Кавалерист-девица (Турьян М.А.)

Жалею, что изо ста тысячей способов достать 100000 рублей ни один еще Вами с успехом, кажется, не употреблен"... - Пушкин, верно, посмеивался вслед стремительно летящим на бумагу веселым строчкам письма к Василию Андреевичу Дурову - гуляке, жуиру, безудержному прожектеру.

Был 16-й день июня 1836 года. Неожиданное письмо Дурова напомнило давнее забавное знакомство, мимолетную кавказскую жизнь на возвратном пути из Арзрума. Проигравшегося тогда в пух В. А. Дурова - Сарапульского городничего, лечившегося на Кавказе от какой-то неведомой болезни, - Пушкин вез до Москвы в своей коляске. Дорогой попутчик его немало забавлял. Он был одержим фантастической страстью: во что бы то ни стало стать обладателем 100000 рублей. Проекты строились самые невероятные: обокрасть полковую казну или выманить деньги у Ротшильда, написав ему веселое письмо с анекдотом, который стоил бы 100000; Пушкин, развлекаясь, советовал попросить у государя, - оказалось, что и этот нелепый способ - так, безо всякого права - был уже Дуровым испробован. Царь не ответил. Последняя несообразность, о которой, горячась и под честное слово не воспользоваться тайной, поведал сарапульский городничий Пушкину, заключалась в том, чтобы удачно сыграть на национальном честолюбии англичан. "Господа англичане! - собирался обратиться к ним Дуров. - Я бился об заклад об 100000 рублей, что вы не откажетесь мне дать взаймы 100000. Господа англичане! Избавьте меня от проигрыша, на который навязался я в надежде на ваше всему свету известное великодушие". Дуров всерьез просил Пушкина посодействовать ему через английского посланника в Петербурге... И вот, спустя семь лет, в которые не виделись, унылое признание: "История моя коротка: я женился, а денег все нет". Однако это так, мимоходом. Письмо же о другом. О другом, изрядно забытом в быстротечности лет, но когда-то несравненно более загадочном и громком имени - Надежда Андреевна Дурова...

Дурова Н.А. Рисунок Гау В. 1837 г.

Русская амазонка, легендарная героиня наполеоновских войн, кавалер славной солдатской награды - Георгиевского креста, женщина-воительница, отчаянно бившаяся при Гудштадте и Гейльсберге, при Фридланде, под Смоленском, при Бородине. Женщина, навсегда отрекшаяся от своего пола и после бурной военной молодости скрывшаяся в глуши русской провинции под именем отставного штабс-ротмистра Александра Андреевича Александрова. Имя это, некогда данное молодому воину императором Александром вместе с чином корнета Мариупольского гусарского полка, одно напоминало теперь о странной, удивительной судьбе.

Надежда Андреевна Дурова (она же Александр Андреевич Александров) доводилась Василию Андреевичу родной сестрой. О ней-то и шла речь в письме. Двадцать лет забвения отделяли от нынешней жизни боевую молодость юного тогда гусара. О прошлом, взявшись за перо, и решилась теперь рассказать Дурова. Предложение издать записки сестры и содержалось в письме Дурова к Пушкину. После первых неудачных попыток Дурова желала вступить на новое для нее литературное поприще под "сиянием" имени знаменитого поэта.

Пушкин поспешил с ответом. "Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, - писал он Василию Андреевичу, - что разрешение загадки должно произвести сильное, общее впечатление". В успехе он не сомневался.

