"Иных уж нет..."

'Иных уж нет...'

Что же в доме Олениных после разгрома восстания? "Непостоянство судеб человеческих рассеяло приютинское общество по лицу земли: многие лежат уже в могиле, многие влачат тягостную жизнь в дальних пределах света, а многие ближние рассеялись по разным странам, как то: Петр, Алексей и Варвара!.. И вы скоро нас оставите, любезный Николай Иванович! Из сего следует, что наше теперешнее общество очень жидко стало", - с огорчением писал Оленин Гнедичу в 1827 году накануне именин Елизаветы Марковны^*.

^* (Сб. отделения русского языка и словесности, т. 91, № 1, с. 125.)

Грустно писать такое письмо, грустно читать его через столько лет после тех событий, которые вихрем пронеслись над Петербургом и вызвали к жизни подобные строки. Часто еще будут вспоминать в доме Олениных казненных С. И. Муравьева-Апостола, М. П. Бестужева-Рюмина, К. ф. Рылеева, "Думами" которого зачитывались дети Оленина; просто, по-человечески, жалеть влачащих "тягостную жизнь в дальних пределах света" - в Сибири на каторге - Никиту Муравьева и его брата Александра, А. Н. Муравьева, Матвея Муравьева-Апостола, Сергея Волконского и других добрых и веселых, серьезных и по молодости порой легкомысленных, полных жизни и надежд юношей и мужей, с большинством из которых не суждено будет более встретиться. И останутся они в памяти Олениных молодыми, такими, какими видели их в просторном доме на Фонтанке, на даче в Приютине.

Но с некоторыми доведется свидеться, правда только детям Алексея Николаевича и его внукам. Так, Варвара Алексеевна встречалась с Н. И. Тургеневым во время своего путешествия по Европе в 1859 году. Он так и остался за границей, куда уехал до восстания на Сенатской площади. Приговоренный заочно к смертной казни, замененной вечной каторгой, Тургенев все годы после восстания полагал, что А. Н. Оленин был одним из тех, кто вынес ему смертный приговор, и потому в разговоре с Варварой Алексеевной не удержался, чтобы не сказать ей об этом: "Не ожидал я, чтобы Алексей Николаевич приговорил меня на смерть..."

Встретилась В. А. Оленина и с Матвеем Муравьевым- Апостолом после его возвращения из Сибири: "Истинно апостол в настоящее время: с тою же пылкою душою, как я его знавала в юности, снисходительный, приверженный к своим сослуживцам и друзьям, такой же игривый ум, веселый минутами и привлекательный, старость свежая, покрытая зелеными ветвями, а душа и сердце чистые, юные"^*.

^* (Декабристы. М., 1938, с. 486.)

А старший сын Олениных, Петр Алексеевич, поселившись после женитьбы в Новоторжском уезде Тверской губернии, продолжал дружбу с переведенным из Карелии в Тверь Ф. Н. Глинкой. На один из визитов четы Олениных Глинка откликнулся стихотворением "Вчерашним посетителям (М. С. Олениной)", в котором, в частности, заметил:

 И твой супруг, с душой кипучей,
 Среди гармонии певучей,
 Напомнил живо о былом, 
 Чего теперь уж нет ни в ком*!

^* (ЦГАЛИ, ф. 1124, oп. 1, ед. хр. 12.)

Не только декабристов имел в виду А. Н. Оленин, говоря о многих потерях в приютинском обществе. Умер самый старый его товарищ - В. В. Капнист. За два года до его смерти Алексей Николаевич писал в Обуховку: "Хоть мы и долго друг с другом молчим на бумаге, но я уверен, что как ты нередко, так и я частехонько вспоминаем о тех счастливых временах молодости твоей, а моей юности, в которых мы сошлись друг с другом знакомством, а потом и дружбою"^*. Он приглашал в Петербург, надеялся на встречу с другом. Капнист в ответном письме шутил, заметив грусть Алексея Николаевича: "Ты меня обеспокоил, мой друг! Ты пишешь, чтоб я приехал к тебе погоревать. Зачем погоревать? Я буду к тебе, конечно.

^* (ОР ГБЛ, ф. 211, № 3621.9.)

 Но чтоб без хозяйки милой
 Трапезе не быть унылой,
 Нужно доброе вино: 
 Сердце веселит оно; 
 И отлучку с сердцем свычных
 Тем хоть мало заменит, 
 Что число друзей наличных 
 И без зеркал подвоит*".

^* (Капнист В. В. Собр. соч., т. 2, с. 535.)

Это было последнее письмо Капниста другу. А в гости он так и не смог выбраться.

