В кругу художников (Корнилова А.В.)

Произведения Пушкина насыщены множеством упоминаний о художниках. В IV главе "Евгения Онегина" поэт говорит о "чудотворной кисти" Федора Толстого, на полях черновика "Путешествия Онегина" рисует профиль художника Григория Чернецова, под автографом стихотворения "Везувий зев открыл..." чертит пером фрагмент картины К. П. Брюллова "Последний день Помпеи"...

Известны строки поэта, обращенные к О. А. Кипренскому ("Любимец моды легкокрылой..."), А. О. Орловскому ("Бери свой быстрый карандаш..."), Д. Доу ("Зачем твой дивный карандаш рисует мой арапский профиль?"), А. В. Логановскому и др.

Пушкина всегда привлекал мир художников. Со многими из них он был так или иначе связан. Одним позировал для портретов, с другими советовался об иллюстрациях к своим произведениям, с третьими встречался на выставках или в мастерских Академии. Лишь далеко не полный перечень имен - В. А. Тропинин, О. А. Кипренский, К. П. Брюллов, Г. Г. Гагарин, А. О. Орловский, Д. Доу - позволяет очертить обширный круг знакомств Пушкина среди художников.

Орловский А.О. Автопортрет. Рисунок. 1809 г.

Особое место среди них занимали В. А. Тропинин и О. А. Кипренский, которые выполнили известные живописные портреты поэта. "Портрет Тропинину заказал сам Пушкин и поднес мне его в виде сюрприза с разными фарсами (стоил он ему 350 руб.)", - писал друг поэта С. А. Соболевский. Это произошло в Москве, сразу же по возвращении Пушкина из Михайловской ссылки. Издатель журнала "Московский телеграф" Н. А. Полевой писал: "Русский живописец Тропинин недавно окончил портрет Пушкина. Пушкин изображен entrois quart (в трехчетвертном повороте.- Авт.), в халате, сидящий подле столика. Сходство портрета с подлинником поразительно..."

Если Тропинин представил Пушкина по-московски открытым, словно ищущим общения с окружающими, то другой портрет, выполненный О. А. Кипренским в том же 1827 году в Петербурге, дает иную интерпретацию образа. Современники находили его не только необычайно схожим с оригиналом, но и воплощающим "гения Поэзии".

В 1820-1830-х годах связь между художниками и писателями стала наиболее ощутима. "Замечательно, что русские художники никогда не занимались так литературою и не сходились так близко с нашими литераторами, как в это время", - писал Н. А. Рамазанов.

У Пушкина, как и у других литераторов того времени, интерес к искусству был связан с проблемами книжной иллюстрации. Собрания сочинений или отдельные издания, как правило, украшались виньетками, заставками, концовками, а позднее - и сюжетными рисунками. В этой области подвизалось целое поколение художников - С. Галактионов, Е. Скотников, И. Чесский, А. Ухтомский, А. Брюллов и др. Присутствие заставки или виньетки в книге считалось чуть ли не гарантией ее красоты и изящества. Недаром издатели альманахов А. Дельвиг, К. Рылеев, А. Бестужев считали это весьма важным. Так, однажды уже опубликованные "Рыбаки" Гнедича были изданы вновь, когда для них была сделана новая виньетка.

"Виньетку бы не худо, - писал Пушкин брату и П. А. Плетневу из Михайловского в 1825 году, в связи с изданием сборника своих стихотворений, - даже можно, даже нужно, даже ради Христа, сделайте; именно: Психея, которая задумалась над цветком... Что, если б волшебная кисть Ф. Толстого...

 Нет! слишком дорога! 
 А ужасть как мила!"

Виньетки Ф. П. Толстого отличались простотой и ясностью композиции, безупречным рисунком, за что их особенно ценили современники. Пушкин предпочитал виньеточный тип иллюстрации сюжетным рисункам. В 1835 году он писал П. А. Плетневу: "Ты требуешь имени для альманаха: назовем его "Арион" или "Орион"; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточкам привязываться не к чему. Лангера заставь также нарисовать виньетку без смысла. Были бы цветочки, да лиры, да чаши, да плющ... Это будет очень натурально".

Сюжетные иллюстрации к "Евгению Онегину", выполненные А. В. Нотбеком, вызвали его иронические эпиграммы, в которых, однако, не было сказано ни одного худого слова в адрес художника. Осмеянию подверглась лишь прямолинейная трактовка лирических отступлений романа. Там, где Пушкин предполагал изобразить две фигуры, облокотившиеся на парапет набережной и обращенные к Петропавловской крепости, Нотбек представил портретные изображения Пушкина и Онегина, повернувшихся спинами к крепости и прямо смотрящих на зрителя. Отсюда родились строки:

 Вот перешед чрез мост Кокушкин, 
 Опершись	 о гранит, 
 Сам Александр Сергеич Пушкин
 С мосье Онегиным стоит. 

 Не удостаивая вглядом
 Твердыню власти роковой,
 Он к крепости стал гордо задом.
 Не плюй в колодец, милый мой.