Втайне гордая и счастливая радостным известием, Дурова вслед за братом решилась теперь сама адресоваться к своему будущему издателю, однако даже и здесь не изменив давно усвоенной, вошедшей уже в привычку по-мужски резкой манере (и конечно же, как уже тридцать лет, о себе в мужском роде): "Не извиняюсь за простоту адреса, милостивый государь Александр Сергеевич! - писала она.- Титулы кажутся мне смешны в сравнении с славным именем вашим. Чтоб не занять напрасно ни времени, ни внимания вашего, спешу сказать, что заставило меня писать к вам: у меня есть несколько листов моих записок; я желал бы продать их и предпочтительно вам. Купите, Александр Сергеевич! Прекрасное перо ваше может сделать из них что-нибудь весьма занимательное для наших соотечественниц, тем более что происшествие, давшее повод писать их, было некогда предметом любопытства и удивления... Итак, упреждаю вас только, что записки были писаны не для печати и что я, вверяясь уму вашему, отдаю вам их, как они есть, без перемен и без поправок".

...Почти год, путаными путями, через третьи руки шла к Пушкину обещанная рукопись. Лишь к концу зимы, так и не дождавшись первой, получил он вторую часть "Записок" - о 1812 годе - и тотчас известил Дурову, что намерен поместить их во второй книжке журнала, который теперь издает. Пушкин был явно доволен. "Прелесть! - отозвался он о "Записках", - живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен".

Тем сильнее стало желание увидеть воочию таинственного автора, самолично собиравшегося в столицу, - хотя бог весть, как вести себя с отставным штабс-ротмистром, не допускающим никаких напоминаний о своем женском естестве. "Братец Ваш пишет, что летом будет в Петербурге, - сообщал Пушкин Василию Андреевичу, явно забавляясь ситуацией. - Ожидаю его с нетерпением... будьте счастливы, и дай бог Вам разбогатеть с легкой ручки храброго Александрова, которую ручку прошу за меня поцеловать".

И вот, наконец, жарким июньским днем 1836 года тряский карандас с запыленным, обветренным дальней дорогой путником остановился у одного из захудалых петербургских трактиров, - искать более подходящего жилища не было сил. Уже немолодое, тронутое оспой, но живое лицо, стриженые и завитые по мужской моде волосы, строгий черный сюртук с Георгием в петлице, резкий голос, угловатые манеры - такой предстала Дурова перед петербургским светом, охваченным плохо скрываемым, порой бестактным любопытством. Такой увидел ее спустя несколько дней после приезда и Пушкин, когда в первом часу пополудни, легко взбежав на четвертый этаж Демутова трактира, очутился в номере долгожданной гостьи: она перебралась сюда, в лучшую из петербургских гостиниц, считая неудобным принимать Пушкина в сомнительных меблирашках, хотя денег хватило только на комнату в четвертом этаже!

...Пушкин чувствовал себя явно не в своей тарелке. С чувством неподдельным он расхвалил "Записки", печатавшиеся в "Современнике". Они ему действительно нравились, и в мае, будучи в Москве, он ревностно следил за их печатанием. "Что записки Дуровой? - спрашивал он в письме у жены, - пропущены ли цензурою? Они мне необходимы - без них я пропал". Однако сейчас он говорил о них в выражениях, приличных для беседы с дамой. Ответы же собеседницы - "был... пришел... увидел..." - приводили его в явное замешательство. Разговор становился все более неловким и затруднительным, и Пушкин поспешил прекратить визит. Прощаясь, он все же поднес к губам руку Дуровой - реакция последовала незамедлительно: вспыхнув, Дурова поспешно отдернула ее и, вконец смутившись, нелепо добавила: "Ах, боже мой! Я так давно отвык от этого!" Пушкин и бровью не повел, но потом еще не раз, наверное, весело вспоминал в тесном дружеском кругу это диковинное свидание.