Был потерян для друзей и Батюшков. Нет, он был жив, но тяжелое душевное заболевание вырвало его из дружеского общества и литературы. В мае 1823 года его привезли в Петербург. Екатерина Федоровна Муравьева, как и прежде, встретила Батюшкова словно любящая и нежная мать. Она поместила его в кабинете своего сына Никиты, и все заботы о нем взяла на себя. Его навещали Александр Тургенев, Оленин, Карамзин... Много позже, когда он жил в Вологде под присмотром племянника, то довольно часто вспоминал своих прежних знакомых и друзей, и "с особым удовольствием говорил о доме А. Н. Оленина"^*.

^* (ЦГАЛИ, ф. 63, oп. 1, д. 6, л. 4.)

Из самых старых друзей остались Николай Иванович Гнедич и Иван Андреевич Крылов, которых правильнее следовало бы назвать домочадцами. Они так и не обзавелись своими семьями и продолжали постоянно бывать у Олениных, подолгу гостить у них на даче.

Частым гостем становится и поэт Иван Иванович Козлов. Знакомство с ним состоялось в феврале 1825 года.

В конце 90-х годов XVIII века он служил в Измайловском полку, потом вышел в отставку. В 1816 году его постигла беда: паралич ног. Через пять лет он ослеп. В том же году в "Сыне отечества" появилось его первое оригинальное произведение - стихотворение "К Светлане", а в 1825 году была напечатана поэма "Чернец". Она принесла поэту славу и известность. Его охотно приглашали в петербургские салоны, о нем говорили. "Не худо бы в "Телеграфе" порядочно разобрать, т. е. похвалить поэта, - советовал А. И. Тургенев Вяземскому. - Теперь он бывает у графа Строганова, часто у Муравьева <Апостола> Ивана Матвеевича, у Оленина, и рой литераторов около его постели кружится"^*.

^* (Остафьевский архив, т. 3. СПб., 1899, с. 114.)

"Я восхищаюсь "Чернецом", в нем красоты глубокие, и скажу тебе на ухо - более, чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина"^*, - отвечал Вяземский.

^* (Остафьевский архив, т. 3. СПб., 1899, с. 114.)

О первом, 28 февраля 1825 года, и последующих визитах Алексей Николаевич писал к дочери Варваре Алексеевне: "Мы познакомились с милым и истинно, как говорят, преинтересным человеком. Это некто Иван Иванович Козлов, слепой и безногий, о котором ты часто слыхала от Н. И. Гнедича. В этом человеке точно совершилось то, что сказано в священном писании, что господь умудряет слепцы! Он у нас уже два раза был и наизусть свои сочинения читал. (Заметь, что он начал писать по-русски четыре или пять лет тому назад). Читал он мне такие вещи стихами, что два раза малое общество, которое его у нас слушало, в том числе, в первый раз, графиня и Лиза Строгановы плакали, а вчера графинин брат, князь Д. В. Голицын и наш Уваров беспрестанно утирали слезы, одним словом, этакой прелести я еще не слыхал на русском языке. Теперь ты у меня спросишь, мой друг: да что мне такое читали? Чернеца, сударыня, - как говорит тебе иногда Григорий. А что такое Чернец, спросишь ты после этого? Это тебе перескажет или привезет с собою Николай Иванович Гнедич, который вместе с Данилой Петровичем, сыном Полозовым, через несколько недель явится к вам в Воронеж, едучи к водам на Кавказ"^*.

^* (РО ГПБ, ф. 542, № 884.)

Здоровье Николая Ивановича в последние годы совсем подорвалось напряженнейшим трудом над переводом "Илиады". Он обратился к Оленину с просьбой разрешить ему съездить в отпуск для лечения минеральными водами на Северный Кавказ. Перевод "Илиады" подходил к концу. Возвратившись в сентябре в Петербург, Гнедич снова принялся за работу и завершил ее в 1826 году. Но многолетний свой труд он не считал вправе издать, пока не будут написаны примечания, которые облегчили бы чтение поэмы. Оленин стремился помочь другу и обратился к князю А. Н. Голицыну с просьбой ходатайствовать перед царем о пенсии переводчику за его многолетний труд. "Переводы Омира во всех государствах Европы составили эпохи в истории словесности. Везде государи награждали переводчиков, - убеждал Оленин Голицына.- Его величество, нынешний король Прусский, не переводчика, а только издателя Омеровых творений, Вольфа, наградил с щедротою королевскою, назначив ему значительное содержание без всякой для него обязанности, кроме продолжения ученых трудов его"^*.

^* (Сб. отделения русского языка и словесности, т. 91, № 1, с. 131-132.)

