"Гениальнейший дилетант" (Турьян М.А.)

На смертном одре, прощаясь с ближайшими друзьями - Жуковским, Вяземским, Александром Тургеневым, Карамзиными, Пушкин успел пожать руку и старинному своему приятелю Михаилу Виельгорскому, также почти неотлучно находившемуся в эти дни на Мойке, и сказал, что любит его...

Михаил Юрьевич Виельгорский был богат, знатен, близок ко двору. Сын польского посланника при екатерининском дворе, перешедшего затем на русскую службу и пользовавшегося расположением государей, он, что называется, "родился в рубашке": с детства был отмечен удачей, царскими милостями. Милости были разные: и вполне ощутимые, "земные" - крупные денежные субсидии, короткое общение с царствующими особами, что давало высокое положение в свете, и порой, на наш нынешний взгляд, причудливые. Так, повелением императора Павла Михаил Виельгорский и брат его Матвей еще детьми были пожалованы в кавалеры Мальтийского ордена, к которому принадлежал и сам Павел. Знак высшего расположения.

Виельгорский М.Ю. Литография. Первая половина XIX в.

Неизвестно, это ли или что другое повлияло на сознание юного графа, но среди разнообразных его интересов интерес к нравственно-этическим религиозным движениям оказался устойчивым: Виельгорский увлекся масонством и до официального его запрещения в России даже возглавлял одну из масонских лож. Однако решающего влияния на его судьбу это обстоятельство все же не возымело - эпикурейский нрав "вольного каменщика" взял свое. Виельгорский, по свидетельству его родственника В. Соллогуба, любил пользоваться "не только всем хорошим, но и всем грешным". Истинный баловень судьбы... Весельчак, острослов, гурман... Пушкин любил потом весело обыгрывать эту последнюю страсть графа. В шутливом его послании к Жуковскому "Надо помянуть..." среди "помянутых" й Виельгорский:

 Уж как ты хочешь, надо помянуть 
 Графа нашего приятеля Велегорского 
 (Что не любит вина горского).

Впрочем, тот же Соллогуб сказал о "необыкновенной личности" Виельгорского полнее: "Философ, критик, лингвист, медик, теолог, герметик, почетный член всех масонских лож, душа всех обществ, семьянин, эпикуреец, царедворец, сановник, артист, музыкант, товарищ, судья, - он был живой энциклопедией самых глубоких познаний, образцом самых нежных чувств и самого игривого ума". Пожалуй, последнее - серьезная образованность в сочетании с "игривым умом" - должно было быть особенно привлекательно для Пушкина.

Современники вспоминают, например, как Михаил Виельгорский изучил древнееврейский язык только для того, чтобы глубже понять библию, вспоминают его богатейшую библиотеку по самым разным областям знаний - след интересов хозяина - и помнят также его изысканные и шумные обеды, на которых частенько бывал и Пушкин, помнят его искреннюю, безудержную веселость на дружеских вечеринках и балах, где сановный граф любил потанцевать иногда до упаду.

 С Жуковским чокался он пенистым бокалом 
 И с Пушкиным в карман он за словом не лез, -

вспоминал о нем в конце жизни друг его П. А. Вяземский. Словом, это был "тип барина - доброго малого".

Однако вряд ли бы мы вспоминали о нем теперь, не будь этот "добрый малый" одержим одной, над всем господствовавшей страстью, которая оставила заметный след в отечественной культуре.

 ...Из наслаждений жизни 
 Одной любви музыка уступает; 
 Но и любовь - мелодия...

Эти строки, вписанные Пушкиным в 1828 году в альбом знаменитой пианистке Марии Шимановской (потом они появились в "Каменном госте"), с равным успехом могли быть адресованы и Михаилу Виельгорскому.

