После восстания [1983 Тимофеев Л.В. - В кругу друзей и муз. Дом Оленина А.Н]

14 декабря 1825 года Оленин спешил быть к 9 часам в Зимнем дворце, где назначена присяга Николаю I. Накануне Оленин, исполнявший обязанности секретаря Государственного совета, вскрыл хранившийся у него еще с 1823 года манифест об отречении Константина от престола в пользу Николая. Утром 14 декабря он сразу же явился к новому императору с новым журналом, изготовленным по случаю присяги. Событий, которые развернулись в тот день на Сенатской площади, он не видел, потому что безвыходно находился в архиве Государственного совета, ибо "в этом положении дел всякий должен был и умирать на своем месте, а мой пост был Государственный совет и архив, следственно я дворца не мог оставлять^*", - с пафосом сообщал он дочери Варваре Алексеевне.

События на Сенатской площади взбудоражили всю Россию. Слухи быстро покатились за пределы Петербурга, они были неточны, как и всякие другие слухи, искажавшиеся по мере их распространения. Подобного Россия еще не знала. Были крестьянские волнения, восстания Степана Разина и Емельяна Пугачева. Были, наконец, дворцовые перевороты - еще свежи воспоминания об убийствах Петра III и Павла I, но чтобы выйти во главе полков и рот с оружием в руках, отказаться присягать новому императору?! И кто вышел?! Представители знатнейших дворянских фамилий, многие из которых вели свое начало от Рюрика, офицеры всех рангов из гвардии, всегда служившей оплотом царизму. Не случайно на первых порах и отношение к случившемуся в высшем обществе было явно отрицательным, даже враждебным. "О безумие! О злодейство, потому что если б этим, просто сказать, разбойникам удалось сделать переворот, то они бы погрузили Россию в потоки крови на пятьдесят лет", - с негодованием писал Оленин дочери.

Оленин осуждал действия декабристов, называл восставших бунтовщиками против законной власти, которая, по его убеждению, незыблема. Подобное отношение к событиям 14 декабря было характерно для подавляющего большинства из высшего общества. Но Оленин в то же время считал, что "доброе следует делать открыто, не таясь".

И все же, осуждая, более того, возмущаясь происшедшим, Оленин отказался участвовать в работе следственного комитета и Верховного уголовного суда, а вот М. М. Сперанский, на которого декабристы возлагали надежды в случае удачи и который знал об этом, выносил приговор восставшим, и с того дня они именовались государственными преступниками. В. А. Оленина по этому поводу записала, что, обращаясь к царю с просьбой "дозволить ему не судить их", Оленин мотивировал ее тем, что среди арестованных находился его двоюродный брат С. Г. Волконский. Трудно поверить, что это была истинная причина нежелания участвовать в расправе над десятками и даже сотнями участников восстания декабристов.

Рис. 56. 'Военные черкесские упражнения, произведенные родственниками Шу-Карнова в честь П. А. Оленина по прямой приютинской дороге в 7-ой день июля 1829 года'. Рисунок А. Н. Оленина (?). Перо. Из альбома Олениных. ГРМ

Ежедневно Оленин являлся в Зимний дворец и видел все новых арестованных, среди которых были и друзья дома, те, кто часто бывал у него запросто, по-дружески, кто служил и дружил с его сыновьями. Одного из старых друзей - Оболенского - по повелению царя ему пришлось отвезти в своей карете после допроса из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость. "Мы никогда не могли понять, отчего император Николай I избрал моего батюшку (уже старика) развозить некоторых из этих господ, в том числе несчастного Оболенского, который был как разъяренный зверь и в бешенстве бог знает что говорил (и с батюшкой непочтительно говорил), так что до конца жизни батюшка не мог забыть^*", - вспоминала В. А. Оленина.

Старшего сына, Петра, который находился в Петербурге, пока не трогали, и это успокаивало, но тревога за младшего - Алексея, особенно близкого со многими из арестованных, не давала покоя.

Алексей Оленин во время декабрьских событий путешествовал за границей, в Англии он не преминул воспользоваться возможностью посетить Вальтера Скотта, произведения которого пользовались огромной популярностью среди декабристов. Писатель подарил русскому путешественнику свой литографированный портрет. А. Оленин увез и небольшой букетик, состоящий из веточки кипариса и других растений, сорванных на память в саду писателя^*.

Н. И. Тургенев, увидев его в Англии, писал Чаадаеву: "Здесь теперь Оленин. В восхищении от англичан. И прав, хотя уже и потому, что он там совершенно выздоровел"^*.