Исхлопотав 3 тысячи рублей пенсии, Оленин добился еще и сохранения 3 тысяч жалованья после увольнения Гнедича по состоянию здоровья из Государственной канцелярии, а потом и годичного отпуска. Николай Иванович уехал в Одессу, но не порвал связей с семейством Олениных. "Письмо ваше на несколько дней согрело меня, совсем было окоченевшего от снежной зимы русской, и я здесь в первый раз заговорил стихами - к вам,- писал Гнедич Анне Олениной, посылая ей стихи. - По окончании их чернилы замерзли и я оканчиваю подлую прозу. Здоровье мое до сих пор плохо"^*.

^* (ЦГАЛИ, ф. 1124, oп. 1, ед. хр. 9.)

Гнедич был дружен с детьми Алексея Николаевича, но особым вниманием пользовалась, как и у Крылова, старшая из сестер - Варвара Алексеевна, которая в то время путешествовала с мужем, Григорием Никаноровичем Олениным, по Европе. Гнедич с нетерпением ожидал ее возвращения в Одессу, надеялся на скорую встречу. Позже, из Петербурга, он писал ей в Москву с сожалением: "Зачем вам на берегах Средиземного моря, пришла мысль столь жестокая, обмануть меня прекрасною надеждою на берегах моря Черного. Зачем вы заставили ждать вас в Одессе?.. Сколько я сделал с вами прогулок! Сколько провел у вас вечеров!.. Запас здоровья, каким солнце и море одесское меня подарили, до сих пор не израсходован; держусь на ногах, печатаю Илиаду и каждый раз, при свидании с вашими, прошу ваших писем"^*.

^* (РО ГПБ, ф. 542, № 880.)

Гнедич часто болел, что очень угнетало его, но Елизавета Марковна не оставляла его своим вниманием, лечила козьим молоком. По этому случаю Николай Иванович даже сочинил шуточный гимн "К приютинской козе":

 Приютинская Амалтея*! 
 Коза моя Гигея**! 
 Ты меня спасла! 
 Убитого хворьбой, а пуще докторами, 
 Тебе признательность, тебе моя хвала... 
 Не прозой, а стихами! 
 И если бы не лекаря,- 
 О, шарлатаны! 
 Они, мое здоровье разоря, 
 Мне разорили и карманы! 
 Тебя бы я, коза, парчой златой покрыл, 
 Чело твое украсил бы цветами 
 И в луг приютинской обратно б отпустил 
 С раззолоченными рогами.

^*(Амалтея (греч.) - коза, вскормившая своим молоком Зевса.)

^**(Гигея (правильно - Гигиея, Гигия, греч.) - богиня здоровья. Изображалась в виде молодой женщины в тунике, с диадемой, со змеей, которую она кормит из чаши.)

В 1829 году наконец окончилось печатание "Илиады". Поэма Гомера вышла в двух частях.

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи, Старца великого тень чую смущенной душой... - так приветствовал выход поэмы Пушкин. Более двадцати лет были отданы переводу! Великим подвигом назвал этот титанический труд Гнедича В. Г. Белинский.

Рис. 58. 'Пляска со Смертью княгини Голицыной Н.П. ...'. Рисунок неизвестного художника. Кар. 1824, 2 окт. Приютино. Музей 'Приютино'

В семье Олениных сохранялся экземпляр поэмы, подаренный автором Петру Оленину. В верхней части титульного листа Николай Иванович написал: "Чем богат, тем и рад. Любезнейшему Петру Алексеевичу Оленину от Гнедича". Через сорок с лишним лет на форзаце этого экземпляра появилась еще одна запись, сделанная женой П. А. Оленина, Марией Сергеевной: "Сыну моему Алексею в воспоминание моих лучших дней. Мария Оленина. 1871-го года, 10-го сентября. С<ело> Салаур". А спустя еще 27 лет, 10 марта 1898 года, Алексей Петрович передал семейную реликвию уже своему сыну: "Сыну моему Петру на память о лучших семейных преданиях и в поощрение на светлый, честный и трудовой путь в жизни, да сохранится, эта книга из рода в род"^*.

^* (ОР ГБЛ, ф. 622, к. 1, № 5. Титул с надписями попал к известному библиофилу Н. П. Смирнову-Сокольскому. После его кончины был передан вместе со всей библиотекой вдовой Николая Павловича в Библиотеку им. В. И. Ленина.)

