приюта добрых душ" - Крылову, Гнедичу, Кипренскому, самым близким его сердцу друзьям.

Крылов, как и Батюшков, старый друг Олениных и в Приютине бывал подолгу. "Из всех привязанностей второй половины жизни Ивана Андреевича привязанность к просвещенному и добродушному семейству А. Н. Оленина была теплее и искреннее всех... - писал сослуживец Крылова по библиотеке и один из завсегдатаев оленинского дома М. Е. Лобанов. - Крылов почти ежедневно бывал тут или на обеде, или на ужине, или только на вечерней беседе. Приятно ему было служить у такого начальника, который был ему и другом, и благодетелем, и меценатом..."^*. В Приютине Крылов жил в комнатах над господской банькой; здесь удобнее - в тишине, в глубине парка, вдали от шумного господского дома и флигеля, где всегда было много гостей. Здесь, на берегу Лубьи, можно спокойно предаваться мечтам "о басенных зверях" и просто ничего не делать. О нем заботились, особенно Елизавета Марковна и Варенька, старшая дочь Олениных, но не всегда позволяли праздно пропадать вдали от общества. "Матушка Елизавета Марковна, - вспоминала Варвара Алексеевна Оленина,- любила Крылова совершенно чувством матери и часто звала милой Крылочка, что не очень гармонизировало с его большой и тучной наружностью. Он же часто говаривал, что он ее любил и почитал как матерь свою, так что она этим воспользовалась чувством и в Приютине запирала его на ключ в комнате его над баней дни на два. Носила сама с прислугой ему кушанье и держала его там, покуда он басни две или три не написал"^**.

^* (Лобанов М. Жизнь и сочинения Ив. Анд. Крылова. СПб., 1847, с. 69.)

^** (РО ГПБ, ф. 542, № 876, л. 14 об., 15.)

Иван Андреевич добродушно позволял Елизавете Марковне держать себя в затворничестве, писал басни, терпеливо сносил женские причуды. Считал он причудой и заботу своих покровительниц о его внешнем виде и жилище. Как отмечали современники, Крылов "одевался крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь...". Собираясь на маскарад, Крылов обратился за советом, что ему надеть, к Варваре Олениной. "Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает"^*,- шутя ответила она. Как-то раз, пока Крылов гостил в Приютине, Елизавета Марковна с Варенькой распорядились вычистить и вымыть всю его квартиру в здании библиотеки; купили новую мебель, но когда навестили Ивана Андреевича через две недели, то с ужасом увидели множество голубей, разгуливающих по столам, коврам и пр.

^* (Солнцев Ф. Г. Моя жизнь и археологические труды.- Русская старина, 1876, т. XV, с. 620.)

Крылов отвечал своим покровительницам взаимной любовью. Более того, заверял Елизавету Марковну, что когда почувствует приближение смерти, то обязательно придет или даже приползет, если не будет сил, чтобы умереть у ее ног. "Ив самом деле,- свидетельствует Лобанов,- когда от прилива крови к голове удары начали его поражать так, что при втором ударе покривилось его лицо, он, больной, дотащился до их дома... Доктора были призваны и всякая помощь была оказана больному с материнской нежностью"^*.

^* (Лобанов М. Указ. соч., с. 70.)

Многие басни Крылов написал и впервые читал в Приютине, и первым ценителем их был Оленин. В 1809 году Крылов выпустил отдельным изданием первую небольшую книжку басен, быстро раскупленную читателями. Все эти басни, а было их 23, читались в доме Олениных, многие печатались в "Драматическом вестнике". В 1811 году вышла вторая книжка. В том же году Крылов переиздал ее с значительными изменениями в тексте. Прав был Батюшков, когда говорил, что басни Крылова читают наизусть. Книжки быстро раскупались, и басни на самом деле читались с превеликим удовольствием.

Оленин принимал активное участие в издании басен: носил их на утверждение в цензурный комитет, хлопотал перед царем о выдаче средств на печатание книги} руководил работой художников и граверов.

В 1815 году вышло первое иллюстрированное издание. Оленин много потратил усилий, чтобы оформить книгу. Снова, как и при иллюстрации многих других сочинений, он привлек художника И. А. Иванова, работой которого руководил.

В трудные для России дни 1812 года Крылов не бросал пера. Однажды в столицу пришло известие, что Наполеон вскоре после оставления Москвы направил в ставку Кутузова генерала Лористона с предложением начать мирные переговоры. Кутузов отклонил предложения Наполеона, а через некоторое время нанес поражение французам при Тарутине.

