Три встречи с Владимиром Далем (Турьян М.А.)

Пути их шли рядом, или почти рядом, но, по прихоти случая, не пересекаясь: в годы ученичества - Петербург и Царское Село, затем юг - Крым, Одесса, позже - Кавказ, Турецкая война... Они были почти ровесниками. Даль двумя годами моложе... Судьба свела их лишь в 1832 году. За плечами у одного была уже громкая поэтическая слава и почти вся жизнь - впереди оставалось только пять недолгих лет... У второго - многотрудный и многомерный жизненный опыт: Морской кадетский корпус, нелегкая служба на Черном и Балтийском морях, затем - отставка и снова годы студенчества - на этот раз на медицинском факультете знаменитого Дерптского университета. Три года вольного житья...

 Мы вольно, весело живем, 
 Указов царских не читаем...-

писал о дерптской жизни другой тамошний студент - друг Даля и приятель Пушкина поэт Николай Языков..,

И вновь военный мундир, на этот раз - "сухопутный". Два похода, в которых Даль участвовал уже военным лекарем. Даля ждала новая стезя, ждали долгие годы подвижнического труда. И трудами этими заслуженный авторитет первейшего знатока великорусского языка, слава автора "Толкового словаря"...

Даль В.И. С литографии 1830-х гг.

Началось это давно, лет за десять до первой встречи с Пушкиным. Еще молодым мичманом, мчась зимним путем по Новгородской губернии в Москву, впервые поразился Даль оброненному ямщиком слову - "замолаживать" (по-местному - "пасмурнеть") - и записал его. Потом количество тетрадей, наполненных живым народным говором, народной меткостью и мудростью, начало стремительно расти... В турецкую кампанию был знаменитый верблюд, ходивший в обозе за доктором Далем и навьюченный "словами"... Однако пока все это оставалось под спудом.

Весной 1832 года Даль приехал в Петербург хотя и бывалым уже человеком, но начинающим литератором. Из опубликованного несколько лет назад была лишь повесть "Цыганка", замечательная подробностями жизни молдаванских цыган, но оставшаяся незамеченной. Даль привез ее из Бессарабии, так же как некогда замысел своих "Цыган" - Пушкин. И вот только что вышедшая первая книжка "Русские сказки. Пяток первый". Однако не просто сказки, а щедро "разукрашенные" "ходячими" поговорками и "к быту житейскому приноровленные" народные сказания в изложении Казака Владимира Луганского. Давний и страстный интерес Даля к народному слову впервые был явлен печатно, и стало ясно, что это отныне - дело жизни. С этим уже можно идти к Пушкину.

...Пушкин вошел в сознание Даля давно - и не только как почитаемый поэт. Еще в Дерпте Даль тесно сблизился с друзьями Пушкина - Жуковским, Языковым. Имя поэта, находившегося тогда рядом, в михайловской ссылке, произносилось здесь постоянно, особенно в доме профессора хирургии Ивана Филипповича Мойера - учителя Даля и родственника Жуковского. Дом этот, открытый и гостеприимный, был средоточием культурной жизни Дерпта, и Даля здесь принимали как своего. К хозяину его, "человеку знаменитому и другу Жуковского", пытался вырваться из Михайловского Пушкин для операции "аневризма" - увы, безуспешно. Сюда же, в Дерпт, писал он и Языкову:

 Давно б на Дерптскую дорогу 
 Я вышел утренней порой 
 И к благосклонному порогу 
 Понес тяжелый посох мой.

...Позже, в турецком походе, Даль сдружился с Александром Фомичом Вельтманом, будущим известным писателем и кишиневским знакомым Пушкина, от которого слышал, наверное, немало о поэте. От него, быть может, узнал он "в подробности" и кишиневскую дуэльную историю Пушкина с полковником Старовым (у Даля ошибочно - Старковым), о которой рассказал в своих воспоминаниях, ссылаясь на "людей, бывших в то время на месте".

