"Страж верный прошлых лет..." (Зажурило В.К.)

Николай Михайлович Карамзин бывал в доме родителей Пушкина в Москве. И уже тогда, по словам Сергея Львовича, ребенок, оставя игрушки, слушал Карамзина, не спуская с него глаз.

С именем Н. М. Карамзина связан новый период русской литературы первого десятилетия XIX века. С ним родилась, по словам П. А. Вяземского, "поэзия чувства, любви к природе, нежных отливов мысли и впечатлений, словом сказать, поэзия внутренняя, задушевная".

В. А. Жуковский в полушутливых стихах запечатлел тогда облик своего старшего друга, к которому относился с огромным уважением и любовью:

 С подъятыми перстами, 
 Со пламенем в очах
 .................... 
 Казался он пророком,
 Открывшим в небесах
 Все тайны их священны.

Карамзин начал освобождать русский литературный язык "от чужого ига", как говорил Пушкин, и создавать некий единый язык, язык дворянского культурного общества, В исторических условиях русской жизни начала XIX века его деятельность оказала серьезное влияние на дальнейшее развитие русской литературы, русского языка.

Он был издателем "Московского журнала" и "Вестника Европы" - журналов, имевших невиданное по тем временам количество подписчиков, автором прославленных "Писем русского путешественника", повестей "Бедная Лиза" и "Наталья, боярская дочь" и многих других, вызывавших восторг и слезы читателей.

Творчество Карамзина породило многочисленных подражателей и последователей, но оно же и вызвало ожесточенную критику со стороны реакционных литераторов.

Имя Карамзина стало знаменем молодых передовых писателей, объединившихся в литературное общество "Арзамас". Но уже в начале 1800-х годов он отошел от литературной деятельности. Несколько лет, скрывшись в "тиши своего уединенного кабинета", он отдался работе, которая стала делом всей его жизни, - созданию "Истории государства Российского". "Карамзин избрал себе одно занятие, одно поприще, куда уходит от страстей и огорчений", - писал поэт К. Н. Батюшков.

В 1803 году Карамзин обратился с письмом к министру народного просвещения с просьбой назначить его "историографом". Он хотел "сочинять Русскую историю, которая с некоторого времени занимает всю душу" его. Благодаря хлопотам его близкого друга попечителя Московского университета Михаила Никитича Муравьева, занимавшего тогда должность товарища министра просвещения, ему присвоили звание придворного историографа. Но менее всего он бывал при дворе, проводя время в архивах, библиотеках, в сводчатых тесных комнатах монастырских книгохранилищ. Карамзин, как писал Вяземский, "был воплощенный труд, воплощенное терпение".

В 1816 году Карамзин закончил восемь томов "Истории". Свой труд он должен был представить Александру I и в связи с этим 2 февраля прибыл в Петербург, "вооружась запасом терпения, уничижения и нищеты духа". Полтора месяца ему пришлось ждать приема у царя. "Я дрожал от негодования при мысли, что меня держат здесь бесполезно и почти оскорбительным образом. Меня душат здесь - под розами, но душат", - писал он своему другу писателю И. И. Дмитриеву.

В марте в сопровождении П. А. Вяземского, А. И. Тургенева он посетил Царскосельский лицей. Ему уже были знакомы стихи племянника арзамасского старосты В. Л. Пушкина. Вызвав к себе юношу, Карамзин обратился к нему со словами: "Пари, как орел, но не останавливайся в полете".

Может, именно об этом случае вспоминал Пушкин:

 Страж верный прошлых лет, наперсник Муз любимый
 И бледной зависти предмет неколебимый
 Приветливым меня вниманьем ободрил.

Наконец получив указание от царя - печатать "Историю" в столичной Военной типографии, Карамзин вместе с семьей переехал в Петербург. Летние месяцы этого и последующих годов он жил в Царском Селе.

Ему отвели один из кавалерских домиков на Садовой улице, вблизи Екатерининского дворца (ныне Комсомольская ул., 12).