Окончив дежурство в библиотеке, Иван Андреевич Крылов пешком отправлялся по шумным улицам Петербурга к дому Олениных. Шел не спеша, часто останавливаясь, всматриваясь в уличные сценки, возникавшие едва ли не на каждом шагу: там сцепились оглоблями два экипажа и извозчики, не стесняясь прохожих, во все горло выясняли отношения; ссорились торговцы, разносчики пирогов и булок - словом, было на что посмотреть Если Оленины находились на даче, то Крылов держал путь за пороховые заводы, иногда даже пешком, отсчитывая шаги и затем переводя их в версты. В Приютине его всегда ждали, заботились, старались угодить, попотчевать, особенно дети, которые росли на глазах стареющего баснописца, а Крылов любил детей Олениных. Особенно Вареньку, как и Гнедич. К домашним праздникам он непременно сочинял любимые им шарады, небольшие стихи, пародии; однажды 12-летняя Варенька упрекнула Ивана Андреевича, что ей он еще ничего не написал. Крылов немного подумал и тут же сочинил шутку:

 Вот вам мои стихи, 
 Не кушайте ухи, 
 А что-нибудь другое,
 Пожалуй, хоть жаркое. 
 Я гнусь пред вами как дуга
 И вам покорный я слуга.

Девочке эта шутка показалась обидной, и она надула губки. "Ах! фавориточка, фавориточка, - начал успокаивать ребенка Крылов, - да подумайте: какие же могу стихи я вам писать иные?^*"

^* (РО ГПБ, ф. 542, № 877, л. 83 об.)

Девушки подросли, но дружбу и любовь к Крылову сохранили. Они доверяли ему свои тайны, любили подшучивать над ним. Однажды, когда он задремал после сытного обеда в кресле, проказница Анна и ее подружки Изабелла и Мария Симмсон на цыпочках подкрались, сдерживая смех, к Крылову и поцеловали его.

 В осенний темный вечер,
 Прижавшись на диване,
 Сквозь легкий сон я слушал,
 Как ветры бушевали; 
 Вот вдруг ко мне подкрались
 Три девушки прекрасны:
 Какую бы с ним шутку
 Сыграть? - они шептали.
 Прекрасную сыграем,- 
 Одна из них сказала,- 
 Но прежде мы посмотрим,
 Довольно ль спит он крепко:
 Пусть каждая тихонько
 Сонливца поцелует, 
 И, если не проснется, 
 Я знаю, что с ним делать.-
 Тут каждая тихонько 
 Меня поцеловала 
 И что ж! - Какое чудо! 
 Куда осенний холод, 
 Куда и осень делась! 
 Мне точно показалось, 
 Что вновь весна настала, 
 И стал опять я молод!

Так ответил Иван Андреевич на проказу трех подружек.

После замужества Варвары Алексеевны и ее отъезда в Воронеж, где жили молодые после свадьбы, Крылов загрустил. Он писал ей длинные задушевные письма, что было непривычно, так как до нас дошло всего лишь несколько весьма лаконичных писем Крылова к другим лицам. Узнав, что Варвара Алексеевна задумала заниматься музыкой, он поддержал это желание: "Я всегда утверждал, что у вас к ней врожденный талант, и сожалею, что он пропадает без действия: сколько приятных минут вы можете доставить и себе и всем тем, которые вас любят и в числе которых я не последний". Иван Андреевич настолько привязан к своей любимице, что готов даже отправиться в Москву, как только Варвара Алексеевна переедет туда. "Я уже несколько лет тоже собираюсь туда и только раздумывал, какое время выбрать в году. Зимою хоть Москва и полна, но меня мучают снега, и то, что ни садов, ни гуляньев не увидишь. Летом Москва пуста. Когда же ехать? Но если б я вас там нашел, то всякое время в году мне бы показалось приятно... я тотчас сел бы в дилижанс и отправился без дальних сборов".

Рис. 59. Оленина Александрина Андреевна (урожд. Долгорукова). Акварель А. П. Брюллова. Музей 'Приютино'

Нет, трудно было Ивану Андреевичу подняться с места и отправиться в подобный вояж, он и сам это понимал, когда писал. Другое дело Приютино - оно рядом, можно даже и пешком пойти: вдоль Невы, а потом через сосняк, мимо Полюстрова и пороховых заводов. Сетуя на петербургскую скучную жизнь, Крылов далее сообщал о себе: "Я, слава богу, жив и здоров. Ем и сплю много, читаю вздор! Пишу - ничего, и нахожу, что это довольно весело. Теперь сбираюсь к себе в ваше Приютино, где мне никогда не может быть скучно"^*.

^* (Крылов И. А. Соч., т. 3. М., 1946, с. 353-354.)

