"Он в Риме был бы Брут..." (Зажурило В.К.)

Невозможно рассказывать жизнь Пушкина, не говоря о его отношении к Вам",- писал Петру Яковлевичу Чаадаеву литератор И. В. Киреевский. Пушкин познакомился с Чаадаевым в доме историка Н. М. Карамзина, жившего летом 1816 года в Царском Селе. Здесь был расквартирован, по возвращении в Россию из европейского похода, лейб-гвардии гусарский полк, где служил Чаадаев, к тому времени уже боевой офицер, овеянный славой сражений при Бородине, Кульме, Лейпциге, прошедший с победоносной русской армией до Парижа.

На Пушкина произвела впечатление и оригинальная внешность Чаадаева: его бледное, нежное лицо, казалось, было высечено из мрамора, серо-голубые печальные глаза светились добротой, но иронически улыбались тонкие губы. Одевался он чрезвычайно тщательно - "как dandy лондонский".

Как и все либерально мыслящие офицеры, проделавшие военную кампанию вместе с русскими солдатами - защитниками и патриотами родной земли, Чаадаев жил мыслью об уничтожении рабства и деспотизма в России. Он был близок к ранним декабристским организациям, и приобщал к идеям, которые сам проповедовал, Пушкина. "Он обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских - взяточниками, дворян - подлыми холопами, духовных - невеждами, все остальное - коснеющим и пресмыкающимся в рабстве", - вспоминал впоследствии Д. Н. Свербеев, знавший и Пушкина, и Чаадаева.

Лицеист Пушкин и офицер Чаадаев вели увлекательные беседы. Они говорили об истории, философии, нравственности. И содержание их бесед отразилось в стихах молодого поэта, посвященных Чаадаеву. Влияние высокообразованного офицера на юношу было "изумительно", вспоминают современники, он "заставлял его мыслить". "С моим Чедаевым читал!" - восклицал поэт. Уже тогда Пушкин понимал, что в условиях русской действительности Чаадаев не сможет занять подобающее место на государственной службе. С горькой иронией поэт писал:

 Он вышней волею небес 
 Рожден в оковах службы царской; 
 Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
 А здесь он - офицер гусарской.

Вспоминая имена Брута и Периклеса, Пушкин хотел подчеркнуть и свободолюбие, и демократические убеждения Чаадаева. Их дружба, основанная на общих политических взглядах, приобретала в глазах поэта поистине героический характер и звала к патриотическим действиям:

 Пока свободою горим,
 Пока сердца для чести живы,
 Мой друг, отчизне посвятим
 Души прекрасные порывы!

Пушкина поражала необыкновенная эрудиция Чаадаева, который был хорошо знаком с трудами французских просветителей и новой французской литературой, занимался изучением английской и немецкой философии (Локк, Кант, Шеллинг).

Чаадаев знал А. С. Грибоедова и П. И. Пестеля, С. Г. Волконского и С. И. Муравьева-Апостола, многих других декабристов.

В эти годы Александр I не видел еще большой политической опасности в "забавах взрослых шалунов". Благосклонно отнесся он и к стихотворению Пушкина "Деревня", переданному ему генералом от кавалерии И. В. Васильчиковым, адъютантом которого состоял тогда П. Я. Чаадаев. Известно, что впоследствии через своего начальника Чаадаев хлопотал о смягчении участи вольнолюбивого поэта.

Дружба Пушкина с Чаадаевым продолжалась и после 1817 года в Петербурге. Они встречались в гостинице Демута, где свое временное пристанище Чаадаев обставил по собственному вкусу.

Позднее, описывая кабинет Онегина, Пушкин вспомнит обстановку, в которой жил его друг, - "всегда мудрец, а иногда мечтатель и ветреной толпы бесстрастный наблюдатель...".

 Янтарь на трубках Цареграда,
 Фарфор и бронза на столе,
 И, чувств изнеженных отрада,
 Духи в граненом хрустале;
 Гребенки, пилочки стальные,
 Прямые ножницы, кривые,
 И щетки тридцати родов
 И для ногтей и для зубов.