...Музыкальный салон Виельгорских в 1830-е годы составил целую эпоху в культурной жизни Петербурга. Его называли "La maison du bon dieu" - "универсальной Академией наук", "академией музыкального вкуса", хозяина - "меценатом муз и музыкального искусства". Все лучшее, что было в музыкальной жизни России того времени, сосредоточивалось в доме на углу Большой Итальянской улицы и Михайловской площади (ныне пл. Искусств, 3). Два раза в неделю, а то и чаще, устраивались здесь музыкальные вечера, неизменно отмеченные новизной, серьезностью репертуара и безупречным вкусом. Уцелевшие программы домашних концертов сохранили имена классиков - Гайдна, Моцарта, Бетховена - и молодых романтиков, едва еще знакомых в России. Здесь звучала музыка не только камерная, но и симфоническая. Концерты собирали подчас по нескольку сот слушателей.

В салоне Виельгорского получали первую известность отечественные музыканты и композиторы, здесь определялся успех зарубежных гастролеров: первые их выступления, до начала публичных концертов, неизменно проходили у Виельгорского. Эта "апробация" была потом узаконена, производилась часто по просьбе театрального начальства, и Виельгорский получал даже на то специальную субсидию от правительства, - авторитет его как тончайшего знатока музыки был непререкаем. Он дружил с Россини, любимым композитором Пушкина, и, будучи в Вене, имел счастье познакомиться с Бетховеном, мало известным тогда у нас. Перед гением его Виельгорский преклонялся. Спустя несколько лет в своем подмосковном имении Луизино организовал он первый "бетховенский цикл": силами домашнего симфонического оркестра были исполнены семь симфоний великого венца.

Позже, в Петербурге, в доме Виельгорского репетировался "Иван Сусанин". Здесь получили первую поддержку братья Рубинштейны... В 1840-е годы он принимал у себя Листа, Берлиоза, Шумана, назвавшего его "настоящей художественной натурой, гениальнейшим дилетантом".

И страсть эта к музыке, и сама музыкальность были у Виельгорских наследственные: в их доме господствовала стихия звуков, в детстве - семейное музицирование, домашний квартет. Михаил Виельгорский был прекрасным исполнителем - пианистом, певцом - и, сверх того, композитором. В 1820-х годах в Москве, где он жил в то время, стали знаменитыми его музыкальные утра, о которых восторженно писал в "Московском телеграфе" другой знаток музыкального искусства - В. Ф. Одоевский: "Едва ли можно встретить в России что-либо подобное сим концертам"...

Именно в это время имя Виельгорского появляется в пушкинской орбите. 6 сентября 1825 года Вяземский писал поэту в Михайловское: "Виельгорский сделал прекрасную музыку на твой: "Режь меня! Жги меня!"..." Пушкин выразил удовольствие. "Радуюсь, однако, участи моей песни: "Режь меня". Это очень близкий перевод. Посылаю тебе дикий напев подлинника. Покажи это Вьельгорскому", - отвечает он вскоре. "Цыганская песня" - песня Земфиры - с приложенными к ней нотами "дикого напева" позже появилась в "Московском телеграфе". Свою же "Песню" Виельгорскому довелось вскоре петь при Карамзине. Вольный ее разгул, видно, смутил сдержанного историка. Когда дело дошло до слов: "Режь меня, жги меня", - он, не выдержав, воскликнул: "Как можно класть на музыку такие ужасы, и охота вам их петь?" Однако Виельгорскому, видно, была "охота". Романтические стихи опального поэта явно притягивали к себе: не случайно Виельгорский обратился потом, вслед за Верстовским, и к "Черной шаг ли", и не только к ней.

Насколько нам известно, лично Пушкин и Виельгорский встретились в Москве той памятной осенью 1826 года, когда Пушкин был вызван из михайловской ссылки только что коронованным царем: Виельгорский был среди слушателей "Бориса Годунова", читанного поэтом у Соболевского. Однако окончательное их сближение произошло позже, в Петербурге, куда Виельгорский вернулся после десятилетнего перерыва и где вновь занял высокое положение при дворе. Здесь сановного мецената и известного уже поэта тотчас сблизили общий литературный и светский круг, общие друзья. Они сходятся накоротке у Жуковского, Одоевского, Вяземского, Карамзиных. Их прочно связывают и общие "корни". Еще в те времена, когда юный Александр Пушкин только осваивался с лицейской жизнью, Виельгорский в Москве постоянно посещал литературный кружок Вяземского, где встречался с будущими "арзамасцами" - Жуковским, Батюшковым, Василием Львовичем Пушкиным. Александр Пушкин слушал под царскосельским, небом, как "ловко певал" его лицейский товарищ Яковлев свои романсы; в Москве в это время другой "аматер", Виельгорский, сочинял музыку к куплетам, которые распевались за веселыми ужинами у Вяземского.