Однако в том случае, когда сюжетные иллюстрации отвечали замыслам поэта, он приветствовал их. "Я познакомился с Пушкиным - автором,- писал в ноябре 1832 года художник Г. Г. Гагарин. - Мы в очень хороших отношениях. Я ему рисую виньетки для "Руслана и Людмилы"". По сути дела это были не столько виньетки, сколько жанровые сюжетные изображения: "Царь Кашей", "Леший", "Русалка", а также групповые композиции: "Через леса, через моря колдун несет богатыря" или "Королевич мимоходом пленяет грозного царя". Сохранилась литография Гагарина 1833 года, где помимо перечисленных мотивов изображены "Тридцать витязей", "Ступа с Бабою-Ягой" и др. Все персонажи помещены на одном листе, друг над другом. Это своего рода гриффонаж, - "развитие фантазии, когда рисунок часто увеличивается множеством новых лиц и аксессуаров, непредвиденных даже самим художником".

Само слово "гриффонаж" пришло в русский язык из французского. Недаром люди, подобные Пушкину и Гагарину, не только изъяснялись, но и думали по-французски. Griffonnage в переводе означает каракули, бумагомаранье, "бессвязное маранье".

 Среди бессвязного маранья
 Мелькали мысли, примечанья,
 Портреты, буквы, имена
 И чисел тайных письмена, -

описывал поэт альбом Евгения Онегина. Немало гриффонажей оставили после себя К. П. Брюллов, А. О. Орловский, Г. Г. Гагарин. Любил их и Пушкин; на страницах его черновых рукописей - множество профилей, фигур и пейзажей.

Гагарин выполнял иллюстрации и к "Сказкам" поэта. 19 июля 1833 года художник сообщил матери: "Пушкин написал новые Сказки в стихах для того, чтобы я сделал к ним виньетки. Издание 1-й сказки принесет нам 30 000 р., которые мы разделим между собой. Он так восхищен моими виньетками, что это вернуло ему вдохновение". Под "виньетками" подразумевались иллюстрации к "Сказке о рыбаке и рыбке", "Сказке о царе Салтане" и "Сказке о мертвой царевне".

Вскоре Пушкин передал Гагарину рукописи своих стихотворений "Гусар" и "Пред испанкой благородной...", к которым также были выполнены рисунки и акварель, а несколько позже художник сделал иллюстрации к "Пиковой даме" ("Германн у гроба графини") и проект обложки будущего издания (офорт). На титульном листе надпись: вверху - "Повести А. С. Пушкина"; внизу - дата "MDCCCXXXIV" (1834); в центре помещено изображение "Германн перед графиней".

Известно, что при дворе находили сходство между пушкинской графиней и княгиней Натальей Петровной Голицыной, которую считали ее прототипом. И поэт, и художник на светских приемах не раз наблюдали согбенную фигуру "Princesse Moustache" - "усатой княгини", как обычно называли ее в ту пору за седую щетину, пробивавшуюся над верхней губой. Хорошо зная княгиню и, как многие, полагая, что именно она была прототипом героини "Пиковой дамы", Гагарин все же не сообщил ее изображению портретных черт. И это не случайно. Он руководствовался не столько этическими, сколько эстетическими соображениями, создавая обобщенный типический образ. После смерти поэта художник иллюстрировал и другие его произведения, в частности "Бахчисарайский фонтан".

Отвечая критикам "Руслана и Людмилы", поэт вспомнил имя и другого художника - А. О. Орловского. Пушкин заметил, что его собственное перо следует сравнивать не с "кистью", а с "карандашом" Орловского, рисунки которого были необычайно живы, разнообразны и отличались остротой видения.

 Бери свой быстрый карандаш, 
 Рисуй, Орловский, ночь и сечу! -

писал поэт в "Руслане и Людмиле". Легкая, непосредственная и экспрессивная манера художника импонировала Пушкину, который не только в поэме, но и в своих графических набросках использовал быстрый карандашный штрих.

В дневнике Н. Малиновского сохранилась запись о вечере у Ф. В. Булгарина 9 января 1828 года. Среди гостей были Пушкин, Мицкевич, Орловский и др. В то время как Мицкевич читал или импровизировал, Орловский рисовал присутствовавших.

После встреч поэта с художниками часто появлялись либо четверостишие, либо пространное стихотворное посвящение. В свою очередь, и художники не оставались в долгу. Так произошло и весной 1828 года. 9 мая Пушкин провожал за границу одного из своих приятелей - полковника в отставке конногвардейца К. А. Полторацкого, одного из тверских знакомых поэта. Одновременно уезжала лечиться за границу и Л. К. Виельгорская, так что Пушкин мог провожать сразу обоих. Ехать предстояло из Кронштадта, куда путешественников доставляли из Петербурга на пироскафе - небольшом парусном судне, имевшем и паровой двигатель. Провожающие прогуливались по палубе, раскланиваясь со знакомыми и беседуя с друзьями. Здесь, на пироскафе, и произошла встреча Пушкина с художником Джорджем Доу, создателем знаменитой портретной галереи героев Отечественной войны 1812 года в Зимнем дворце. Результатом этой встречи был портрет поэта, сделанный Доу тут же с натуры. Этому событию посвящены известные строки Пушкина:

 Зачем твой дивный карандаш 
 Рисует мой арапский профиль? 
 Хоть ты векам его предашь, 
 Его освищет Мефистофель. 