Впервые имя Алексея Оленина было произнесено на следствии 15 января 1826 года И. Г. Бурцовым в ответе следственному комитету на вопрос: кто были, кроме него, членами общества? Бурцов в тот день назвал среди других А. А. Оленина и его двоюродного брата А. П. Полторацкого^*. На следующий день комитет запросил Бурцова дать письменные ответы, а вслед за тем последовали вопросы к другим арестованным: "...кто, когда принадлежал к тайному обществу, совершенно ли отстал от оного и когда? или поныне в нем состоит и какое принимал участие в делах и намерениях оного?" - с указанием 22 впервые названных Бурцовым имен.

Среди "Справок о членах тайного общества, собранных по показанию полковника Бурцова" 19 января 1826 года, находятся объяснения десяти декабристов, которым пришлось отвечать на вопрос об Оленине. Рылеев написал: "Оленина видел раза три и слышал от Оболенского, что он был членом общества"^*. Е. П. Оболенский, хорошо знавший А. Оленина, стремился выгородить его и потому ответил уклончиво: "Оленин Алексей в прежнем обществе, кажется, находился, но утвердительно сказать не могу; впоследствии же совершенно отстал и ни в каких сношениях с членами она- го не находился"^**. На самом деле Оленин и после роспуска "Союза благоденствия", отойдя от тайного общества и не состоя членом Северного, продолжал общаться с теми из декабристов, которые находились в столице.

С. Трубецкой о принадлежности А. Оленина к обществу ответил утвердительно: "Оленин старший (Петр. - Л. Т.) не принадлежит и не принадлежал к обществу, брат его Алексей, служащий в Гвардейском генеральном штабе, принадлежал, но с 1820 или 1821 года отошел от онаго"^*. Никита Муравьев писал, что после "Союза благоденствия" Алексей Оленин отошел от обществ, т. е. в "Союзе благоденствия" все же состоял^**. Краснокутский, Каховский и Юшневский ответили, что не знают, принадлежал А. Оленин к обществу или нет; И. Пущин высказался четко и лаконично: "Не принадлежит"; Пестель: "Не слыхал, чтобы к обществу когда-либо принадлежал". Корнилович написал, что с Олениным он знаком, но не знает о его принадлежности к тайному обществу^***.

22 января 1826 года Матвей Муравьев-Апостол пишет письмо (адресат не установлен: то ли это Николай I, то ли кто из членов следственного комитета), в котором перечисляет членов ранних декабристских организаций, и среди них опять упоминается имя Алексея Оленина^*.

^* (Восстание декабристов. Материалы, т. 9. М., 1950, с. 199.)

А. Н. Оленин, узнав о причастности к тайным обществам своего сына, стал требовать его скорейшего возвращения в Петербург. Возможно, не без умысла к Алексею пишет И. А. Крылов. Чрезвычайно ленивый на письма, он в этих обстоятельствах не поленился взять в руки перо, чтобы написать несколько строк, пытаясь как-то смягчить свое приглашение побыстрее возвратиться домой: "Без очков и без глаз, однако, пользуюсь случаем, чтобы напомнить о себе любезному путешественнику, которого с нетерпением ожидаем на родимую сторону... Что до нас, то мы здесь все те же и так же любим вас, как прежде. Прощайте, любезный наш Алексей Алексеевич, будьте здоровы, возвратитесь к нам скорее и обрадуйте как ваших родных, так и друзей ваших"^*.

^* (Крылов И. А. Полн. собр. соч., т. 3. СПб., 1904, с. 425.)

26 марта 1826 года на очередном заседании следственного комитета, 87-го по счету, начальник Главного штаба генерал И. И. Дибич объявил присутствовавшим волю царя впредь "при открытии новых лиц, участвовавших в тайном обществе", сообщать о необходимости ареста только тех, "кои по показаниям и справкам окажутся сильно участвовавшими в преступных намерениях и покушениях общества". Что касается до остальных, то о них следует поставить в известность начальство "для учреждения за ними бдительного надзора или арестования при своих местах, впредь до другого распоряжения".

В отношении Алексея Оленина после доклада Николаю I последовало высочайшее повеление оставить без внимания.

Д. Н. Свербеев, познакомившись с А. Олениным в Париже, сразу же заметил нервозность нового приятеля и в "Записках" отметил, что он "спешил в Россию по настоятельному требованию его отца... и, несмотря на весь свой ум и находчивость, путался в своих ответах на мои вопросы, зачем он так спешил домой^*". Только в Пильзене, получив письмо от отца, Оленин с облегчением вздохнул: отец сообщал, что сыну продлен отпуск, а это означало, что можно продолжить путешествие. И тогда, забыв про осторожность, он проговорился, что опасался ареста.