Крылов приходил как раз к обеду и ел много. "На маслянице у Олениных приготовлялись блины различных сортов, - отмечал Солнцев. - Между прочим, подавались полугречневые блины, величиною с тарелку и толщиною в палец. Таких блинов, обыкновенно с икрою, Иван Андреевич съедал в присест до 30-ти штук"^*.

^* (Русская старина, 1876, т. 15, с. 622.)

Но не только количеством съеденных блинов удивлял, а собственно, и не удивлял, так как к тому уже все знавшие его привыкли давно, Иван Андреевич. Вот чем он всех Однажды удивил, особенно Гнедича, так это переведенными отрывками из "Илиады". До того вечера в Приютине никто и никогда не слыхал, чтобы Крылов читал греческих авторов в подлинниках, и вдруг во время чтения Гнедичем новых, переведенных им стихов Гомера Иван Андреевич поправил переводчика. Николай Иванович искренне был изумлен: столько лет они прожили по соседству в доме Публичной библиотеки, дружили, вместе постоянно находились у Олениных, и он не подозревал такой прыти от своего друга.

А все началось за два года до того дня. Во время разговора о греческих авторах Крылов высказал мысль, что лучше их читать в оригинале. Гнедич возразил, что в преклонных летах невозможно выучиться древнегреческому языку. Крылов же, как утверждает его сослуживец, первый биограф и тоже частый гость Олениных, М. Е. Лобанов, втайне от всех начал учиться языку по библии, сопоставляя греческий текст со славянским, и через два года довольно преуспел в своих занятиях. "Гнедич... изумился, - писал Лобанов, - но, почитая это мистификацией проказливого своего соседа, сказал: "Полно-те морочить нас, Иван Андреевич, вы случайно затвердили этот стих да и щеголяете им!" и, развернув Илиаду наудачу: "Ну вот, позвольте-ко это перевести". Крылов, прочитавши и эти стихи Гомера, свободно и верно перевел их. Тогда уже изумление Гнедича дошло до высочайшей степени"^*. Николай Иванович написал потом по этому случаю стихи, в которых признавался, что проиграл в споре:

^* (Лобанов М. Жизнь и сочинения Ив. Андр. Крылова, с. 68.)

 Сосед, ты выиграл! Скажу теперь и я; 
 Но бог тебе судья, 
 Наверную поддел ты друга!..

Но более всего Крылов постоянно удивлял своим мастерством баснописца. Его басни читали и в светских гостиных, и в народе. Его узнавали на улицах и в лавках Гостиного двора, по галерее которого он любил прохаживаться, ничего не покупая, но с интересом разглядывая всевозможные товары и прислушиваясь к разговорам. Однажды за обедом Оленин заметил Крылову, что никто не пользуется в России такой славой, как Иван Андреевич, что книг его, хотя уже вышло 10 изданий, не найти в книжных лавках. "Что ж тут удивительного? Мои басни читают дети, а это такой народ, который все истребляет, что ни попадется в руки. Поэтому моих басен много и выходит", - отшутился Крылов.

В 1826 году в книжных лавках появилось новое издание басен Крылова, дополненное седьмой частью, состоящей из 26 басен. Вышло колоссальным по тем временам тиражом: 10 тысяч экземпляров. Цензурное разрешение было получено еще 30 августа 1824 года, но появилась книга в продаже только весной 1826 года. В часть тиража были вклеены прекрасные гравюры и портрет баснописца.

Занимался изданием Оленин. Поначалу он обратился к Александру I с просьбой выделить деньги для напечатания басен Крылова и получил из средств Кабинета 10 тысяч рублей. Затем подобрал художников и граверов, работой которых руководил (на всех иллюстрациях стоит его монограмма ), разработал сюжеты рисунков для И. А. Иванова и А. Зауервейда, а граверы (лучшие в то время в России) С. Галактионов, И. Ческий и Ф. Иордан изготовили доски для печати гравюр.

Благодарный баснописец поднес Оленину новую книгу с дарственной надписью: "Алексею Николаевичу Оленину от сочинителя" и стихами, посвященными своему покровителю:

 Прими, мой добрый Меценат, 
 Дар благодарности моей и уваженья. 
 Хоть в наш блестящий век, я слышал, говорят, 
 Что благодарность есть лишь чувство униженья;
 Хоть, может быть, иным я странен покажусь, 
 Но благодарным быть никак я не стыжусь. 
 .....................................
 Но ныне, если смерть свою переживу, 
 Кого, коль не тебя, виной в том назову? 
 При мысли сей, мое живее сердце бьется. 
 Прими ж мой скромный дар теперь 
 И верь, 
 Что благодарностью, не лестью он дается.