Музыкой, однако, Пушкин одержим не был, и не она одна влекла его позже в дом Виельгорских.

27 марта 1828 года Вяземский сообщал жене: "Имели мы приятный обед у Виельгорского, с Грибоедовым, Пушкиным, Жуковским". С Грибоедовым Виельгорский дружил давно. Блестящий дипломат только что появился в Петербурге на гребне успеха и славы - гонцом победы российского оружия в войне с Персией. Он моден и в петербургских гостиных нарасхват. Но у Виельгорского собрались узким, дружеским кругом. Обед - "приятный". Хозяин славен гостеприимством и радушием, собравшиеся - веселостью и остроумием. Однако Грибоедов, вот-вот посланник, был печален и полон странных предчувствий, рассеять которые не удается даже Пушкину... Грибоедов слишком хорошо знает нравы страны, куда его отправляют - возможно, в почетное изгнание. Или он рвался туда, на юг, сам - навстречу своему счастью - и гибели? "Я все знаю. Вы не знаете этих людей. Шах умрет - в дело пойдут ножи..."

Разговор этот горько всплыл в памяти Пушкина спустя год, на другом конце страны, на южной дороге, по которой навстречу ему, направлявшемуся в Арзрум, поскрипывая, тащилась арба с растерзанным телом "Грибоеда". Тогда, наверное, легли на бумагу, между другими, воспоминания и об этом "приятном" обеде - может быть, одной из последних их встреч. Тогда родился под пером Пушкина образ ушедшего - человека "необыкновенного", достоинств и пороков равно притягательных, ума озлобленного, храбрости "холодной и блестящей", судьбы яркой, но трагической. "...Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов..."

Меньше чем через десять лет судьбой было назначено и самому Пушкину пасть жертвой "пылких страстей и могучих обстоятельств". И он был мучим мрачными предчувствиями; и его друзья оказались бессильными свидетелями разразившейся катастрофы... Среди них - и Михаил Виельгорский...

Но тогда, в 1828 году, еще не ведая беды и не думая о пророчествах, беспечно положил он на музыку только что сочиненную Пушкиным "Шотландскую песню":

 ...В чистом поле под ракитой 
 Богатырь лежит убитый. 

 Кем убит и отчего, 
 Знает сокол лишь его, 
 Да кобылка вороная, 
 Да хозяйка молодая...

Один из современников вспоминает, что видел Пушкина почти на всех музыкальных вечерах Виельгорского. Поэт охотно помогает ему разработать сюжет оперы "Цыгане" из времен Отечественной войны и даже пишет по его просьбе "Песню цыганочки". Появляется Пушкин и на пышном благотворительном концерте в зале Энгельгардта, где присутствуют император и двор и где Матвей Виельгорский, превосходный виолончелист, исполнял вариации сочинения своего брата. "Двор в концерте - 800 мест и 2000 билетов", - записал Пушкин в своем дневнике 14 апреля 1834 года. Тогда же петербургский почтовый директор К. Я. Булгаков, приятель Пушкина и Виельгорского, рассказал в письме к брату о царившей на концерте невыносимой "жаре и давке".

Впрочем, музыка была неотъемлемой частью жизни тогдашних гостиных, где светские "аматеры", как называли тогда любителей, свободно музицировали наравне с профессионалами. Так было и в доме Одоевского, и на вечерах Жуковского, где, по воспоминаниям М. И. Глинки, "иногда вместо чтения пели, играли на фортепиано".

В последние годы Виельгорский стал одним из близких поэту людей. О тесном их общении свидетельствуют письма, дневники, воспоминания.