В комнате Чаадаева висел его портрет, на котором были написаны стихи Пушкина "К портрету Чаадаева".

Отправляясь в 1820 году на юг, Пушкин зашел проститься с Чаадаевым, но встреча не состоялась. Отвечая на "дружеский выговор Чаадаева, зачем, уезжая из Петербурга, он не простился с ним", Пушкин сообщал в оставленной записке: "Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал: стоило ли будить тебя из-за такой безделицы".

9 апреля 1821 года поэт записал в дневнике: "Получил письмо от Чедаева, - Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба заменила мне счастье. - Одного тебя может любить холодная душа моя".

В кишиневской ссылке Пушкин написал стихотворение, в котором воссоздал яркий и своеобразный облик друга, рассказал о его значении в своей жизни:

 Ты был целителем моих душевных сил;
 О неизменный друг, тебе я посвятил
 И краткий век, уже испытанный Судьбою,
 И чувства - может быть спасенные тобою!
 Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
 Ты видел, как потом в волнении страстей
 Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
 В минуту гибели над бездной потаенной
 Ты поддержал меня недремлющей рукой;
 Ты другу заменил надежду и покой;
 Во глубину души вникая строгим взором,
 Ты оживлял ее советом иль укором;
 Твой жар воспламенял к высокому любовь;
 Терпенье смелое во мне рождалось вновь...

Под влиянием Чаадаева поэт "познал и тихий труд, и жажду размышлений".

...Когда в 1820 году в столице восстал Семеновский полк, Александр I находился на конгрессе в Троппау. С докладом к нему послали Чаадаева, который изложил царю и свои соображения по поводу этого события. Чаадаеву был предложен пост флигель-адъютанта, но он ответил просьбой об отставке. Свой поступок Чаадаев объяснил в письме к тетке: "...до сих пор не могу понять, как я мог решиться на это (просьба об отставке.- Авт.) в ту минуту, когда я должен был получить то, что, казалось, желал, ...что получить молодому человеку в моем чине считается в высшей степени лестным... Я нашел более забавным презреть эту милость... Меня забавляло высказывать мое презрение людям, которые всех презирают".

6 февраля 1823 года в письме П. А. Вяземскому Пушкин спрашивал: "Видишь ли ты иногда Чедаева? он вымыл мне голову за пленника, он находит, что он недовольно blase (пресыщенный.- Авт.). Чедаев по несчастию знаток по этой части". Дальше он просит: "Оживи его прекрасную душу, поэт! ты верно его любишь - я не могу представить себе его иным, что прежде".

"Говорят, что Чедаев едет за границу,- пишет Пушкин 5 апреля,- давно бы так; но мне его жаль из эгоизма- любимая моя надежда была с ним путешествовать- теперь бог знает, когда свидимся".

Прожив некоторое время в имении у тетки, Чаадаев в 1823 году уехал в чужие края - Англию, Францию, Италию, Швейцарию и Германию. Его незаурядный ум и блистательное образование дали ему возможность общаться с замечательными учеными и мыслителями - Гумбольдтом, Кювье, Шеллингом. Глубоко интересовался он и историей искусств и религиозными учениями.

Воспоминания о друге не оставляли поэта и в Михайловской ссылке. В письме к брату Льву Пушкин просил прислать перстень, без которого ему грустно, и портрет Чаадаева.

Пребывание за границей отдалило Чаадаева от деятельности русских тайных обществ. События 14 декабря 1825 года произошли в его отсутствие. Он вернулся в Россию в дни следствия над арестованными декабристами. Его сразу же схватили и некоторое время содержали под арестом, а затем отпустили, не обнаружив никаких улик. После этого Чаадаев поселился в Москве.

Друзья снова увиделись только в 1829 году, затем в тридцатые годы встречались во время приездов поэта в Москву.

