"Бог помочь вам, друзья мои..." (Левкович Я.Л.)

Лицейскую годовщину 1825 года Пушкин праздновал один, в Михайловской ссылке. Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен, -

писал он в своем первом стихотворении, посвященном 19 октября, дню, когда был открыт Лицей и когда под сводами дворцового флигеля прзвучала надолго запомнившаяся речь профессора А. П. Куницына. "Настанет время, когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо",- говорил Куницын. Идея служения на благо общества жила в сознании многих сокурсников Пушкина и после окончания Лицея. Старик Малиновский в письме к Горчакову по поводу 50-летия Лицея предлагает всем оставшимся в живых дать отчет о своей жизни. Как свое credo он цитирует строки из "Прощальной песни" Дельвига, написанной перед выпуском. Слова лицейского гимна переплетаются в его письме со стихами пушкинских лицейских "годовщин".

Дельвиг призывал товарищей:

 Храните, о друзья, храните
 Ту ж дружбу с тою же душой,
 То ж к славе сильное стремленье,
 То ж правде - да, неправде - нет,
 В несчастьи - гордое терпенье,
 И в счастьи - всем равно привет!

"Гордое терпенье" из лицейского гимна перейдет потом в послание Пушкина декабристам.

Призыв хранить дружбу звучит в стихах Дельвига как клятва на верность лицейским идеалам. Эта клятва выдержала проверку временем.

В 1820 году (после доноса) начался усиленный надзор за Лицеем, а затем и полный разгром системы лицейского воспитания и образования. В 1823 году был уволен в отставку директор Е. А. Энгельгардт. Годовщины Лицея стали теперь фактором общественной жизни. Правительство стремилось к искоренению "лицейского духа"; годовщины были демонстрацией его живучести.

Обычай вспоминать день открытия Лицея общей дружеской встречей, по-видимому, установился у первых выпускников сразу после его окончания - в 1817 году. На этих первых встречах, несомненно, бывал и Пушкин, до того как в мае 1820 года его выслали из Петербурга. С первых лет выработался и ритуал празднования, почти обязательный для всех последующих годовщин. Это были вечера воспоминаний и дружеской переклички. Детали этих вечеров отражены в письмах Энгельгардта и первых выпускников, в "протоколах" годовщин, которые собирал хранитель лицейских преданий и устроитель сходок М. Л. Яковлев.

День 14 декабря 1825 года расколол общество на два лагеря - сочувствующих и осуждающих. Из бывших лицеистов двое - И. И. Пущин и В. К. Кюхельбекер - были объявлены "государственными преступниками", третий - В. Д. Вольховский - как "прикосновенный" к восстанию отправлен в действующую армию на Кавказ. Отсутствие трех ревностных участников годовщин не прервало традиции.

1826 год был особенно тягостен для жителей столицы. Правительство расправлялось с "бунтовщиками" - со всеми, кого сочли причастным к делу 14 декабря. Город жил страхами и слухами, надеждами, которым не суждено было сбыться. На Сенатской площади 14 декабря находился и Дельвиг. Он мог видеть Кюхельбекера, который размахивал пистолетом и целился в великого князя. Мог видеть он и Пущина. Не исключено, что там же, на площади, вместе с Дельвигом был еще кто-нибудь из лицеистов первого выпуска. А свидетелем казни пятерых пришлось стать еще и Вольховскому, который получил приказ стоять на карауле во время исполнения приговора.

В традиционном строе лицейского праздника 19 октября 1826 года впервые прозвучали грустные ноты. О том, как проходил этот праздник, известно из письма Энгельгардта Вольховскому от 21 октября 1826 года. Бывший директор Лицея писал: "19 октября мы собрались у Тыркова, имеющего довольно просторную квартиру. Нас было только 11 человек (Так.- Авт.): Корф, Малиновский, Комовский, Стевен, Дельвиг, Яковлев, Илличевский, Мартынов, Тырков и я. Мы были собраны в честь 19-го октября, поминали старину, пели в лицейской зале тишина, пели: они немножко гнилы, позвольте доложить и пр. Малиновский шумел, Илличевский острился и спрашивал невпопад, Яковлев паясил - но нельзя сказать, чтобы мы праздновали 19-го октября, что-то не праздновалось и веселость на все позывы не являлась". Настроение собравшихся передают и стихи Дельвига, написанные на эту годовщину:

 На время омрачим
 Мы веселье, братья,
 Что мы двух друзей не зрим
 И не жмем в свои объятья.
 Нет их с нами, но в сей час
 В их сердцах пылает пламень,
 Верьте. Внятен им наш глас.
 Он проникнет твердый камень.