 Рисуй Олениной черты. 
 В жару сердечных вдохновений, 
 Лишь юности и красоты 
 Поклонником быть должен гений.

На рукописи дата: "9 мая 1828 г. Море".

К сожалению, местонахождение портрета, исполненного Доу, неизвестно. По-видимому, художник увез рисунок с собой в Англию и след его затерялся. Во всяком случае, среди бумаг Доу находился перевод пушкинского стихотворения на английский язык. Безусловно, он был предназначен не для самого Доу, который хорошо владел русским, а для его друзей; им, очевидно, показывали портрет поэта и одновременно знакомили со стихами, обращенными к его создателю.

Пушкин постоянно интересовался художественной жизнью Петербурга. Он посещал мастерские и студии, бывал в Академии художеств. В сентябре 1836 года в ее залах открылась традиционная осенняя выставка. Русские живописцы и скульпторы демонстрировали на ней свои творческие достижения. Рядом со статуей "Играющего в бабки" Н. С. Пименова помещалась статуя "Играющего в свайку" А. В. Логановского; присланная из Италии картина Ф. А. Бруни "Медный змий" соседствовала с "Явлением Христа Марии Магдалине" А. А. Иванова, портреты работы О. А. Кипренского и пейзажи М. Н. Воробьева, М. И. Лебедева, И. К. Айвазовского разнообразили экспозицию.

"Художественная газета", издаваемая Н. В. Кукольником, опубликовала обзорную статью, где поместила восторженные отзывы о произведениях, экспонировавшихся на выставке. Некоторым из них критика уделила особенное внимание. В частности, это касалось скульптурных работ.

"Приветствуем вас, истинно русские произведения! - писал Н. В. Кукольник. - Приветствуем с любовью к настоящему, с надеждами на будущее; мы говорим о двух статуях: играющие в свайку и в бабки. Присутствие, а еще более самое исполнение этих народных статуй приятно изумило публику. Никто не миновал их, не вкусив безотчетного удовольствия.

"Играющий в свайку" Логановского, юноша стройный, молодой, во всей поре юности, ведет игру, не требующую особого напряжения; напротив, ловкость его, небрежная по наружности, есть следствие навыка; усилия никакого. Он покоен, уверен в ударе. Лепка играющего в свайку прекрасна; играющий в бабки Пименова - уже муж зрелый, крепкий, сильный. Игра заставляет его принять положение более напряженное, и выбор этого положения удачен... Эти статуи, говорят, соперницы, но Боже меня сохрани сесть на судейское кресло...

Эти изваяния имеют и литературные достоинства. А. С. Пушкин почтил их античными четверостишиями, которыми, с обязательного согласия автора, мы имеем удовольствие украсить наше издание. Эти четверостишия равно принадлежат как отечественной литературе, так и отечественным художествам.

 1.
 НА СТАТУЮ ИГРАЮЩЕГО В СВАЙКУ 
 Юноша, полный красы, напряженья, усилий 
 чуждый, 
 Строен, легок и могуч, - тешится быстрой 
 игрой! 
 Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, 
 клянуся, 
 Дружно обнявшись с тобой, после игры 
 отдыхать! 
 2. 
 НА СТАТУЮ ИГРАЮЩЕГО В БАБКИ 
 Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой 
 о колено 
 Бодро оперся, другой поднял меткую кость. 
 Вот уж прицелился... прочь! раздайся, народ 
 любопытный, 
 Врозь расступись, не мешай русской удалой игре".

Пушкин посетил выставку в конце сентября. Он приехал вместе с Натальей Николаевной. "На ней было изящное белое платье, бархатный черный корсаж с переплетенными черными тесемками, а на голове большая палевая шляпа. На руках у нее были длинные белые перчатки", - вспоминал впоследствии И. К. Айвазовский.

Во время этого посещения Академии поэт познакомился с будущим русским маринистом. "Узнав, что Пушкин на выставке я пошел в Античную галерею, мы, ученики, побежали туда и толпой окружили великого поэта. Он под руку с женой стоял перед картиной художника Лебедева, даровитого пейзажиста, и долго рассматривал и восхищался ею. Наш инспектор Академии Крутов, который его сопровождал, искал всюду Лебедева, чтобы представить Пушкину, но Лебедева не оказалось нигде. Тогда, увидев меня, - писал И. К. Айвазовский, - он взял меня за руку и представил Пушкину, как получившего тогда золотую медаль (я окончил в тот год Академию). Пушкин очень меня ласково встретил и спросил меня, где мои картины. Я указал их. Как теперь помнится, то были "Облака с Ораниенбаумского берега" и другая - "Группа чухонцев". Узнав, что я крымский уроженец, Пушкин спросил: "А из какого же вы города?" Затем он заинтересовался, давно ли я здесь и не болею ли на севере... Мы, все ученики, проводили дорогих гостей до подъезда, ...а я вдобавок был им любезно принят и приглашен к нему ласковой и любезной красавицей Натальей Николаевной, которая нашла почему-то во мне тогда сходство с портретами ее славного мужа в молодости". Сходство Айвазовского с Пушкиным отмечали и другие современники. В Государственном Русском музее сохранился профильный портрет художника, который и поныне доказывает это со всей очевидностью.