В 1831 году Пушкин посылает Чаадаеву только что вышедшую из печати трагедию "Борис Годунов": "Вот, друг мой, мое любимое сочинение. Вы прочтете его, так как оно написано мною, и скажете свое мнение о нем. Покамест обнимаю вас и поздравляю с новым годом".

Чаадаев видел в Пушкине уже подлинного национального поэта. "Друг мой, пишите историю Петра Великого", - обращается он к нему в письме 18 сентября 1831 года. Об исторических занятиях Пушкина впоследствии Чаадаев будет осведомляться у А. И. Тургенева и в письме к нему высоко оценит "Капитанскую дочку".

Политическая реакция, наступившая после разгрома декабристского движения в России, наложила заметный отпечаток на все существование Чаадаева, на его историко-философские взгляды, сделав их глубоко пессимистическими. Живя в Москве, он заключил себя на многие годы в своеобразную темницу добровольного духовного заточения. Разработанные им в то время идеи были изложены в его "Философическом письме", появившемся в 1836 году в журнале "Телескоп", который издавал Н. И. Надеждин.

Духовно подавленный политической реакцией, Чаадаев выступил с суровым обвинением против всей русской истории, русской культуры, самого русского народа. По мнению Чаадаева, русские не дали миру ни одной полезной мысли, ни одной великой истины. "Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя",- с горечью писал Чаадаев. Ему казалось, что Россия не совсем вобрала в себя и то духовное богатство, которое выработало человечество. Естественно, что Пушкин, гений и творчество которого питались и вдохновлялись родником народных духовных сил, любовью к истории своей родины, к русскому народу, не мог согласиться с основными тезисами "Философического письма".

Чаадаев в то время был даже склонен скептически оценивать события Отечественной войны 1812 года, считал и декабрьское восстание "громадным несчастьем, отбросившим нас на полвека назад". С какой же болью и недоумением должен был читать эти слова Пушкин, который так высоко чтил подвиг русского народа и ценил "скорбный труд и дум высокое стремленье" декабристов - своих друзей, братьев, товарищей.

Ответ Пушкина Чаадаеву проникнут болью и гордостью за свой народ. "У нас было свое особое предназначение,- писал Пушкин.- Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу... нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех... Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться...- продолжал он далее и, перечисляя знаменательные этапы русской истории, восклицал: - А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!" Гордился поэт и именами Ломоносова, Радищева и Карамзина... Свою полемику с Чаадаевым поэт заканчивал словами: "...но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал".

Протестуя против основных идей "Философического письма", поэт разделяет "боль и ужас", которые водили пером Чаадаева, когда он говорил о современном состоянии русской общественной жизни: "Многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь".

Читал ли Чаадаев письмо Пушкина? Его текст был известен друзьям поэта. После смерти Пушкина письмо хранилось у В. А. Жуковского, и к нему обращался Чаадаев с просьбой прислать хотя бы копию. Вероятно, оно так или иначе нашло своего адресата,

Николай I и его приближенные восприняли письмо как невиданную дерзость. "Издание журнала прекращено, журналист и цензор призваны в Петербург к ответу, у меня по высочайшему повелению взяты бумаги, а сам я объявлен сумасшедшим,- сообщил Чаадаев в январе 1837 года брату.- Земная твердость бытия моего поколеблена навеки".

Прогрессивно настроенные современники восприняли "Философическое письмо" как смелый протест официальной идее "самодержавия, православия и народности". По словам А. И. Герцена, "это был крик боли и упрека", "протест личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося в душе".

В то же время Чаадаева болезненно ранили упреки многих в отсутствии у него патриотизма, любви к родной истории. В своей "Апологии сумасшедшего" он ответил оппонентам словами, которые, наверное, горячо приветствовал бы Пушкин, если был бы жив: "Больше, чем кто либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества своего народа... Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее... Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его... Наконец,- писал далее Чаадаев,- может быть, преувеличением было печалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина".

Именно Пушкин сумел оценить глубинный патриотизм Чаадаева, а сам Чаадаев имел полное основание сказать: "Я воспламенял в нем любовь к высокому".