Рис. 41. Кипренский Орест Адамович. Эскиз к автопортрету. 1828. Ит. кар ГТГ

Крылов не замедлил откликнуться на этот случай басней. В один из вечеров он прочитал собравшимся в Приютине "Волка на псарне". Приютинцы ценили талант одного из лучших учеников Суворова и басню Крылова одобрили, потом напечатали ее в "Сыне отечества". Вскоре дошла она и до Кутузова. М. И. Муравьев-Апостол вспоминал, что находившийся в свите Кутузова В. А. Жуковский стал читать только что вышедшую басню, и при словах: "Ты сер, а я, приятель, сед" - Кутузов снял фуражку, обнажив седую голову.

Вскоре последовала новая басня Крылова. Она появилась после рескрипта царя к Кутузову, в котором выражалось неудовольствие медлительностью полководца. Мудрость Кутузова была по душе Крылову. В басне "Обоз" баснописец высмеивал нетерпеливость и оправдывал осторожность и рассудительность, которые приходят с годами и опытом. В морали басни явный намек на Александра I, самоуверенность которого в войне с теми же французами в 1805-1807 годах привела ко многим неудачам:

 Как в людях многие имеют слабость ту же: 
 Все кажется в другом ошибкой нам; 
 А примешься за дело сам, 
 Так напроказишь вдвое хуже.

За "Обозом" последовала басня "Ворона и Курица". Удар наносился по тем выходцам из господского сословия, которые, надеясь ужиться с захватчиками, остались на оккупированной территории. С гневом и презрением писал о них в дневнике офицер Семеновского полка А. Чичерин: "Жадные и корыстные помещики остались в своих владениях, чтобы избежать полного разорения, и, волей-неволей содействуя замыслам неприятеля, открыли ему свои амбары; проливая неискренние слезы и рассуждая о патриотизме, они верности отечеству предпочли удовлетворение своего корыстолюбия"^*.

^* (Дневник Александра Чичерина. 1812-1813. М., 1966, с. 46.)

Выбору сюжета басни послужила карикатура И. Теребенева "Французский суп", помещенная в "Сыне отечества". На ней изображались голодные французские солдаты, готовящие суп из ворон.

Успех басен Крылова в армии был колоссальным. Они распространялись в списках, печатались в походной типографии Кутузова. Батюшков просил Гнедича: "Скажи Крылову, что ему стыдно лениться: и в армии его басни все читают наизусть. Я часто их слышал на биваках с новым удовольствием".

Батюшков испытывал глубокое уважение к великому баснописцу. Он был рад каждой новой встрече с ним, интересовался его творчеством. "Поклонись от меня бессмертному Крылову,- просил однажды он Гнедича,- бессмертному - конечно, так! Его басни переживут века. Я ими теперь восхищаюсь".

Батюшков прочил бессмертие великому другу и раньше - в "Видении на берегах Леты". В этой сатирической поэме, резко выступая против Шишкова, Шихматова, Хвостова и других эпигонов классицизма, а также против подражателей сентиментализма вроде Шаликова, Буниной, Титовой, Батюшков писал о Крылове, как о поэте, произведения которого на века останутся за чертой забвения.

Рис. 42. Брюллов Карл Павлович. Литография Шертле с оригинала П. ф. Соколова

Поэма была прислана Гнедичу с просьбой прочитать ее у Олениных. Гнедич, получив сатиру, поспешил к Алексею Николаевичу, чтобы прочитать ее в присутствии домочадцев и друзей дома, среди которых присутствовали Крылов и Александр Тургенев. Сатира о живых мертвецах была принята с восторгом, и Гнедич писал об успехе своему другу: "Каков был сюрприз Крылову; он на днях возвратился из карточного путешествия; в самой час приезда приходит к Оленину и слышит приговоры курносого судьи на все лица; он сидел истинно в образе мертвого и вдруг потряслось все его здание; у него слезы были на глазах; признаться, что пьеса будто для него одного писана. Тургенев, на коленях стоя, просил у Оленина дать списать ему и сказать имя"^*.

^* (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома. 1972. Л., 1974, с. 84.)

...Приглашая Тургенева в Приютино, Батюшков выделяет из многочисленных гостей Олениных Ореста Кипренского. Он высоко ценил талант художника и в "Послании" не преминул отметить, что все те, кого он изобразил на своих полотнах, навсегда останутся в истории. И если бы Крылов и Гнедич, портреты которых Кипренский писал в Приютине, сочиняли так же, как сочиняют бездарные Балдусы и Тянисловы, "забыв и вкус и ум", то и тогда они, благодаря таланту художника, сохранились бы в памяти потомков. Под Балдусами Батюшков подразумевал Шишкова и его последователей, которым эту кличку дали сторонники Карамзина; под Тянисловом - поэта П. М. Караганова, получившего это прозвище по имени бездарного поэта - персонажа комедии Крылова "Проказники". После посещения выставки в Академии художеств Батюшков в очерке "Прогулка в Академию художеств" восторженно писал о мастерстве Кипренского: "С каким удовольствием смотрели мы на портреты г. Кипренского, любимого живописца нашей публики! Правильная и необыкновенная приятность в его рисунке, свежесть, согласие и живость красок - все доказывает его дарование, ум и вкус нежный, образованный"^*.