Постоянным гостем в этом домике был лицеист Пушкин, который проводил здесь все свое свободное время. Его влекла сюда и юношеская влюбленность в жену Карамзина - Екатерину Андреевну, сводную сестру П. А, Вяземского. Через всю жизнь пронес Пушкин чувство благоговейной любви и преклонения перед Е. А. Карамзиной.

Занимаясь с утра в своем кабинете, Николай Михайлович любил по вечерам рассказывать о своих занятиях и читать друзьям отрывки из написанного. Одним из самых внимательных его слушателей был Пушкин. Он жадно слушал чтение предисловия к "Истории государства Российского", запомнил его и, придя домой, записал все "от слова до слова".

"Сам незабвенный Н. М. Карамзин, - писал П. В. Анненков, - прочитывал ему страницы своего труда, беседовал с ним об отечественной истории и выслушивал мнение юноши с снисхождением и свойственным ему добродушием".

В стихотворении "Жуковскому", написанном в 1818 году, в строках, не вошедших в окончательный текст, Пушкин описал "создателя повести древних лет". На ее страницах, овеянных "дымом столетий":

 ...волнуются толпой
 Злодейства, мрачной славы дети, 
 С сынами доблести прямой!

Карамзина постоянно навещали "арзамасцы" - В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, А. И. Тургенев. Здесь Пушкин познакомился с П. Я. Чаадаевым. В июне 1816 года в домике историографа побывал и престарелый придворный поэт Ю. А. Нелединский-Мелецкий, которому Карамзин посоветовал заказать лицейскому поэту стих в честь праздника в Павловске по случаю отъезда принца В. Оранского.

Дружеское общение Пушкина с семьей Карамзиных продолжалось и в Петербурге. Он часто заходил в тихую квартиру историографа, который поселился на Фонтанке, в верхнем этаже дома своей старинной приятельницы Екатерины Федоровны - вдовы Михаила Никитича Муравьева.

Старинный московский житель, Карамзин сначала тяготился столичной жизнью, но постепенно привык к Петербургу. "Этот город, - скажет он, - сделался для меня историческим: Нева, крепость, дворец напоминают мне столько людей и случаев".

Здесь он много работал - заканчивал девятый том "Истории", читал корректуры уже готовящихся к печати томов.

И только вечером Николай Михайлович разрешал себе отдохнуть. Вокруг чайного стола собирались друзья и знакомые. Украшением общества была Екатерина Андреевна. "Если бы только в голове язычника Фидиаса, - писал Ф. Ф. Вигель, - могла блеснуть христианская мысль и он захотел бы изваять мадонну, то, конечно, он дал бы ей черты Карамзиной в молодости".

Хозяин оставался с гостями до одиннадцати часов, а затем снова уходил к себе.

В 1818 году на полках книжных лавок Петербурга появились все восемь томов "Истории государства Российского". Их распродали в один месяц - небывалое для того времени явление! "Наша публика почтила меня выше моего достоинства, - писал Николай Михайлович И. И. Дмитриеву в Москву 11 марта 1818 года. - Моя история в 25 дней скончалась: не осталось у меня ни одного экземпляра".

"Все, даже светские женщины бросились читать историю своего Отечества, дотоле им неизвестную, - писал впоследствии Пушкин. - Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили". Сам поэт, оправляясь от тяжелой болезни, "..в постеле, с жадностью и со вниманием" читает "Историю" - книгу за книгой.

"История государства Российского" вышла в свет на заре русского революционного движения - во время самых оживленных, бурных политических споров, когда возникали тайные общества, когда Н. Муравьев создавал первую русскую конституцию, а П. Пестель писал свою "Русскую правду".

Для декабристов начало русской истории отчислялось со времен народного правления, которое древнее единовластного правления Рюрика и Рюриковичей. Их волновало великое прошлое русского народа - "древнее величие" России, которое обосновало и подготовило последующую ее славу.

Будущие декабристы стремились к тому, чтобы историческая наука создала подлинную историю русского народа, творцом которой был народ. Поэтому они протестовали против исторической концепции Карамзина, который считал, что истинное государственное существование России началось с самодержавия, когда славяне, отказавшись от древнего "народного правления", призвали на царство Рюрика.