Встреча на академической выставке 1836 года не была единственной. Позднее, но в том же 1836 году, Айвазовский встретил как-то Пушкина, идущего вместе с В. А. Жуковским по улице. Оба они остановились, чтобы перемолвиться с молодым живописцем. "С тех пор и без того любимый мною поэт сделался предметом моих дум, вдохновения и длинных бесед и расспросов о нем", - писал позднее Иван Константинович. Став уже маститым художником, на склоне лет он написал воспоминания о встречах с Пушкиным. Художественное наследие мастера включает в себя несколько картин, посвященных поэту.

Среди них "Пушкин с семьей Раевских по дороге в Гурзуф из Ташкента на берегу у Кучук-Ламбата". Рассказы об этом путешествии Айвазовский слышал от Н. Н. Раевского. Он изобразил тот момент, когда поэт в немом восторге любуется юной Марией Раевской, убегающей от морских волн.

 Как я завидовал волнам, 
 Бегущим бурной чередою 
 С любовью лечь к ее ногам! 
 Как я желал тогда с волнами
 Коснуться милых ног устами!

Другая картина - "Пушкин у Гурзуфских скал" - представляла лунную ночь. На берегу, на высокой скале в глубокой задумчивости стоит поэт. Вдали виден Аю-Даг, окунувший в море свои скалистые отроги. Одним из лучших полотен было "Прощание Пушкина с морем", созданное Айвазовским в начале 1880-х годов. Поэт изображен в длинном сюртуке, с плащом, перекинутым через руку, и тростью, которой он опирается о высокую каменистую стену. У ног его - разбушевавшееся море, на скале - надпись:

 Прощай, свободная стихия! 
 В последний раз передо мной 
 Ты катишь волны голубые 
 И блещешь гордою красой.

1836 год, год знакомства Пушкина с Айвазовским, был знаменателен и другим событием, еще более укрепившим союз поэзии и искусства, - посещением мастерской скульптора Б. И. Орловского. 25 марта Пушкин написал стихотворение "Художнику":

 Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою 
 мастерскую: 
 Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен 
 тебе: 
 Сколько богов, и богинь, и героев!.. Вот Зевс 
 громовержец, 
 Вот исподлобья глядит, дуя в цевницу, 
 сатир. 
 Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель 
 Кутузов. 
 Тут Аполлон - идеал, там Ниобея - печаль.., 
 Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых 
 кумиров - 
 Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига 
 нет: 
 В темной могиле почил художников друг и 
 советник. 
 Как бы он обнял тебя! Как бы гордился 
 тобой!

Скульптор Борис Иванович Орловский (Смирнов), бывший крепостной полковника Шашилова, стал впоследствии учеником И. П. Мартоса. Пушкин посетил его мастерскую в Академии художеств в 1836 году. Мастерские художников и скульпторов, расположенные в здании Академии бок о бок с залами, оказались также доступны посетителям. Специального, предварительного знакомства с хозяином мастерской не требовалось. В 1836 году в мастерской Орловского выполнялся заказ Николая I на памятники М. И. Кутузову и М. Б. Барклаю де Толли. Заказ был ответственный, поэтому еще в самом начале его исполнения, в 1829 году, президент А. Н. Оленин сделал указание: "...чтоб все фельдмаршалы были представлены:

1. пешими, в форменных мундирах;

2. для живописного эффекта драпировать их плащами, употребляя брюки или рейтузы для нижнего их платья; сверх того им можно будет придать некоторые приличные обстоятельствам принадлежности для лучшей постановки фигур".

Статуи полководцев вскоре должны были занять место на площади перед Казанским собором.

Когда Пушкин заглянул в мастерскую Орловского, работа уже подходила к концу. Среди многочисленных гипсовых копий "богов, богинь и героев", заполнявших помещение, высились колоссальные модели памятников полководцев. Оба фельдмаршала были представлены во весь рост. Русская военная форма, генеральские плащи, ниспадающие с плеч и словно переходящие в полотнища поверженных французских знамен у основания статуй, - все придает образам значительность и монументальность. Однако задача скульптора не ограничивалась лишь внешней репрезентативностью. Пластическими средствами Орловскому удалось передать и суровый наступательный порыв, который неотделимо связывался у современников с личностью Кутузова, и глубокую внутреннюю сосредоточенность Барклая, вызывающую сложные ассоциации. Кажется, в противовес действенности Кутузова скульптор сообщил образу Барклая некоторые черты рефлексии. Его слегка склоненная вниз голова, бессильно упавшая рука, некогда раненная при Прейсиш-Эйлау, а теперь задрапированная плащом, небрежный жест другой руки, держащей маршальский жезл, - все несет отпечаток трагедии сильной и мыслящей личности, недооцененной современниками. Душевная драма полководца, отстраненного от дел, который

 ...на полпути был должен наконец 
 Безмолвно уступить и лавровый венец, 
 И власть, и замысел, обдуманный глубоко,

явственно прочитывается в образе Барклая, созданном Орловским. Очевидность противопоставления образов, чутко уловленная Пушкиным в работах скульптора, объясняет брошенную им крылатую фразу, исторически вознаграждающую полководца: "Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель - Кутузов".