Дельвиг не ошибся. "Далекие" и "родные" всегда помнили лицейский день. 20 октября 1829 года Кюхельбекер писал Пушкину из Динабургской крепости: "Вчера был лицейский праздник, мы его праздновали не вместе, но одними воспоминаниями, одними чувствами". В 1832 году Энгельгардт получил письмо от жены декабриста Розена (она была сестрой И. В. Малиновского), которое содержало просьбу Пущина: "Передайте дружеский привет Ивана Ивановича всем верным союзу дружбы; охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями, он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах, старается возможно живее представить себе быт и круг действий каждого из них. Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и вероятно вечной разлуки. Воображение дополняет недостаток существенности". А 17 октября 1833 года служивший на Кавказе Вольховский в письме к Яковлеву, вспоминая товарищей, прибавлял: "Надеюсь, что получу от кого-нибудь реляцию о 19-м октября".

Мы не знаем точно, где происходило собрание 19 октября 1827 года - скорее всего, у Тыркова. Впервые после ссылки среди друзей появился Пушкин. За четыре дня до праздника, возвращаясь из Михайловского в Петербург, на станции Залазы Пушкин встретил Кюхельбекера, которого перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую. На следующий день, 16 октября, в Луге он описал эту встречу: " ..Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством - я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции я узнал, что их везут из Шлиссельбурга, - но куда же?"

Под впечатлением этой встречи было написано и стихотворение на лицейскую годовщину 1827 года. Связано оно с трагическими размышлениями о судьбах декабристов.

 Бог помочь вам, друзья мои, 
 В заботах жизни, царской службы, 
 И на пирах разгульной дружбы
 И в сладких таинствах любви! 

 Бог помочь вам, друзья мои,
 И в бурях, и в житейском горе,
 В краю чужом, в пустынном море
 И в мрачных пропастях земли!

В стихотворении 1827 года впервые и единственный раз прозвучала мысль о том, что лицейское братство распадается. Жизненные пути лицеистов Корфа и Пущина разошлись и дошли до крайних точек социальной шкалы: преуспевающий чиновник и политический заключенный. Эти две социальные позиции - "царская служба" и "мрачные пропасти земли" - царская каторга, отразились в строфах стихотворения. Дважды повторенное обращение "Бог помочь вам, друзья мои" - создает параллелизм в композиции. Одна и та же тема благословения развивается в обеих строфах, но в первой смысловая доминанта - "царская служба", которая не исключает и "забот жизни", и "пиров разгульной дружбы", и "сладких таинств любви". Вторая строфа соединяет образы бытия, оторванного от привычной среды и повседневных связей. "В краю чужом, в пустынном море...". Эмоциональный настрой полностью раскрывается в заключительном аккорде стихотворения - в последней строке: "И в мрачных пропастях земли!"

Каждая строчка этого удивительного стихотворения подтверждается реальными событиями жизни лицеистов первого выпуска. "В краю чужом" в это время были дипломаты Ломоносов и Горчаков, в "пустынном море" - Матюшкин, который осенью 1827 года завершал кругосветное плавание на шлюпе "Кроткий", в "мрачных пропастях земли" - Пущин и Кюхельбекер. Однако жизненные судьбы предстают здесь в обобщенном виде, как разные аспекты социально-исторического бытия.

Стихотворение потрясло присутствующих. Оно быстро разошлось в копиях, и его сумели прочесть все, кому оно было адресовано. Тем, кто находился вдали от Петербурга,- Пущину, Вольховскому и Горчакову - рассылал текст стихотворения Энгельгардт. И. Пущин впоследствии рассказывал: "...в эту годовщину в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня и Вильгельма, заживо погребенных, которых они недосчитывали на лицейской сходке". От кого-то из лицейских узнал и переписал в свою тетрадь стихотворение Малиновский. Автограф до 1829 года был в руках у А. А. Корнилова. И это не случайно. Из всех присутствовавших на сходке Корнилов ближе всего стоял к "мрачным пропастям земли". Он был заподозрен в принадлежности к делу 14 декабря и арестован, но затем выпущен за недостаточностью улик.

В 1828 году годовщина Лицея праздновалась опять у Тыркова...

Годовщины 1829 и 1830 годов проходили снова без Пушкина. Конец октября 1829 года он проводил в Михайловском, а в 1830 году холерные карантины задержали его в Болдине (так же, в Болдине, провел он и годовщину 1833 года).