О критике "молодых якобинцев" Карамзин знал. Екатерина Андреевна в письме П. А. Вяземскому 23 марта 1820 года сообщала о наступившем между ними и историком охлаждении:

"Кто знает, может быть, в один прекрасный день, когда мы соединимся в одном городе, вы не захотите более нас видеть, - ведь что до вашего брата либерала, вы не более терпимы к таким вещам, нужно думать одинаково с вами, без этого не только вы не можете любить человека, но даже его видеть.

Жуковский заходит к нам раз в месяц, у г-на Пушкина что ни день, то дуэль... Г-н Муравьев печатает критику на Историю мужа... нам не слишком хорошо в обществе, которое посещало нас весьма усердно".

Последние слова отражают обостренные отношения, которые сложились в эти годы, в результате споров, вызванных принципиальным различием политических концепций Карамзина и его критиков.

Но Карамзин продолжал работать над девятым томом, посвященным эпохе Ивана Грозного. Здесь, как нигде, сказались глубокая принципиальность и добросовестность исследователя, перо которого смело воскрешало образ тирана и деспота. Беспристрастно проверяя документы и архивные материалы, историк составил примечания, занимающие триста страниц, подтверждающие истину его заключений. "Жизнь тирана есть бедствие для человечества", - восклицает Карамзин.

Отрывки из этой еще не изданной работы он прочел в январе 1820 года в заседании Российской Академии. О том впечатлении, которое произвело чтение, вспоминал много лет спустя присутствовавший на заседании митрополит Филарет: "Читающий и чтение были привлекательны, но читаемое было страшно".

"Ну, Грозный! Ну, Карамзин! - не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита!" - таков отзыв К. Ф. Рылеева.

Но в задачу Карамзина входило не только намерение показать царя-деспота. Рядом с Иоанном предстают мужи праведные - Адашев, Сильвестр, советники царя, бесстрашно возвышавшие голос осуждения против тирании и жертвовавшие своей жизнью за праведное дело. Их устами историк произносил приговор, безжалостный и беспощадный, тирану и показывал, каким должен быть самодержец просвещенный.

Работу над следующими, десятым и одиннадцатым, томами Карамзин закончил в 1823 году. А с марта 1824 года началась рассылка книг подписчикам.

"Что за чудо эти 2 последние тома Карамзина! какая жизнь! C'est palpitant, comme la gazette d'hier! (Это злободневно, как свежая газета!-Авт.)", - восклицает Пушкин в письме В. А. Жуковскому 17 августа 1825 года.

Принимая живое участие в судьбе Пушкина, когда в 1820 году над поэтом нависла угроза ссылки, Карамзин не скрывал своего недовольства его поведением. "Талант действительно прекрасный, - писал он позднее И. И. Дмитриеву, - жаль, что нет устройства мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия".

Неизбежным отчуждением окончились близкие душевные отношения Пушкина и Карамзина. Творчество Пушкина, его вольнолюбие отталкивали умеренно настроенного Карамзина, вызывали сдержанные, а порой и отрицательные отзывы о стихах молодого поэта. Стихотворение "Узник" он называл "плохим сочинением", хотя и признавал, что "слог жив, черты резкие". "Как в его душе, так и в стихотворении нет порядка", - заканчивал Карамзин свой отзыв в письме к П. А. Вяземскому в июне 1822 года. "Полюбился ли тебе Фонтан Пушкина? - спрашивал он И. И. Дмитриева 25 сентября того же года. - Слог жив, черты прекрасные, но в целом не довольно силы и связи". "Цыганская поэмка" ("Цыганы"), по его выражению, "написана живо и остроумно, но не во всем зрелое".

Не мог понять Карамзин и возмущения, которое вызывало у Пушкина высокомерное отношение к нему М. С. Воронцова. Узнав о высылке поэта из Одессы, он с неудовольствием писал П. А. Вяземскому 17 августа 1824 года: "Он не сдержал слова, им мне данного в тот час, когда мысль о крепости ужасала его воображение: не переставал врать словесно и на бумаге, не мог ужиться даже с графом Воронцовым, который совсем не деспот!"