Однако о деле они все же успели поговорить, и Дурова отдала Пушкину первую часть своих "Записок", так и не нашедших его зимой. Здесь она рассказывала о детских годах и о первом своем, Прусском, походе. Пушкин собирался присоединить их к тем, что печатались в "Современнике", и издать все отдельной книжкой, с готовностью беря на себя хлопоты по изданию. Уходя, поэт оставил Дуровой предисловие, которое предпослал публикации в своем журнале. Мемуары были озаглавлены им просто: "Записки Н. А. Дуровой, издаваемые А. Пушкиным", в предисловии раскрыл он и полное имя автора. На следующий день последовало смятенное письмо. "...Вы называете меня именем, - писала в нем Дурова, - от которого я вздрагиваю, как только вздумаю, что 20-ть тысяч уст его прочитают и назовут"; она просила найти средство "помочь этому горю" и изъять листы с "Записками" из отпечатанного уже тиража. Пушкин постарался успокоить, как мог, не в меру разволновавшегося и исполненного решимости Александрова и советовал вступать "на поприще литературное столь же отважно", как и на то, которое его, Александрова, прославило.

Между тем в предисловии своем писал он следующее:

"В 1806 году молодой мальчик по имени Александров вступил рядовым в Конно-Польский уланский полк, отличился, получил за храбрость солдатский Георгиевский крест и в том же году произведен был в офицеры в Мариупольский гусарский полк. Впоследствии перешел он в Литовский уланский и продолжал свою службу столь же ревностно, как и начал.

По-видимому, все это в порядке вещей и довольно обыкновенно; однако ж, это самое наделало много шуму, породило много толков и произвело сильное впечатление от одного нечаянно открывшегося обстоятельства: корнет Александров была девица Надежда Дурова.

Какие причины заставили молодую девушку хорошей дворянской фамилии оставить отеческий дом, отречься от своего пола, принять на себя труды и обязанности, которые пугают и мужчин, и явиться на поле сражений - и каких еще? Наполеоновских! Что побудило ее? Тайные семейные огорчения? Воспаленное воображение? Врожденная неукротимая склонность? Любовь?.. Вот вопросы, ныне забытые, но которые в то время сильно занимали общество.

Ныне Н. А. Дурова сама разрешает свою тайну. Удостоенные ее доверенности, мы будем издателями ее любопытных записок. С неизъяснимым участием прочли мы признание женщины, столь необыкновенное; с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным..."

Тем временем, пока переписывалась привезенная Дуровой рукопись, пока сама она воскрешала в памяти забытое, пятнадцатилетней давности, петербургское житье, гуляя по дорогой сердцу Коломне, Козьему болоту, проходя к Аларчину мосту, оттуда - к Калинкину, к Триумфальным воротам, пока свыкалась вновь с жизнью петербургских гостиных, куда звали ее наперебой, Пушкин продолжал выказывать гостье все знаки внимания - не всегда, впрочем, ловкие. Он жил теперь на даче, на Каменном острове, и городская квартира его - в доме Баташева, на Дворцовой набережной, близ Прачечного моста, была свободна. Поэт предложил ее в распоряжение Дуровой. Как ни заманчиво было стать гостьей самого Пушкина, но заманчивости этой - увы! - не суждено было сбыться: оказалось, что контракт на квартиру кончился, не был возобновлен, и она сдана уже другим. То ли по рассеянности, то ли по всегдашней беспечности в делах, но Пушкин об этом позабыл! Однако расположение его к Дуровой было искренним, а общение хоть и непростым, но интересным, так что, приглашая ее на обед, чтобы представить близким, можно было и уважить провинциальные привычки к ранней трапезе и назначить обед к пяти - вместо укоренившегося в пушкинском доме обычая обедать часов в семь- восемь... По дороге на Каменный остров Пушкин указал Дуровой место, где десять лет назад у Петропавловской крепости несчастные достойно приняли мученическую казнь... Обедали в узком кругу: сестры Натальи Николаевны - Александра и Екатерина, сестра Пушкина Ольга Сергеевна, верный друг поэта Плетнев. Наталья Николаевна после родов еще не показывалась. Хозяин принимал гостью радушно, с какой-то болезненной деликатностью, боясь, что ее может задеть или обидеть даже детское неуклюжее слово: дочь Мария вместе с другими за столом и смотрит на Дурову недоверчиво.