Воздавая хвалу художнику от имени уже почившего Дельвига ("Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой!"), поэт включал Орловского в круг своих единомышленников. Ни Дельвиг, которого Пушкин назвал "другом художников", ни сам поэт не оставили систематического изложения своих взглядов на изобразительное искусство, но их постоянное стремление к миру художников красноречивее теоретических трактатов. Недаром академик М. П. Алексеев говорил, что союз Пушкина и Дельвига был "братством во имя искусства и поэзии".

Особого внимания заслуживает общение А. С. Пушкина с К. П. Брюлловым. Оба они были ровесниками; оба воспитывались в специальных закрытых учебных заведениях; для обоих стал знаменательным 1813 год - год утверждения пробудившихся талантов. В это время четырнадцатилетний лицеист Александр Пушкин опубликовал в "Российском музеуме" и "Вестнике Европы" первые свои стихотворения, а воспитанник Академии художеств Карл Брюллов был удостоен первой в своей жизни медали за рисунок с натуры,

В ранней молодости встретиться им не пришлось, а в 1822 году Брюллов отправился за границу для совершенствования в мастерстве живописца. Вернулся в Петербург он лишь в 1836 году - меньше чем за год до смерти Пушкина.

Однако с произведениями Брюллова знакомство поэта произошло гораздо раньше. В конце мая 1827 года после семилетнего отсутствия опальный поэт возвратился из Михайловского в столицу. Современник Пушкина А. С. Андреев, однажды встретивший поэта на Невском проспекте, вспоминал: "Одежда на нем была вовсе не петербургского покроя, в особенности же картуз престранного вида". Под руку с Пушкиным шел Дельвиг. Оба они спешили к дому Марса (ныне Невский, 46), где помещалась выставка Общества поощрения художников. Здесь, наряду с произведениями других живописцев, экспонировалась картина Брюллова "Итальянское утро".

О произведении Брюллова много говорили и писали. "Отечественные записки" видели в нем "свидетельство первоклассного таланта... молодого артиста". "Картина сия заключает в себе истинное волшебство кисти, - писал критик,- девушка, встрепенувшаяся от сладкого сна, бежит к фонтану освежиться водой. Она подставила обе ручки под желобок и с нетерпением ждет, как они наполняются водой. На сию последнюю устремлено все ее внимание... Меж тем лучи восходящего солнца пробиваются, как через янтарь, сквозь прелестное ушко ее. Это совершенное очарование!"

Картина была уже приобретена для Зимнего дворца, и вскоре, чтобы увидеть ее, потребовалось бы специальное разрешение. Именно поэтому Дельвиг спешил показать Пушкину творение художника, о котором поэт доселе не слышал, но чье имя уже было на устах всех любителей изящного искусства.

Сразу же, не останавливаясь у других картин, Пушкин прошел к "Итальянскому утру". Долго и молча стоял перед работой Брюллова. "Странное дело, - вымолвил он наконец, - в нынешнее время живописцы приобрели манеру выводить из полотна предметы и в особенности фигуры (т. е. окончательно отделывать и передавать световоздушную среду.- Авт.); в Италии это искусство до такой степени утвердилось, что не признают того художником, кто не умеет этого делать".

Потом, вновь замолчав, Пушкин еще долго смотрел на картину. Он отступил шаг назад и, усмехнувшись, сказал: "Хм. Кисть, как перо: для одной - глаз, для другого - ухо. В Италии дошли до того, что копии с картин столь делают похожими, что ставя одну оборот другой, не могут и лучшие знатоки отличить оригинала от копии. Да, это как стихи, под известный конданс можно их наделать тысячи, и все они будут хороши. Я ударил об наковальню русского языка - и все начали писать хорошо".

"В это время, - вспоминал А. С. Андреев,- он взглянул на Дельвига, и тот с обычной своей скромностью и добродушием, потупя глаза, ответил: "Да"".

Познакомившись с картиной Брюллова, Пушкин оценил подлинное мастерство и талант ее создателя. Неудивительно, что в 1834 году, когда в Петербург на корабле "Царь Петр" было доставлено знаменитое полотно художника "Последний день Помпеи", Пушкин проникся желанием видеть его. Свое впечатление он выразил в стихотворении:

 Везувий зев открыл - дым хлынул клубом - 
 пламя 
 Широко развилось, как боевое знамя,
 Земля волнуется - с шатнувшихся колонн
 Кумиры падают! Народ, гонимый страхом, 
 Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,
 Под каменным дождем, бежит из града вон.

