Страницы жизни и творчества Пушкина

"Новый для меня Парнас..."

Среди поистине беспредельных интересов Пушкина в особенности сильным был интерес к познанию России, ее истории, ее народов, ее просторов - "от финских хладных скал до пламенной Колхиды". Неутомимый путешественник, он использовал каждую возможность, чтобы лучше узнать русскую землю, а возможности эти были до крайности сжаты. Для поездок ему, поднадзорному поэту, приходилось испрашивать разрешение властей, приходилось давать объяснения о самовольных отлучках, получать "выволочки". А когда он уезжал, вслед летели полицейские указания - следить, следить за ним, скромным, по табелю о рангах, чиновником 10-го, а с 1831 года 13-го класса. (Кстати, согласно чинам и званиям на почтовых станциях соблюдался порядок в получении лошадей - очередность и количество: чиновники 1-го класса получали двадцать лошадей, Пушкин же имел право только на трех.) И все-таки так или иначе он сумел много поездить, повидал Украину, Кавказ, Крым, Молдавию, Оренбургский край, Поволжье... Его не останавливали условия путешествий:

 Теперь у нас дороги плохи, 
 Мосты забытые гниют, 
 На станциях клопы да блохи 
 Заснуть минуты не дают...

Размышляя о своей судьбе вечного странника, он писал:

 Долго ль мне гулять на свете 
 То в коляске, то верхом, 
 То в кибитке, то в карете, 
 То в телеге, то пешком? 
 Не в наследственной берлоге, 
 Не средь отческих могил, 
 На большой мне, знать, дороге 
 Умереть господь судил...

Проезжая по трактам, останавливаясь на многочисленных почтовых станциях и у переездов, он исколесил многие тысячи верст. По дороге "Петербург - Москва" он не раз ездил маршрутом, описанным Радищевым в его знаменитом "Путешествии из Петербурга в Москву", а в 30-х годах стал писать свое "Путешествие из Москвы в Петербург", полное то явного, то скрытого возмущения порядками в императорской России и сочувствия к судьбе русского крестьянина. По Украине он путешествовал семью маршрутами, проехав почти шесть тысяч верст и побывав в ста с лишним населенных пунктах. Еще большее расстояние проделал он по другим дорогам. Пушкин побывал в Екатеринославе, Тамани, Керчи, Феодосии, Гурзуфе, Симферополе, Тифлисе, Нижнем Новгороде, Казани, Симбирске, Оренбурге, Уральске, подолгу жил в Кишиневе, Одессе... Эти путешествия получили разнообразный отклик в его творчестве.

Пушкин, размышляя о судьбах малых народов, изучал их положение, быт, нравы, фольклор и по книжным источникам (их немало сохранилось в его библиотеке), и в своих поездках по стране. Его не страшили путешествия в самые труднодоступные места, и он иронически воспроизвел в одном из набросков отношение некоей помещицы к отъезду на Кавказ своей богатой приятельницы: "Да ведь это ужасть как далеко! Охота тебе тащиться бог ведает куда, бог ведает зачем".

Первая большая поездка Пушкина, в 1820 году, была невольной. Будучи высланным из Петербурга на юг, в Екатеринослав, он сумел, благодаря генералу Н. Н. Раевскому, поехать с ним и его семьей на Кавказ, который произвел на него глубочайшее впечатление. Он писал брату Льву: "Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор, ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бештау, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях..."

Вторая поездка Пушкина на Кавказ, самовольная, вопреки запрету властей, состоялась в 1829 году. Пушкин побывал в Ставрополе, Георгиевске, Екатеринограде, Владикавказе, Тифлисе, на Крестовом перевале, Волчьих воротах, прошел через Безобдальский хребет, побывал в крепостях, участвовал в перестрелке с турецкими наездниками. Было несколько мотивов для поездок 1829 года: интерес к Кавказу, желание увидеть брата и друзей, в том числе и сосланных декабристов (что ему и удалось). На этот раз он познакомился с Кавказом уже не "издали", как раньше, а непосредственно и хорошо подготовленным. Результаты его поездки были очень плодотворными - и лирика, и поэма, и проза. В силу ряда обстоятельств, и личной биографии, и исторических условий, именно Кавказ после России оказался в центре внимания Пушкина.