В Петербурге познакомить Даля с Пушкиным обещался Жуковский, однако все было недосуг. Тогда Даль просто взял свою книжку и пошел представиться знаменитому поэту. Пушкин, должно быть, тоже слышал уже и о Дале-враче, и о Дале - искусном рассказчике от того же Жуковского, Языкова, от Плетнева или Одоевского, - общих знакомых набралось к тому времени немало, да и история со сказками слишком нашумела. Заключалась же она в том, что Даль, не успев еще толком снискать звание литератора, успел, однако, побывать уже в этом звании под арестом и тем завоевать широкую известность. "Сказки" его, в которых вольно расположились и молодец Иван, побивающий царя Дадона, и "судья правдивый" Шемяка, и черт-послушник со своими похождениями, против всяких ожиданий, были признаны крамольными. Друзья удивлялись, что их пропустила цензура. Цензор Никитенко записал в своем дневнике: "Нашли в сказках Луганского какой- то страшный умысел против верховной власти". Суть "страшного умысла" объяснял в докладе шефу жандармов Бенкендорфу, находившемуся в тот момент в Ревеле, директор канцелярии III отделения статс-секретарь Мордвинов. По его мнению, "умысел" этот заключался в том, что "книжка напечатана самым простым слогом, вполне приспособленным для низших классов, для купцов, солдат и прислуги" и что "в ней содержатся насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдата и проч.". По приказу царя сочинителя велено было арестовать, а бумаги его - "взять для рассмотрения". Утверждение Мордвинова, что книжка Казака Луганского "наделала шуму", соответствовало действительности. Он лично распоряжался арестом и изъятием "Сказок" из продажи - не успев выйти, в один день сделались они библиографической редкостью... Однако история закончилась столь же стремительно, как и разыгралась. Очевидно, по чьему-то заботливому напоминанию - может быть, министра народного просвещения князя Ливека, благосклонного к Далю еще со времен Дерпта, - были воскрешены в памяти императора недавние военные заслуги арестанта. "Даля спасли, без сомнения, его нелитературные подвиги в Турции... известные государю; а цензору - бедняку миролюбивому - нагоняй!" - писал историк Комовский Языкову. Николай простил литератора за "нелитературные подвиги" его. В тот же день Даля освободили из-под ареста. Мордвинов, встретивший его утром "площадными словами", вечером рассыпался в извинениях. Однако, несмотря на столь благополучный исход толки о том, что "Сказкам" "снова позволено будет явиться на белый свет в торжестве и славе", казались невероятными... Так или иначе, известность Даля-врача в несколько дней была перекрыта шумной известностью писателя Казака Луганского.

...После этих-то событий и предстал Даль перед Пушкиным, держа наготове главное, из-за чего пришел, - "Русские сказки". Пушкин встретил гостя, слегка прихрамывая и опираясь на палку: в ту осень его замучил "рюматизм" - болела нога. Даль волновался. Искал он отнюдь не покровительства, нет, скорее - одобрение, нравственную поддержку новым своим занятиям. Да и Пушкин, должно быть, не проявил бы большого интереса к слишком уж затейливо "разукрашенным" сказкам, переложенным "на манер" народный, в которых, по жесткому, но справедливому определению Белинского, "творчества нет и не бывало", не будь в языке их свежести и неподдельности, не будь в них тонко схваченных жемчужин народного слова. Даль и сам потом признавался, что главной целью его в "Сказках" было именно оно - "русское слово". Все это Пушкин уловил тотчас, иначе не были бы так верны, так истинны короткие, но многочисленные его замечания, выражавшие как раз то, что, казалось, само собой разумеется, что у каждого на уме и вот-вот готово сорваться с языка. "Сказка сказкой, - говорил Пушкин, - а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, - надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!"

Пушкина все это заинтересовало необыкновенно. Ведь он сам сказочник, да еще недавно записывал в Болдине песни для Ивана Киреевского и у Святогорского монастыря появлялся на ярмарках в красной рубахе, жадно впитывал бойкую народную речь. Той же осенью внимательно изучал он "Слово о полку Игореве"... По свидетельству историка Бартенева, "за словарь свой Даль принялся по настоянию Пушкина". Поэт "деятельно поддерживал его, перечитывая вместе с ним его сборник и пополняя своими сообщениями". На склоне лет, вспоминая о собирательской своей страсти, Даль еще раз подтвердил, что Пушкин в нем "горячо поддерживал это направление".

...А спустя год довелось им увидеться на другом конце России, в Оренбурге, куда приехал Пушкин, "нежданный и нечаянный", в поисках живых следов, оставленных в тех местах "бунтовщиком" Пугачевым. Пушкин испросил себе четырехмесячный отпуск, надеясь завернуть после путешествия в Болдино, - авось повторится та удивительная осень? Дорожа каждым днем, он торопился, ехал стремительно, везя с собой съестные припасы и мадеру. 2 сентября - Нижний, 5-го - Казань, оттуда - Симбирск с заездом в имение Языковых, а 18-го - уже Оренбург. После пустынной дороги ("прескучной" - писал он жене), когда бескрайняя степь сливалась вокруг с небом, взгляду открылись вдруг лесистые холмы, неширокая, но быстрая река, на ней - паром, вдали - шпицы минаретов и крыши домов Татарской слободы... Вспомнился Вяземский: "Дорога ваша - сад для глаз..."