Стихи были написаны на небольшом листке. Под ними Пушкин сделал рисунок с одной из центральных групп картины: юноши, несущие на плечах старика-отца. И стихи, и рисунок были изданы после смерти поэта. Неизвестно, успел ли Пушкин показать их Брюллову или нет, но, как бы то ни было, они являются свидетельством внимания, с которым поэт относился к художнику еще задолго до непосредственного знакомства.

Первая их встреча произошла в Москве в 1836 году. Брюллов, вытребованный Николаем I из-за границы в Петербург, проездом задержался у своих московских знакомых Здесь он писал портреты, делал эскизы будущих картин. В столицу не торопился: опасение потерять независимость и превратиться из свободного художника в чиновника, затянутого в академический мундир, отпугивало его. В Москву же в ночь на 3 мая приехал Пушкин. Восторженные отзывы в письмах П. В. Нащокина предшествовали их встрече. Сразу же по приезде поэт поспешил разыскать художника. "Я успел уже посетить Брюллова, - писал он Наталье Николаевне 4 мая. - Я нашел его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живет. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего..."

И в письме от 16 мая: "Зазываю Брюллова к себе в Петербург. - Но он болен и хандрит..." В другом письме он продолжает: "...Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать".

Беседы с Брюлловым всколыхнули в Пушкине горькие мысли. Оба они, и поэт, и художник, находились в равно безвыходном положении. Холодное дуновение, исходившее из Зимнего дворца, преследовало повсюду, как бы далеко от столицы они ни оказывались. Среди гостеприимных, "рассыпчатых" москвичей с их хлебо-сольем и радушием петербуржцы не могли не думать о том, что в скором времени ждет их на берегах Невы. Возвращение туда для Брюллова означало потерю независимости. Николай I мог распоряжаться судьбой художника, как ему заблагорассудится. "Он чину мелкого... Что он Гений, нам это нипочем", - писал Пушкину П. В. Нащокин.

Но повеление царя обязывало, ехать было необходимо, и Брюллов собрался. Он выехал из Москвы дилижансом 18 мая; вслед за ним отправился и Пушкин.

23 мая жители столицы, просматривая утренние "Прибавления к "Санкт-Петербургским ведомостям"", узнали, что в город прибыл "Академии художеств почетный вольный общник Карл Брюллов". Днем позже возвратился Пушкин. Поэт сразу же поспешил к семье, на дачу, которая находилась на Каменном острове. У Брюллова собственного жилища пока не было. Академия хотя и ждала своего прежнего воспитанника, но полагающейся ему квартиры не приготовила. Выручил художника близкий приятель Пушкина, острослов и "неизвестный сочинитель всем известных эпиграмм" С. А. Соболевский, который был хорошо знаком Брюллову еще по Италии. Он предложил ему поселиться в своей пустующей квартире; обитатели ее большую часть времени проводили на даче, а вскоре и вовсе собирались уехать за границу.

Квартира Соболевского помещалась в доме Таля на Невском проспекте, против Малой Морской (ныне Невский пр., 6). Это был трехэтажный дом с балконом над проездной аркой и большими прямоугольными окнами, украшенными сандриками. Он сохранился в перестроенном виде. Сюда Пушкин и его друзья, жившие на Каменном острове, отправили Брюллову приветствие по поводу празднества, устроенного Академией 11 июня в честь возвращения художника.

Отсюда же, как-то неожиданно нагрянув, Пушкин увез Брюллова к себе на дачу. "Вскоре после того, как я приехал в Петербург, - вспоминал Карл Павлович, - вечером ко мне пришел Пушкин и звал к себе ужинать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отказывался, но он меня переупрямил и утащил с собой. Дети Пушкина уже спали, он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Не шло это к нему, было грустно, рисовало предо мною картину натянутого семейного счастья, и я его спросил: "На кой черт ты женился?" Он мне отвечал: "Я хотел ехать за границу - меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что мне делать, - и женился"".

Много позднее, когда поэта уже не было в живых, Брюллов не раз с горечью говорил об этом. Он "не мог равнодушно вспоминать, что Пушкин не был за границей, - писал М. И. Железнов, - и при мне сказал г. Левшину, генералу с двумя звездами: "Соблюдение пустых форм всегда предпочитают самому делу. Академия, например, каждый год бросает деньги на отправку за границу живописцев, скульпторов, архитекторов, зная наперед, что из них ничего не выйдет. Формула отправки за границу считается необходимою, и против нее нельзя заикнуться, а для развития настоящего таланта никто ничего не сделает. Пример налицо - Пушкин. Что он был талант - это все знали, здравый смысл подсказывал, что его непременно следовало отправить за границу, а... ему-то и не удалось там побывать, и только потому, что его талант был всеми признан".