19 октября 1831 года товарищи собрались вновь, на этот раз у Яковлева. Пушкин за несколько дней до этого вернулся с женой из Царского Села в Петербург. К этому дню он написал стихотворение "Чем чаще празднует лицей...". Однако в протоколе годовщины (его вел Яковлев) записано: "Праздновали на квартире Яковлева (в казенном доме, на Литейной). Собрались: Илличевский, Корнилов, Стевен, Комовский, Данзас, Корф. Пушкин не был потому только, что не нашел квартиры". Последние два слова написаны вместо зачеркнутой фразы: "...не хотел до 19 октября увидеться с кем-либо из Лицейских товарищей 1-го выпуска". И дальше: "При заздравном кубке или заздравной чаше вспоминали певца 19 октября:

 И первую полней, друзья, полней,
 И всю до дна в честь нашего союза!
 Благослови, ликующая муза.
 Благослови! да здравствует лицей!

Подписались: Корф (дьячок Мордан), Комовский (лиса-смола), Илличевский (Олосенька), Данзас (осада Данцига). Скрепил Яковлев (паяс 200 №№)".

Объяснение Пушкина не просто отговорка. Об этом свидетельствует автограф приготовленного для годовщины стихотворения. Оно переписано набело на отдельный листок бумаги; листок сложен пополам - такой согнутый листок вполне мог уместиться в кармане сюртука, - поэт явно готовился к встрече и действительно, не найдя новой квартиры Яковлева, вернулся домой, а при встрече не только поинтересовался протоколом годовщины, но настоял, чтобы там была правильно обозначена причина его отсутствия. В глазах потомства отступником от лицейской традиции он не хотел выглядеть.

В январе 1831 года умер Дельвиг. Пушкин тяжело пережил его смерть. Дельвиг воплощал творческое начало "лицейского союза".

Готовя годовщину 1831 года, Пушкин вернулся мысленно к пережитому горю, и все стихотворение звучит как реквием по ушедшим из жизни товарищам.

 Шесть мест упраздненных стоят,
 Шести друзей не узрим боле,
 Они разбросанные спят -
 Кто здесь, кто там на ратном поле,
 Кто дома, кто в земле чужой,
 Кого недуг, кого печали
 Свели во мрак земли сырой,
 И надо всеми мы рыдали.

"На ратном поле" погиб полковник С. С. Есаков, застрелившийся во время кампании 1830-1831 годов из- за потери оружия - нескольких пушек. "В земле чужой" погребены умершие от чахотки за границей Н. А. Корсаков и П. Ф. Саврасов. "От недуга" скончались также Н. Г. Ржевский и К. Д. Костенский. "От печали" умер Дельвиг - после потрясения, вызванного грубостью и угрозами Бенкендорфа. И за всеми этими частными, единичными судьбами ушедших из жизни товарищей вторым планом стоят судьбы поколения, вступившего в жизнь в канун Отечественной войны, во время "дней Александровых прекрасного начала".

Плач о Дельвиге переходит у Пушкина в предчувствие своей скорой смерти:

 И мнится, очередь за мной,
 Зовет меня мой Дельвиг милый,
 Товарищ юности живой,
 Товарищ юности унылой,
 Товарищ песен молодых,
 Пиров и чистых помышлений,
 Туда, в толпу теней родных
 Навек от нас утекший гений.

Предчувствие не обмануло поэта. Следующим из лицеистов "в толпу теней родных" ушел именно он.

Последняя лицейская сходка, на которой присутствовал Пушкин, состоялась в 1836 году.

1836 год был для Лицея юбилейным. Предполагалось (это была идея Энгельгардта, поддержанная Корфом) торжественно отметить 19 октября, собрав вместе три первых выпуска. Мнение Корфа, высказанное в письме к Яковлеву, содержит подтекст, который еще раз подчеркивает политический характер лицейских сходок: "Лицейские воспоминания между всеми нами (тремя курсами.- Авт.) могут быть точно так же живы и громки, а о другом, постороннем, едва ли кто тут что и затеет, да и лета наши уже не те, чтобы опасаться иметь при нашем разговоре свидетелей". Яковлев возражал: "Пусть Егор Антонович... соединяет под свои знамена 2-й, 3-й и прочие выпуски, и воздает честь и хвалу существованию лицея, но пусть нас, стариков, оставит в покое".

К этому мнению решительно присоединился Пушкин: "Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи лицея, - написал он Яковлеву. - Это было бы худое предзнаменование, сказано, что и последний лицеист будет один праздновать 19 октября. Об этом не худо напомнить". "Худое предзнаменование" - это начало распада традиции, которое уловил Пушкин в мнении Корфа и которое вызвало раздраженный тон его записки.