9 июня 1832 года. Лаконичная дневниковая запись Александра Тургенева: "Обедал у графа Велгурского с Вяземским, Бобринским, князем Адуевским, Пушкиным..." Или веселое приглашение на именины, посланное Пушкину Жуковским 29 января 1834 года и извещавшее, между прочим, что среди приглашенных - "два изрядных человека графы Виельгорские"... 16 апреля 1835 года - письмо К. Я. Булгакова к брату в Москву: "Ну обед был вчера славный у Велеурского. Меньшому стукнуло 40 лет. Были все народ веселый: Вяземский, Мансуров, Кочубей Александр, Жуковский, Перовский, Пушкин, Шувалов, да всех не пересчитаешь, человек с 15. Ели, пили, смеялись, курили, и я попал домой только в 9 часов..." 30 июня 1836 года, в 10 часов утра, П. А. Вяземский - жене: "Сейчас разбудил меня Вьельгорский... Он сегодня крестит у Пушкина" (это о крестинах новорожденной дочери Натальи). Наконец, письма самого Пушкина. В мае 1834 года он пишет Наталье Николаевне в Полотняный завод: "Вчера видел я Сперанского, Карамзиных, Жуковского, Вьельгорского, Вяземского - все тебе кланяются". Через неделю - ей же, между петербургскими новостями: "Вьельгорский едет в Италию к больной жене". Еще через три дня: "Еду на пироскафе провожать Вьельгорского..."

За частыми дружескими сходками, почти ежедневным общением угадываются взаимное тяготение, симпатия и общность интересов. Виельгорский - человек острого ума, прекрасно образован и превосходный собеседник и рассказчик. Правда, злободневных политических разговоров он не любил и всячески от них уклонялся. История же, в том числе русская, интересовала его немало. Пушкин в эти годы и сам погружен в историческое прошлое, и беседы с Виельгорским не могут не занимать его. Следы их хранят пушкинские записи. Со слов Виельгорского появился в его "Table talk" анекдот о Екатерине II - вспыльчивой и лукавой императрице, появился, возможно, после обеда у общих их друзей Смирновых 20 мая 1834 года. Рядом с историческим анекдотом в пересказе Виельгорского записан позже и злободневный - о недавней неловкости французских принцев при прусском дворе, остро подмеченной старым принцем Витгенштейном, министром прусского короля.

Иногда рассказы Виельгорского окутаны флером мистики и загадочности, - похоже, легкую страсть к "таинству" он сохранил со времен масонских увлечений на всю жизнь. Пушкин и сам по части "знамений" и предчувствий становился неожиданно и суеверно серьезен, и подобные рассказы производили на него впечатление... Осталось предание, что именно Виельгорский поведал Пушкину историю об ожившей статуе Петра. Произошло это будто во время Отечественной войны. Под угрозой вторжения Наполеона задумано было "медного всадника" увезти и сохранить в безопасном месте. Вот и стал якобы преследовать некоего майора Батурина вещий сон, в котором являвшаяся ему статуя предупреждала, что Петербургу ничего не будет угрожать до тех пор, пока она будет стоять на месте. Напуганный майор рассказал свой сон суеверному князю А. Н. Голицыну, тот - царю, и статую оставили в покое... Эпизод этот - еще один отголосок разговоров Пушкина и Виельгорского об "участи России", разговоров, возникавших, очевидно, в пору глубокого и взволнованного интереса поэта к истории Петра, когда, во вторую болдинскую осень 1833 года, и появился "Медный всадник".

А незадолго до этого - другая совместная "дань" русской истории, вернее - русскому историку, свято почитаемому обоими. 19 июня 1833 года Вяземский сообщал Александру Тургеневу: "На днях Вьельгорские братья, Пушкин и я давали обед Дмитриеву, и после заздравного и прощального тоста ему... Блудов предложил тост за благополучное окончание предприятия, задуманного симбирскими дворянами..." Речь в письме шла о сооружении памятника Карамзину в Симбирске, и устроители обеда единодушно поддержали этот проект. В те же дни "Северная пчела" поместила заметку Плетнева и об обеде, и о памятнике, и в ней, между прочим, говорилось, что среди тех, кто изъявил в столице "нетерпеливое желание участвовать в предполагаемом для сего сборе", первыми были участники чествования Дмитриева: "Общество состояло из 20 особ, денег собрано при сем случае 4525 рублей".