Тема бегства из России, очевидно, не раз служила предметом бесед между поэтом и художником. Она была близка обоим, и здесь они стали единомышленниками. Тоска по "адриатическим волнам" проходит через многие произведения Пушкина. Брюллов также рвался в Италию все то время, что ему пришлось жить в Петербурге. Зависимое положение угнетало его, как угнетало оно и Пушкина. Несмотря на славу и внешний блеск, художника преследовало постоянное ощущение внутреннего кризиса. Успех росписи Исаакиевского собора не мог искупить неудачи с неоконченной картиной "Осада Пскова". Исторический живописец, он после Италии вынужден был замкнуться в рамках портрета и не создал ничего значительного в историческом жанре. "Не могу работать в Петербурге", - резюмировал художник свое состояние. А ведь еще недавно, в Москве, Пушкин прочил славу его будущей картине "Нашествие Гензериха на Рим". Поэт с интересом рассматривал начатый Брюлловым эскиз: дикие толпы вандалов с гиканьем на бешеных скакунах врывались в Рим и растекались по его улицам. Пушкин сказал, что картина, выполненная по этому эскизу, может стать "выше Помпеи". "Сделаю выше!" - отвечал Брюллов. Тогда же произошел и знаменательный разговор по поводу сюжетов для исторических картин. Именно в 1836 году поэт особенно интересовался русской историей. Незадолго до этого вышла в свет "История Пугачева", создавалась "Капитанская дочка". "Пушкин предлагал Брюллову сюжет из жизни Петра Великого", - писал Н. А. Рамазанов. Художник его "слушал с почтительным вниманием. Когда Пушкин кончил, Карл Павлович сказал: "Я думаю, вот какой сюжет просится под кисть" - и начал объяснять кратко, ясно, с увлечением поэта, так что Пушкин завертелся и сказал, что он видит картину, писанную перед собой". Огненная речь Брюллова поразила его.

Пушкину очень хотелось иметь портрет Натальи Николаевны кисти Брюллова. "У меня, брат, такая красавица жена, - передавал слова поэта Рамазанов, - что будешь стоять на коленях и просить снять с нее портрет". В свою очередь 4 мая он писал Наталье Николаевне: "У него [Брюллова] видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного? Невозможно, чтобы он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя; пожалуйста, не прогони его, как прогнала ты пруссака Криндера. Мне очень хочется привезти Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на все".

Желание Пушкина осталось неосуществленным. Как модель Наталья Николаевна не заинтересовала Брюллова, а в таких случаях он никогда не брался за работу. Даже Николай I не смог добиться от художника окончания своего портрета.

В Петербурге поэт не раз посещал мастерскую Брюллова. 11 ноября 1836 года ученик художника А. Н. Мокрицкий записал в своем дневнике: "...зашел я к Брюллову... у него застал Жуковского, Пушкина и барона Брамбеуса. "Хороший квартет", - подумал я, глядя на них". Можно предположить, что эта оценка иронична и художник хотел лишь подчеркнуть несовместимость "квартета".

Позднее в своих "Воспоминаниях" Мокрицкий рассказывал другой эпизод, датированный им 25 января 1837 года, т. е. двумя днями ранее роковой дуэли Пушкина: "Сегодня в нашей мастерской было много посетителей, это у нас не редкость, но, между прочим, были Пушкин и Жуковский. Сошлись они вместе, и Карл Павлович угощал их своей портфелью и альбомами. Весело было смотреть, как они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками, но когда он показал им недавно оконченный рисунок: "Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне", то в восторг их выразился криком и смехом. Да и можно ли глядеть без смеха на этот прелестный, забавный рисунок? Смирнский полицмейстер, спящий посреди улицы на ковре и подушке, - такая комическая фигура, что на нее нельзя глядеть равнодушно. Позади него, за подушкой, в тени, видны двое полицейских стражей: один сидит на корточках, другой лежит, упершись локтями в подбородок и болтая босыми ногами, обнаженными выше колен, эти ноги, как две кочерги, принадлежащие тощей фигуре стража, еще более выдвигают полноту и округлость форм спящего полицмейстера, который, будучи изображен в ракурс, кажется оттого еще толще и шире. Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова подарить ему это сокровище, но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой, и Карл Павлович, уверяя его, что не может отдать, обещал нарисовать ему другой. Пушкин был безутешен: он с рисунком в руках стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его: "Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне этот". Не отдал Брюллов рисунка, а обещал нарисовать другой. Я, глядя на эту сцену, не думал, что Брюллов откажет Пушкину. Такие люди, казалось мне, не становятся даром на колени перед равными себе. Это было ровно за четыре дня до смерти Пушкина".

По свидетельству того же Мокрицкого, Брюллов после смерти поэта горько упрекал себя за то, что не отдал ему рисунка. Другой ученик художника, М. И. Железное, добавлял: "Я не понимаю, почему Мокрицкий передавал это обстоятельство без конца, который он сам мне рассказывал и который, по-моему, очень важен, Брюллов не отдал Пушкину рисунка, сказав, что рисунок уже продан княгине Салтыковой, но обещал Пушкину написать с него портрет и назначил время для сеанса. На беду, дуэль Пушкина состоялась днем ранее назначенного срока".