...Лето 1836 года было для Пушкина нелегким. Не ладилось с "Современником". Спешно и почти в одиночку приходилось готовить третий номер. Донимали хлопоты по имению. От всего этого голова шла кругом, и поэт мечтал лишь об одном - вырваться в Михайловское. Горячий же штабс-ротмистр начал проявлять все признаки нетерпения: проволочки казались неоправданными, а бездейственная жизнь - невыносимой. Ведь все, кажется, так просто. "Запискам" давно уже следовало быть переписанными. Цензурные затруднения - но это ерунда, когда цензор Пушкина - сам государь, ему и следует немедленно представить рукопись. Государь сейчас на маневрах? - но и это не препятствие, надо съездить к нему туда, там он, верно, в хорошем расположении духа. Нетерпеливый гусарский нрав взыграл не на шутку, и Дурова - как некогда в атаку - бесстрашно ринулась на своего издателя. "Своеручные записки мои прошу вас возвратить мне теперь же, если можно; у меня перепишут их в четыре дня, и переписанные отдам в полную вашу волю, в рассуждении перемен, которые прошу вас делать, не спрашивая моего согласия, потому что я только это и имел в виду, чтоб отдать их на суд и под покровительство таланту, которому не знаю равного, а без этого неодолимого желания привлечь на свои "Записки" сияние вашего имени я давно бы нашел людей, которые купили бы их и напечатали в мою пользу.

Вы очень обязательно пишете, - продолжала Дурова, - что ожидаете моих приказаний; вот моя покорнейшая просьба, первая, последняя и единственная: действуйте без отлагательства... Действуйте или дайте мне волю действовать; я не имею времени ждать. Полумеры никуда не годятся! Нерешительность хуже полумер; медленность хуже и того, и другого вместе!.. Думал ли я когда-нибудь, что буду говорить такую проповедь величайшему гению нашего времени, привыкшему принимать одну только дань хвалы и удивления! Видно, время чудес опять настало, Александр Сергеевич! Но как я уже начал писать в этом тоне, так хочу и кончить: вы и друг ваш Плетнев сказали мне, что книгопродавцы задерживают вырученные деньги. Этого я более всего на свете не люблю! Это будет меня сердить и портить мою кровь, чтоб избежать такого несчастия, я решительно отказываюсь от них; нельзя ли и печатать, и продавать в императорской типографии? Там, я думаю, не задержат моих денег? Мне так наскучила бездейственная жизнь и бесполезное ожидание, что я только до 1-го июля обещаю вам терпение, но с 1-го, пришлете или не пришлете мне мои записки, действую сам".

В конце письма - полуизвинение: "Александр Сергеевич! Если в этом письме найдутся выражения, которые вам не понравятся, вспомните, что я родился, вырос и возмужал в лагере: другого извинения не имею".

Пушкин отвечал со всей возможной кротостью и терпением. "Очень вас благодарю за ваше откровенное и решительное письмо, - писал он. - Оно очень мило, потому что носит верный отпечаток вашего пылкого и нетерпеливого характера". Далее объяснял он своей корреспондентке, что "издать книгу нельзя в одну неделю; на то требуется по крайней мере месяца два", и почему невозможно ему ехать на маневры к государю, и что единственная его цель - доставить неопытному в литературных делах автору "как можно более выгоды" и не оставить ее "в жертву корыстолюбивым и неисправным книгопродавцам". Но тем не менее становилось ясно, что чужие дела Пушкину сейчас не под силу, и он уклончиво предоставил Дуровой свободу действий, обязательно предупредив при этом, что при любых условиях "все хлопоты издания" берет на себя. Да и Плетнев к тому же, кажется, доверительно советовал Дуровой не обременять и без того загруженного сверх головы Пушкина, и объявившийся вдруг родственник Бутовский готов был к ее услугам. Все шло к скорому решению - отдать "Записки" на откуп новоявленному кузену и тем самым лишить их навсегда, по горькому и позднему признанию Дуровой, "блистательнейшего... украшения, их высшей славы - имени великого поэта!".