...Последняя пушкинская осень, последние месяцы жизни поэта - также на глазах у Виельгорского.

17 сентября в Царском Селе - встреча у Карамзиных на праздновании именин Софи. Вечер был домашний, но собрались Пушкин с тремя Гончаровыми, соседи - Трубецкие, графиня Строганова, Михаил Виельгорский. Здесь же и Дантес. Все веселы, Виельгорский "любезен до крайности" и танцует "как сумасшедший", не замечая, что веселы-то все, кроме Пушкина, который "все время грустен, задумчив и чем-то озабочен".

4 ноября Виельгорский, как и другие ближайшие друзья Пушкина, получает по почте анонимный пасквиль на поэта.

В заметках Жуковского - свидетельства близкого участия Виельгорского в предотвращении едва не состоявшейся уже тогда дуэли с Дантесом. Запись от 6 ноября: "Гончаров у меня. Моя поездка в Петербург к Пушкину. Явление Геккерна. Мое возвращение к Пушкину. Остаток дня у Вьельгорского и Вяземского..."

7 ноября: "Свидание с Геккерном. Извещение его Вьельгорским".

27 ноября Пушкин и Виельгорский - на долгожданной премьере оперы "Жизнь за царя". Пушкин сидит в одиннадцатом ряду кресел, у прохода, с удовольствием выслушивает похвалы Глинке, а затем принимает участие в знаменитом обеде у А. В. Всеволожского, где чествовали композитора и где общими усилиями был сочинен известный канон, начинавшийся куплетом Виельгорского: "Пой в восторге, русский хор..." и кончавшийся - пушкинским:

 Слушая сию новинку, 
 Зависть, злобой омрачась, 
 Пусть скрежещет, но уж Глинку
 Затоптать не может в грязь.

Встречи их по-прежнему часты, может быть, ежедневны. Известно, что они постоянно видятся у Карамзиных.

Трудно сейчас с абсолютной достоверностью судить о степени осведомленности и участия Виельгорского в трагическом развертывании событий, но думается, входя в ближайшее пушкинское окружение, знал он все. Ощущал ли Виельгорский весь драматизм, всю трагическую предначертанность ситуации или, подобно другим, доверился пушкинскому самообладанию и дал убедить себя надежде?

За несколько дней до дуэли - еще одно непреднамеренное, но настораживающее свидетельство Софи Карамзиной: 24 января - вечер у Мещерских, на котором - Пушкины, Геккерны, Александр Тургенев, Виельгорский. Как тогда, в Царском Селе, Пушкин мрачен, "скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра", глядя, как Натали "опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя" (Дантес уже женат на Екатерине Гончаровой). Виельгорский же, похоже, безмятежен - "будучи немного навеселе, говорил, пел и, наконец, стал исполнять китайский танец".

Незадолго перед этим, по другому поводу, едкий и проницательный Александр Тургенев записал в своем дневнике о Михаиле Виельгорском: "...вредно равнодушен". Так или иначе, он оказался одним из немногих друзей поэта, не оставивших о его гибели никаких свидетельств...

Еще в 1834 году в дневнике Пушкина появилась запись: "Соболевский говорит о графе Виельгорском: "II est du juste milieu, car il est toujours entre deux vins"" ("Он держится середины, потому что всегда навеселе").

Однако остается коварная разноголосица фактов, нередко вызывающая недоумение потомков:

• почему-то все же вечером 27 января убитый вестью о дуэли Жуковский, несясь сломя голову на Мойку, не мог не остановиться у Михайловского дворца, где в это время находился у великой княгини Елены Павловны Виельгорский, и не оповестить его о случившемся;
• почему-то все же Михаил Виельгорский был почти неотлучно возле умирающего поэта и в полночь среди самых близких присутствовал при выносе тела в Конюшенную церковь, а потом по просьбе Натальи Николаевны был назначен одним из опекунов;
• почему-то все же измученный Пушкин дружески пожал перед смертью Виельгорскому руку и сказал, что любит его...