То, чего не мог понять Железной, по-видимому, надо объяснить следующими обстоятельствами. "Воспоминания" Мокрицкого появились в печати в 1855 году, вскоре после смерти Брюллова. В то время вокруг его имени велись самые горячие споры, высказывались крайне противоречивые мнения. По свидетельству одного из мемуаристов, в обществе зародилось "сомнение... относительно гениальности Брюллова, а от сомнения до отрицания всего один шаг". Ученики художника сочли себя обязанными предупредить этот шаг. "Мы, - писал Н. А. Рамазанов, - отобрав подробные сведения о Брюллове, постараемся передать со временем публике верное и беспристрастное жизнеописание многолюбивого и много- почтимого оставившего нас гения". Подобное жизнеописание дал в своих "Воспоминаниях о К. П. Брюллове" Мокрицкий. Реальные факты преломляются в нем сквозь призму авторской экзальтации. Имени художника постоянно сопутствуют эпитеты "великий", "знаменитейший", "гениальный". Эпизод с коленопреклоненным Пушкиным также возвышал Брюллова и не только ставил знак равенства между ними, но и несколько приподнимал художника над поэтом, подчеркивая его преимущество в данной ситуации.

Следует учесть, что этот случай, введенный в "Воспоминания" с точным указанием даты - "25 января", отсутствует в "Дневнике" Мокрицкого. Не принадлежит ли он к числу "отобранных", как то рекомендовал Н. А. Рамазанов, или просто сомнительных? Ведь никто другой из мемуаристов о нем не упоминает, а, по словам Мокрицкого, в тот день в мастерской присутствовало много народа, и необычное зрелище коленопреклоненного Пушкина должно было запомниться по крайней мере еще кому-нибудь.

Более того, из "Дневника" Мокрицкого мы узнаем, что Брюллов в этот период был тяжело болен. "18 числа... (Карл Павлович. - Авт.) возвратился от Кукольника... лег в постель, и вот с этого дня болезнь постепенно усиливалась и довела его до такого положения, в каком он еще не был, - он был очень плох, но благодаря искусству доктора Пеликана... вот уже третий день... чувствует себя гораздо лучше", - писал Мокрицкий 31 января. Вряд ли столь тяжело больной художник мог в эти дни принимать у себя большое общество.

Итак, известие о гибели Пушкина застало Брюллова больным. Из дому он не выходил. Проститься с поэтом отправился Мокрицкий. Вернувшись в мастерскую, он принес с собой рисунок: поэт лежал одетый в старый поношенный сюртук, голова его покоилась на подушке, две восковые свечи горели ровным тихим огнем.

Мокрицкий застал у Брюллова актера П. Каратыгина. Тот был взволнован: день отпевания поэта совпадал с его бенефисом, - должен был идти "Скупой рыцарь" Пушкина. Каратыгин решил перенести бенефис на следующий день. "Но пьесы этой играть не будут!" - с прозорливостью писал А. И. Тургенев. Сочувствуя Каратыгину, Мокрицкий подарил ему свой рисунок.

В мастерскую Брюллова приходили Жуковский, Краевский, который заведовал корректурой пушкинского "Современника", говорили о последних днях поэта, читали найденные в рукописях "Русалку", "Каменного гостя", "Отцов пустынников".

Художник "читал его стихотворения, восхищался каждой строкой и каждой мыслью знаменитого поэта". "Завидую его кончине", - записал Мокрицкий в дневнике слова Брюллова.

Друзья поэта задумали издать полное собрание его сочинений. Брюллов вызвался сделать фронтиспис. Намерение это художник осуществил лишь отчасти. В карандашном наброске изобразил он Пушкина сидящим на высокой скале с лирой в руках. Тени великих поэтов и аллегорические фигуры России и Поэзии окружают его. Брюллов "хотел изобразить Пушкина... на скале Кавказских гор, посреди величественной кавказской природы..." - писал Мокрицкий. Фронтиспис был данью Брюллова памяти Пушкина.

Позднее художник написал картину на сюжет пушкинского "Бахчисарайского фонтана". Он изобразил "робких жен" Гирея в саду у бассейна, следящими за движениями рыб в воде. В картине нет драматизма, свойственного поэме, идиллические, зрительно чувственные настроения делают ее живописной иллюстрацией к стихам:

 Беспечно ожидая хана, 
 Вокруг игривого фонтана 
 На шелковых коврах оне 
 Толпою резвою сидели 
 И с детской радостью глядели, 
 Как рыба в ясной глубине 
 На мраморном ходила дне. 
 Нарочно к ней на дно иные 
 Роняли серьги золотые.

В память о поэте художник поставил у себя в мастерской его "вызолоченный" бюст и позднее, уже из Италии, спрашивал в письме, цел ли этот бюст, в порядке ли он.

Брюллов не только хорошо относился к Пушкину как к человеку, он глубоко чтил его талант, мастерство; а цену мастерству он знал, как никто.