Еще засветло через северные Сакмарские ворота въехал Пушкин по ивовой аллее в город... Даль был в Оренбурге уже несколько месяцев - он служил здесь чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Василии Алексеевиче Перовском, друге Жуковского и добром знакомом Пушкина. Связывал Даля с Василием Алексеевичем и брат его - писатель, известный под именем Антония Погорельского. У Перовского в загородном доме и остановился Пушкин. Два дня провели Пушкин и Даль неразлучно. "Чиновник особых поручений" успел уже достаточно изучить историю и этнографию края - и оказался осведомленным проводником Пушкина по городу и его окрестностям, "толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым". Показал Даль Пушкину и остатки земляного вала, сооруженного, по преданию, восставшими, и зауральскую рощу, откуда Пугачев пытался ворваться по льду в крепость. От души хохотал Пушкин анекдоту, в котором рассказывалось, как Пугачев, ворвавшись в Берды и войдя в церковь, где собрался народ, в невежестве своем принял церковный престол за царский и уселся на нем со словами: "Как я давно не сидел на троне!.." Отголоски их бесед появились потом в "Истории Пугачева": возникла там и Георгиевская колокольня в казачьем предместье, на которую "Пугач поднял было пушку, чтобы обстреливать город", и "золотые" палаты самозваного царя в Бердах, бывшей его столице, - изба, обитая латунью. Берлинские старухи ее еще помнили. Пушкин отправился туда также в сопровождении Даля.

"В деревне Берде, где Пугачев простоял шесть месяцев, имел я une bonne fortune - нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от нее не отставал..." - писал Пушкин уже из Болдина жене. Оренбургские впечатления были еще живы и просились на бумагу. "А уж чувствую, что дурь на меня находит - я и в коляске сочиняю" - это в письме Наталье Николаевне, чуть раньше...

В Бердах Пушкин и в самом деле "не отставал" от старухи Бунтовой, помнившей и лихое время, и самого Пугачева. В сюртуке, плотно застегнутом на все пуговицы, - шинель с бархатным воротником и слегка примятая поярковая шляпа брошены рядом - сидел он в избе у стола и, выспрашивая с жаром, быстро записывал. Пела ему Бунтова и пугачевские песни и место указала,. где "золотые" палаты стояли... Все это пригодилось Пушкину, когда писал он о мятежной слободе. Пушкин провел здесь все утро и на прощанье одарил казачку червонцем. Червонец этот наделал немалый переполох. Миром решено было, что приезжал "подбивать под "пугачевщину"" не кто иной, как сам антихрист ("собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый... вместо ногтей на пальцах когти" - и дарил золотом). С этим и снарядили на следующий день подводу в Оренбург, посадили старуху - и отправились доносить по начальству...

Вечер того дня провел Пушкин у Даля. Жена его весело вспоминала потом, как две барышни, желавшие во что бы то ни стало увидеть знаменитого поэта и зная, что вечером он будет у них, забрались на дерево против кабинета Даля, не имея других средств... И дома, и по дороге в Берды разговоров было много. Пушкин, преисполненный замыслов сам, убеждал и своего спутника приняться за роман. По странной ли ассоциации или так, сама по себе, бродила его воспламененная мысль вокруг "крутого и кровавого переворота, произведенного мощным самодержавием Петра", вокруг него самого - исполина, которого, как полагал поэт, он не в состоянии был еще обнять умом, но "постигал чувством",- и уверен был, что сделает "из этого золота что-нибудь". Уверенность была прочная: вскоре в Болдине явился из-под его пера "Медный всадник".

Осталась еще одна память о поездке Пушкина и Даля в Берды. Дорогой, весело пересыпая свою речь недавно слышанными татарскими словами, рассказал поэт спутнику своему сказку о Георгии Храбром и волке. Вскоре она, записанная Далем, появилась в печати. После же смерти поэта прибавил к ней Даль примечание: "Сказка эта рассказана мне А. С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бердскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга".