В протоколе годовщины 1836 года отмечено, что "читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером". Старые письма Кюхельбекера в день 25-летия Лицея были прочитаны не случайно. Между двумя годовщинами - 1835 и 1836 годов - прошла еще одна - десятилетие декабрьского восстания. Кюхельбекер из крепости был отправлен на поселение. Это была одна из "милостей", оказанных Николаем I "государственным преступникам". В апреле 1836 года Пушкин получил от него письмо, а вслед за этим выговор от Бенкендорфа и требование доставить письмо в III отделение и указать, "через кого" оно было получено. Несмотря на предостережение, Пушкин ответил Кюхельбекеру (письмо это до нас не дошло) и предложил ему сотрудничать в "Современнике". Кюхельбекер послал для журнала свою поэму "Юрий и Ксения", но она была задержана III отделением.

Конечно же, о своих связях с "братом" Кюхельбекером Пушкин поделился с присутствовавшими, и его рассказ вызвал воспоминание о бывшем "Кюхле" и его письмах.

Одну из тем бесед 19 октября 1836 года мы знаем - об остальных можем только догадываться.

Перед тем как в этот день выйти из дома, Пушкин начал набрасывать черновое письмо Чаадаеву - ответ на его "Философическое письмо". Текст его был известен поэту еще в 1831 году, но после появления в журнале оно вызвало бурную реакцию в обществе. В письме Пушкина есть такие слова: "Действительно нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко".

В эти дни, после письма Чаадаева, так думал не один Пушкин. "Философическое письмо" и вызванные им размышления о "нашей общественной жизни" не могли не обсуждаться на годовщине. Тем более что и стихотворение, прочитанное Пушкиным, призывало к таким разговорам:

 Припомните, о други, с той поры,
 Когда наш круг судьбы соединили,
 Чему, чему свидетели мы были!
 Игралища таинственной игры,
 Металися смущенные народы;
 И высились и падали дари;
 И кровь людей то славы, то свободы,
 То гордости багрила алтари, 

 Вы помните: когда возник Лицей,
 Как царь для нас открыл чертог царицын.
 И мы пришли. И встретил нас Куницын
 Приветствием меж царственных гостей.
 Тогда гроза двенадцатого года Еще спала.
 Еще Наполеон Не испытал великого народа -
 Еще грозил и колебался он.

Последняя "годовщина" Пушкина - рассказ о том, "чему, чему свидетели мы были".

За 25 лет от основания Лицея его первые выпускники, готовые служить отечеству, стали деятелями на разных поприщах. Среди них был великий поэт, первые русские революционеры, талантливый военачальник, известный мореплаватель, дипломаты, были и такие, которые отдавали службе отечеству свое благородство и не только хранили "ту же дружбу с тою же душой", но умели, в случае необходимости, сказать "неправде - нет". Энгельгардт писал своему постоянному корреспонденту Матюшкину о Малиновском (в это время изюмском предводителе дворянства): "У меня на днях был мужичок тамошний и говорил про Ивана Васильевича: ну душа радуется, как он там при рекрутшине стоял за бедных и грызся с богатыми и с чиновниками".

Лицейский праздник 1836 года отделяли лишь две недели от того дня, когда Пушкин получил анонимный пасквиль. Кольцо клеветы давно сжималось вокруг поэта. Душевное состояние его 19 октября 1836 года передает рассказ одного из бывших на празднике лицеистов: поэт "...извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал, при всеобщей тишине, свою удивительную строфу: Была пора: наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался, как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван... Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину".

Последняя встреча Пушкина с некоторыми из лицейских состоялась у Яковлева, в день его именин, 8 ноября 1836 года. После обеда, когда пили шампанское, Пушкин вынул из кармана полученный км анонимный пасквиль и сказал: "Посмотрите, какую мерзость я получил". Сказав о пасквиле, он должен был сказать и о своих действиях - о вызове, посланном Дантесу. Жуковскому, который старался уладить конфликт с Геккернами, Пушкин обещал держать ход событий в тайне. Он так и поступал, сделав только два исключения: посвятил в историю с анонимным пасквилем ближайших друзей - Карамзиных и своих лицейских товарищей.

После смерти Пушкина Матюшкин писал Яковлеву из Севастополя: "Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев! Яковлев! Как мог ты это допустить?.." Но именно лицейские друзья, которым Пушкин раскрыл низость своих врагов, понимали, очевидно, что ход вещей неизбежно ведет к дуэли. Не случайно секундантом Пушкина был его лицейский друг Данзас. Сам поэт, уже на смертном одре, еще раз вспомнил "союз" лицейских: "Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать", - сказал он Данзасу.