^* (Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977, с. 88.)

Но не было, пожалуй, человека, который был бы Батюшкову ближе, чем Николай Иванович Гнедич. Где бы ни был Батюшков: в своей ли деревне на Вологодчине, в Москве, в действующей армии, он не порывал связей с другом. Свободное от службы время друзья проводили в Приютине, и там Гнедич продолжал "мечтать о греческих богах". "Когда он сходил с олимпийских небес, после долгих совещаний с богами, особливо с красивыми своими богинями, он казался не замечающим нас, грешных,- вспоминала Варвара Оленина.- Но зато, когда он опять преобразовывался в свою собственную персону, малороссийская живость, острота, любезность вся высказывалась"^*.

^* (РО ГПБ, ф. 542, № 878, л. 123.)

Уютная дача и живописный ландшафт вдохновляли на труд, о чем Гнедич признавался в теплых лирических строках стихотворения "Приютино":

 Здесь часто, удален от городского шума, 
 Я сердцу тишины искал от жизни бурь; 
 И здесь унылая моя светлела дума, 
 Как неба летнего спокойная лазурь.

Творчество Гнедича неразрывно с Приютином, где он проводил все свое свободное время, куда стремился к друзьям. Здесь была написана идиллия "Рыбаки", признанная одним из лучших произведений поэта. Приютино Гнедич воспел в стихах:

 Еще я прихожу под кров твой безмятежный,
 Гостеприимная приютинская сень! 
 Я, твой старинный гость, бездомный странник прежний, 
 Твою приютную всегда любивший тень...

Но главное место в жизни Гнедича, да и в какой-то мере оленинского кружка занимал перевод "Илиады". Шесть лет прошло, как Гнедич приступил к переводу творения бессмертного Гомера. Шесть лет самоотверженного труда, привлекшего пристальное внимание многих современников.

Рис. 43. Здание Академии художеств. Гравюра

Особое участие принял Капнист. Уехав из Петербурга, он продолжал интересоваться успехами Гнедича, постоянно тревожил его напоминаниями о необходимости продолжать работу, хотя хорошо представлял, в каком положении находился переводчик из-за постоянной нехватки средств к существованию. "Неужель и впрямь вы оставили переводить Гомера?"^* - спрашивал Капнист, до которого, возможно, дошли какие-нибудь слухи, вызвавшие беспокойство.

^* (Капнист В. В. Собр. соч., т. 2, с. 454.)

В Петербурге тоже беспокоились, и осенью 1809 года князь И. А. Гагарин, покровитель Семеновой, выхлопотал Гнедичу за занятия с его любимицей пенсию. Это известие очень обрадовало Капниста: "Искренне и от всего сердца поздравляю вас. Пословица русская справедлива: бедненькой ох, а за бедненьким бог. Терпение и труд всегда превозмогут. Вы уверены, что я искренне разделяю радость вашу. Теперь вы обязаны докончить перевод Илиады. Но, бога ради, не спешите... Прошу прежде издания в свет прислать мне 7 и 8-ю песни, буди можно, с буквальным переводом. Я поспешу возвратить их с моими замечаниями. Вы знаете, как я ревностно желаю, чтоб все, что выходит из-под пера друзей моих, было совершенно"^*.

^* (Капнист В. В. Собр. соч., т. 2, с. 455.)

Активно помогал советами и Оленин. Он обсуждал с Гнедичем и друзьями каждый переводимый стих, каждую песнь "Илиады". "Сейчас был у меня один из приближенных Н. Н. Новосильцева (статс-секретарь Александра I.- А. Т.), которому я читал единоборство Аякса и Гектора,- извещал Оленин Гнедича.- Он в восхищении от меня пошел. Спешу вас о том уведомить с тем, чтоб вы мне поскорее доставили копию со всей VII песни. Да этого мало будет,- надобно и VIII переписать"^*.

^* (Сб. отделения русского языка и словесности, т. 91, № 1, с. 115.)

И вдруг в 1813 году Уваров обратился к Гнедичу с открытым письмом. Он выступил против александрийского стиха, которым Гнедич, вслед за Костровым, переводил Гомера, и привел убедительные доводы в пользу гекзаметра: "Когда вместо плавного, величественного экзаметра я слышу скудной и сухой александрийский стих, рифмою прикрашенный, то мне кажется, что я вижу божественного Ахиллеса во французском платье"^*.