Когда Пушкин через П. А. Плетнева послал Карамзину свой первый поэтический сборник 1826 года, историк был напуган латинским эпиграфом: "Aetas prima canat veneres, extrema tumultus", который в резко изменившейся общественной ситуации (книжка вышла в разгар следствия по делу 14 декабря 1825 г.) мог быть воспринят правительством как призыв к "смятению" и неповиновению властям. Успокаивая Карамзина, Плетнев объяснил, что автор разумел под словом tumultus - смятения душевные, а не общественные.

Работая над "Борисом Годуновым", Пушкин углубленно изучал "Историю" Карамзина. Через Вяземского и Жуковского из Михайловского он сообщал историку о своем замысле и из писем друзей узнал о его советах. Благодарил Вяземского за присланное замечание Карамзина о характере Бориса: "Оно мне очень пригодилось". Восхищаясь тем, как историк "столь живо постигнул трогательное простодушие древних летописей", поэт признается, что оно украсило "простоту его стиха". В предисловии к "Борису Годунову" в 1830 году он подчеркнул, что "Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий".

Время шло... Карамзин делил свое время между семьей, друзьями и любимым трудом. Но здоровье его слабело. Он тяжело пережил смерть детей, был уже немолод, изнурен подчас непосильным трудом. Работу над последним, двенадцатым томом ему не удалось завершить, он остановился на 1611 году - Смутном времени.

В начале 1826 года у Карамзина открылась чахотка. Его перевезли в Таврический дворец; здесь в дворцовом обширном саду он, сидя в кресле, кутаясь в теплый шлафрок, мечтал об Италии, но на поездку не было денег. 6 апреля Карамзин получил ответ на письмо, посланное им царю. Николай I обещал фрегат для путешествия и деньги на лечение. Наконец, 13 мая был издан указ о назначении статскому советнику Карамзину, отъезжающему для лечения за границу, пенсии в пятьдесят тысяч рублей в год, сохраняемой за женой и детьми.

Но через неделю после получения этого рескрипта, 22 мая 1826 года, Николай Михайлович Карамзин скончался.

Смерть Карамзина поразила Пушкина. Однако в письме к Вяземскому поэт с горечью вспоминал: "Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить". Упоминал он здесь и о своей эпиграмме на Карамзина, которая, по его мнению, "остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены". Пушкинская эпиграмма была направлена против глубинной концепции историка, неприемлемой для декабристских кругов, к которым принадлежал и Пушкин:

 В его "Истории" изящность, простота
 Доказывает нам без всякого пристрастья
 Необходимость самовластья
 И прелести кнута.

Другая эпиграмма, очевидно, была написана, когда появились первые известия о предстоящем выходе в свет "Истории государства Российского":

 "Послушайте: я сказку вам начну
 Про Игоря и про его жену,
 Про Новгород и Царство Золотое,
 А может быть, про Грозного царя..." -
 И, бабушка, затеяла пустое!
 Докончи нам "Илью-богатыря".

Обращаясь впоследствии к историческим трудам Карамзина, Пушкин высоко оценил непреходящее значение "Истории государства Российского", созданной "великим писателем". Поэт понимал, что отрицание передовой Россией политической концепции Карамзина привело к недооценке великого подвига, им совершенного, - создания многотомного труда, в котором собраны тысячи фактов, введены многие им обнаруженные источники. Весь этот огромный материал не подтверждал основного тезиса автора - идею благодетельности самодержавия для России, для народа. Но, несмотря на это, Карамзин оставался верен исторической истине, хотя она и противоречила его политическому идеалу. Именно эта позиция Карамзина дала Пушкину право назвать его труд "подвигом честного человека".

Поэт писал об историке: "У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина, - зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам".

"Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина" посвятил Пушкин трагедию "Борис Годунов": "Сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию..."