Однако, несмотря на фактический разрыв деловых отношений, Дурова продолжала занимать воображение Пушкина - он спрашивал о ней приятеля своего Дениса Давыдова, который знавал гусара Александрова в воину и видел его "во фронте, на ведетах, во всей тяжкой того времени службе". Давыдова также живо интересовали романтические легенды, окружавшие это имя, и он делился ими с Пушкиным...

Давыдов Д.В. Акварель Лангера В.П. 1819 г.

Так или иначе, осенью 1836 года полные "Записки кавалерист-девицы" увидели свет, и автору их довелось пережить еще одну короткую, но яркую славу - на этот раз литературную. Новое дарование заметил и приветствовал Белинский, имя Дуровой вновь заиграло в лучах восторженного удивления толпы. Пушкин оказался прав! Сам поэт, помещая в четвертом номере своего журнала объявление о выходе "Записок" отдельным изданием, выражал твердое намерение "подробнее разобрать книгу, замечательную по всем отношениям".

Она и в самом деле была замечательна, эта книга - дневник, написанный спустя двадцать лет после описанных в нем событий; запах пороха, пыл сражений, бурные военные дни, воссозданные воображением и памятью в застывшей елабужской тишине. И - биография... Страстная, неуемная, свободолюбивая натура сотворила ее наново, по законам вольной мечты, так причудливо перемешавшей все в этой удивительной судьбе, из которой на этот раз были устранены все лишние для нее темы: муж, сын, бедность, семейные невзгоды... Сотворена же эта романтическая жизнь была так талантливо, что обаянию ее не могли противостоять ни Пушкин, ни Белинский. Последнему даже казалось, будто Пушкин отдал Дуровой "свое прозаическое перо, и ему- то обязана она этою мужественною твердостью и силою, этою яркою выразительностью своего слога, этою живописною увлекательностью своего рассказа, всегда полного, проникнутого какою-то скрытою мыслью..."

Однако действительность была, увы, неприглядной: выход "Записок" не поправил материальных обстоятельств почти бедствующего штабс-ротмистра, и в декабре Пушкин получил грустное письмо:

"Милостивый государь

Александр Сергеевич,

Имею честь представить вам вторую часть моих "Записок"; извините, что не сам лично вручаю вам их, но я давно уже очень болен и болен жестоко. Дела мои приняли оборот самый дурной; я было понадеялся на милость царскую, потому что ему представили мою книгу; но, кажется, понадеялся напрасно: вряд ли скажут мне и спасибо, не только чтоб сделать какую существенную пользу.

Простите, будьте счастливы,

Преданный слуга ваш Александр

Александров".

Это было последнее обращение Дуровой к Пушкину...

Еще несколько лет имя Дуровой не сходило с литературного небосклона. Появлялись новые сочинения, доходившие до обеих столиц из захолустной Елабуги, но ни одно из них не стало вровень с "Записками"... А затем она замолчала - внезапно и навсегда, ей еще раз суждено было пережить свою вторую славу почти на четверть века... Пришли иные времена, иные люди... И, когда мартовским днем 1866 года отставной штабс-ротмистр Александр Андреевич Александров навеки закрыл глаза, его проводил в последний путь лишь расквартированный в Елабуге резервный батальон, отдавший герою воинские почести с равнодушной торжественностью.

Несколько раз еще вспоминали потом о Дуровой люди "младых и незнакомых" поколений. Безвестная поклонница поставила на ее могиле каменную плиту; в 1890 году некий елабужский мещанин подновил ее - "по старой памяти к знаменитой некогда воительнице", - прибавив к надписи: "А поновил Фадихин Ф. П.". В 1901 году Литовский уланский полк вспомнил о доблестном своем однополчанине и соорудил на его могиле новый памятник, обнесенный железной оградой... Но во все времена над именем покоящейся в далекой Елабуге кавалерист-девицы витает тень великого поэта...