^* (Гиллельсон М. И. Указ. соч., с. 25.)

Возможно, написанию письма предшествовали обсуждения этого предложения у Оленина, с которым Уваров находился, по его признанию, "с ранней молодости в числе коротких приятелей"^*. Мы помним его участие в "Превращенной Дидоне" на сцене в Приютине 5 сентября 1806 года, совместные с Александром Тургеневым поездки в Приютино, прогулки по Петербургу с Олениным. Правда, в 1807 году он надолго покинул Петербург, зачисленный в русское посольство в Австрии, а потом во Франции, но после возвращения в столицу возобновил свои визиты к Олениным.

^* (А. В. [Уваров С. С.] Указ. соч., с. 40.)

Алексей Николаевич поддержал Уварова, а вот Капнист, узнав содержание письма, выступил против: "Я почел долгом против введения чужеземного размера стихов в словесность нашу ополчиться всеми моими силами и всякими способами"^*, - писал он Уварову.

^* (Капнист В. В. Собр. соч., т. 2, с. 484.)

Полемика, вызванная письмом Уварова, разгоралась и повлекла за собой выступления Капниста и Уварова. Капнист, будучи противником "чужеземного размера", предложил еще один вариант: переводить русским былинным языком. "Весьма давно уверился уже я, что мы имеем богатую оного отечественную руду, в презрении несправедливо оставляемую, для разработки которой не сыскался только до сих пор истинно ревностный и от предрассудков освобожденный ископатель"^*, - утверждал решительно Капнист.

^* (Капнист В. В. Собр. соч., т. 2, с. 192.)

Ну а что Гнедич, из-за труда которого разгорелись споры? В ответ Уварову он писал: "Давно чувствую невыгоды стиха александрийского для перевода древних поэтов... Нет возможности в переводе стихами александрийскими удовлетворить желанию просвещенных читателей... знакомых с языком древних и дорого ценящих священные красоты древней поэзии"^*.

^* (Цит. по кн.: Гнедич Н. И. Стихотворения. Л., 1956, с. 25.)

После шестилетнего титанического труда Гнедич отказался от перевода александрийским стихом и начал заново переводить "Илиаду".

Многолетняя работа над переводом еще более сблизила поэта с Олениным. Освободившись от дежурств в библиотеке, Гнедич спешил в Приютино, чтобы предаться в тиши лесов творческой работе.

 Здесь часто по холмам бродил с моей мечтою 
 И спящее в глуши безжизненных лесов 
 Я эхо севера вечернею порою 
 Будил гармонией Гомеровых стихов...

Каждая песнь "Илиады" после перевода обязательно читалась у Олениных и подвергалась основательному разбору. После прочтения одного такого куска Оленин с несвойственным его натуре восторгом поспешил обрадовать Николая Ивановича: "Вот я целое утро читаю и перечитываю вчерашний ваш любопытный опыт и признаюсь вам чистосердечно, что всякий раз читал его с новым удовольствием. Не знаю, заблуждаюсь ли я сильным желанием избавить русскую словесность от тяжкого ига александрийских стихов и рифмы, или в самом деле музыка греческого экзаметра меня пленила. Но как бы то ни было, читаю, перечитываю, вслушиваюсь - и всякий раз все мне лучше и лучше кажется! - что же будет, как вы некоторую монотонность в окончании каждого стиха найдете средство переменить! Помоги вам господи, как можно скорее".

Рис. 44. Оленин Петр Алексеевич. Акварель К. П. Брюллова. 1821-1822. Музей 'Приютино'

Оленин заверяет Гнедича, что "ныне же по милости великолепного и многоизгибистого... нашего языка, по модели или, лучше сказать, силою растопленного и в эллиногреческую форму вылитого языка и по дару вам свыше данному и по вкусу вашему - вам - вам предлежит оставить потомству и русскому народу единственный отпечаток на иноплеменном (греческому) языке - бессмертных творений величайшего из поэтов"^*.

^* (Археологические труды А. Н. Оленина, т. 1, вып. 1. СПб., 1877, с. 43, 50.)

Гнедич кропотливо разбирал каждый стих и в случае сомнений при толковании тех или иных слов обращался за помощью к Оленину. Алексей Николаевич проводил серьезнейшие изыскания не только в области античной истории, но и истории других народов, в том числе и истории славян. Результаты своих поисков он оформлял в виде пространных писем к Николаю Ивановичу, в которых содержатся пояснения почти к двумстам словам. Это объяснения различных видов брони, лат, одежды, обуви, судов, оснастки у древних. Свои рассуждения Оленин сопровождал рисунками с изображением воинов, деталей вооружения или костюмов, судов и пр.