Бытует еще заманчивая легенда о том, что тогда же и Даль подарил Пушкину сюжет сказки - о рыбаке и рыбке. Сказку действительно Пушкин вскоре написал в Болдине и прислал Далю в рукописи с многозначительной надписью:

 "Твоя от твоих! 
 Сказочнику казаку Луганскому, 
 Сказочник Александр Пушкин".

Но это - легенда...

Пушкин покинул Оренбург утром 20 сентября дорогой, которой двигались - лишь в обратном направлении - восставшие от Яицкого городка к Оренбургу. "Крепости, в том краю выстроенные, были не что иное, как деревни, окруженные плетнем или деревянным забором", - появится вскоре в "Истории Пугачева", а через три года, - то же - о Белогорской крепости в "Капитанской дочке", выросшей из анекдота, услышанного в этих краях. Многое еще на пушкинских страницах будет потом узнавать Даль из того, что было увидено вместе и рассказано поэту в те два оренбургских дня...

Даль проводил Пушкина до Уральска - и до последней их встречи в Петербурге, в роковом январе 1837 года...

Даль появился в Петербурге немного раньше, в декабре, по служебным делам. Трагическая развязка истории с Дантесом близилась неумолимо, но Пушкин, по единодушным утверждениям, сохранял удивительное спокойствие и внешнюю веселость. Наверное, радостно встретился он и с Далем - им было и что вспомнить, и о чем поговорить. Еще совсем недавно, 19 октября, в день двадцать пятой лицейской годовщины, закончил Пушкин "Капитанскую дочку". Мысли его вновь бродили там, в оренбургских степях, - и не вспоминать при этом Даля он, конечно, не мог. А незадолго до того Даль и сам напомнил о себе, напомнил разгневанной статьей, присланной Пушкину в "Современник" - в защиту "Современника", появление которого до того приветствовал стихотворным посланием, против угрожающего русской словесности "бедствия", против "духа искажения, неправды, фиглярства, казарменного скоморошества" - против Булгарина и "самовластия Хивинского хана" - Сенковского. И еще - рядом с Пушкиным и его друзьями - против коммерции в литературе: "Я возьму деньги за статью, которую написал; но я никогда не напишу статью за деньги".

Однако, как повелось, разговоры их, наверное, начались с увлечения Даля - собственно, уже не увлечения даже, а дела жизни. И мог ли Пушкин оставаться равнодушным к тем "словесным сокровищам", которыми щедро сыпал Даль? За несколько дней до дуэли поэт явился к нему в новом, только что сшитом сюртуке. Поворачиваясь перед зеркалом, сказал Далю лукаво: "Эту выползину я теперь не скоро сброшу". Выползина - кожа, которую меняют змеи. Понравившееся это словцо, конечно, услышано было от него же, Даля, ему и возвращалось. Сюртук Пушкин действительно не снял - в нем он стрелялся; со смертельно раненного поэта его спороли.

Даль узнал о дуэли 28 января во втором часу пополудни, тотчас кинулся на Мойку и уже оставался там до конца, ни на минуту не отлучаясь от умирающего.

Еще раз пригодились Далю медицинские его познания, богатый опыт полевого хирурга. Вместе с Арендтом и Спасским - врачами Пушкина, старался он облегчить, сколько мог, страдания поэта. Вечером 28-го ему вдруг показалось на мгновение, что не все потеряно. Даль робко "возгласил надежду" и обманул было себя и других... Дежурил он у постели Пушкина и в последнюю ночь. В эти тягостные, тягучие часы страданий, которые переносил Пушкин с поразительным мужеством, сказал он впервые Далю "ты". Даль ответил ему тем же и, как написал потом, "побратался с ним уже не для здешнего мира". 29-го, к полудню, Даль видел уже опытным глазом, что жизнь его оставляет. В последние минуты, в предсмертном забытьи, Пушкин рвался куда-то вверх - и звал с собой Даля... В два часа сорок пять минут пополудни Даль закрыл ему глаза... Друзья Пушкина, находившиеся все это время на Мойке, назвали тогда и его - другом и "ангелом-хранителем". Далю принадлежат бесценные записки о последних днях, часах, минутах поэта...

А "выползина"... Последний сюртук Пушкина подарила Наталья Николаевна Далю вместе с изумрудным пушкинским перстнем, который поэт считал талисманом. Заветный этот дар Даль свято хранил всю жизнь. "Как гляну на него, - писал он вскоре после кончины поэта В. Ф. Одоевскому, - так и пробежит во мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное..."