Оленин оставался пока за границей, а дома по-прежнему было тревожно. Свербеев, передавая письма и подарки минутного своего приятеля его родителям и сестре, заметил их сдержанность и осторожность при разговоре. "Матушка... старалась допытать у меня, в каких отношениях был я с ее сыном, - писал он далее в своих "Записках", - знал я или нет что-нибудь о дружеских связях его с некоторыми декабристами и о том, что он подозреваем был в соучастии с ними. Касаясь слегка этого жгучего вопроса, чета Олениных, а еще более дочка, заметно были в неловком положении: им, находившимся в кружке правительственном и придворном, с одной стороны, следовало с ожесточением нападать на декабристов, тогда как, с другой стороны, давняя дружба всего их семейства с главными из мятежников и их семействами, да и всем известное либеральное направление их двух сыновей мешали им высказать свое мнение, а тем самым стесняли и простое дружелюбное отношение со мной"^*.

Алексею Оленину пришлось подать в отставку со службы в Гвардейском генеральном штабе, мотивируя свой уход состоянием здоровья. Но и после этого ни он, ни его брат, ни многие другие близкие к декабристам лица не были оставлены вниманием полиции.

В материалах Главного штаба сохранилось много дел с доносами и справками о неблагонадежных и находящихся под неусыпным надзором офицерах и отставниках. В одном из дел под заголовком "О тайных обществах и неблагонамеренных лицах", появившемся в 1826 году, подшит донос (уже третий) на Е. Ф. Канкрина, занявший 26 страниц, с перечислением злоупотреблений и о "недостойных поступках" министра финансов, с описанием бедственного положения войск 1-й армии (удивительные познания проявила автор доноса некая Е. Цызырова, проживавшая в Канонерской улице), а следом подшито донесение прапорщика фельдъегерского корпуса Ланге об услышанных им разговорах на почтовых станциях во время его возвращения из-за границы. Тут же и "Краткий имянной список отставным чиновникам, обратившим на себя поведением своим внимание высшей полиции". 94 человека в этом списке, и попали они сюда в связи с разными обстоятельствами: генерал Грамберг - распутничал, шатался по публичным домам; ге- нерал-майор Ланской (племянник министра, как помечено на полях карандашом против его фамилии) - либеральничал. В списке оказались и картежники, и плуты, и развратники, но опаснее всего были не они, и потому после рассмотрения этого разноцветного перечня "неблагонадежных" в "Список лиц, назначенных к удалению из столицы" попало только 8 человек, опасных своим вольнодумством, и среди них - Алексей Оленин, против имени которого составитель написал: "Копия Никиты Муравьева"^*. Возможно, осведомитель имел в виду образ мыслей "оставленного без внимания". Среди "неблагонамеренных" оказался и Петр Оленин. Против его фамилии записано: "Брат его, служащий в Корпусе путей сообщения, дурак, врет то, что слышит от брата"^*.

После проверки каждого из восьми, предполагаемых на высылку, об Алексее Оленине в донесении сообщалось, что Он "весьма самолюбив; любит умствовать; впрочем, никаких дурных поступков не замечено"^*.

После расправы над декабристами усилилась реакция в стране. Создается разветвленная сеть осведомителей, которые проникали в светские гостиные и потом информировали III отделение собственной его императорского величества Канцелярии о разговорах, услышанных в них и в литературных обществах. "Во многих кружках продолжают анализировать причины, возбудившие 14-го декабря",- доносил директор Канцелярии фон Фок Бенкендорфу.

Особое неудовольствие вызвал жесткий цензурный устав 1826 года. Реакция на него петербургских литераторов тут же была зафиксирована неутомимым фон Фоком: "Особенно стараются растерзать на части новый цензурный устав, экземпляры которого встречаешь даже в гостинодворских лавках. Литераторы в отчаянии. Писатели и журналисты носятся с своим негодованием по всем кружкам, которые они посещают, а у них связи и знакомства огромные". Сеть шпионов Фока так быстро разрасталась, что вскоре он признавался Бенкендорфу: "Деятельность надзора растет с каждым днем, и у меня едва хватает времени для принятия и записывания всех заявлений".

Рис. 57. 'Оленин П.А. и Смерть'. Рисунок неизвестного художника. На листе надпись: 'Рис. Карла Брюллова'. Кар. Из альбома Олениных. ГРМ

Литературная жизнь в салонах Петербурга заметно пришла в упадок, слежка и доносы делали людей более осторожными при разговорах. Это не осталось незамеченным фон Фоком: "После несчастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые лица, занимавшиеся словесностью, петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожавшиеся без всякого повеления правительства".

Может быть, поэтому мало известна жизнь оленинского дома в первые годы после подавления восстания декабристов? В бумагах Олениных немного можно почерпнуть об этом периоде. Правда, сохранилась лишь часть семейного архива, принадлежавшая, собственно, Алексею Николаевичу. Полностью утрачены архивы его сыновей Петра и Алексея, пропали почти все альбомы и часть архива дочери Анны.