Образами Кавказа - величественными и лирическими, грозными и мечтательными, кавказскими мотивами проникнут целый и большой пласт его творчества. Произведения кавказского цикла написаны в разные годы и относятся к разным жанрам: лирике, эпической поэзии, прозе. Этим произведениям посвящены многочисленные труды советских литературоведов. Исследованы важнейшие вопросы истории этих произведений, их источники, идеи^*. При всем этом многое остается еще впереди, постоянно возникают новые задачи, новые проблемы. Среди них и вопросы о значении и судьбах кавказской темы в общей идейно-художественной эволюции Пушкина.

^* (Значительным вкладом в разработку проблемы явилась XXI Всесоюзная пушкинская конференция, проведенная в Тбилиси в 1971 г. и приуроченная к 150-летию окончания Пушкиным поэмы "Кавказский пленник".)

Существует ли внутренняя логика во всем комплексе произведений, связанных с темой Кавказа? Полагаю, что существует. Началом здесь является "Кавказский пленник" (1820-1821). В этой поэме впервые конфликт личности и среды проецируется на кавказский фон и впервые дано пушкинское истолкование проблемы "Кавказ и Россия". В дальнейшем сюда примыкает замечательная кавказская сюита лирических стихов, написанных в 1829 году. Она объединена целостной художественной композицией. В своем сборнике, изданном в 1832 году, Пушкин печатал стихотворения этой сюиты в порядке, который оправдан их внутренней связью. Порядок этот таков: сначала "Кавказ", затем "Обвал", "Монастырь на Казбеке", "Делибаш", "На холмах Грузии...", "Не пленяйся бранной славой", "Дон". В такой последовательности, установленной Пушкиным, выявляется определенная художественная связь.

Страница беловой рукописи 'Кавказского пленника' с автопортретом

В издаваемых теперь собраниях сочинений Пушкина эти стихотворения печатаются в другой последовательности, поскольку соблюдается общий для современных изданий классиков принцип не тематический, а лишь хронологический; учитывается датировка произведений не только по году, но и по месяцам и по дням написания, и это оправданно. Но при восприятии кавказской лирической сюиты в хронологическом порядке исчезает ее композиционная цельность. Если же следовать пушкинской композиции, то ее логика вырисовывается так.

Первое стихотворение "Кавказ" носит обобщающий, как бы программный характер (о нем подробнее скажем ниже). Его мотивы развиты в других стихотворениях этого цикла. При чтении цикла в той последовательности, в какой печатал включенные в него стихи сам Пушкин, этот цикл приобретает особый смысл: Кавказ изображается в контрастах, настроения лирического героя ощущаются в их резкой смене, а весь цикл воспринимается как полифонический. Например, в трагически- напряженном стихотворении "Делибаш" погибают оба героя:

 Мчатся, сшиблись в общем крике... 
 Посмотрите! каковы?.. 
 Делибаш уже на пике, 
 А казак без головы.

А рядом помещено стихотворение "На холмах Грузии...", полное гармонии и покоя. Заканчивается же вся эта сюита двумя стихотворениями, которые пронизаны идеями мира и умиротворения: "Не пленяйся бранной славой" - начальные слова заключают в себе идею произведения, а последнее стихотворение "Дон" - о возвращении на родину войск, принимавших участие в турецкой кампании 1829 года:

 Отдохнув от злой погони, 
 Чуя родину свою, 
 Пьют уже донские кони 
 Арпачайскую струю. 
 Приготовь же, Дон заветный, 
 Для наездников лихих 
 Сок кипучий, искрометный 
 Виноградников твоих.

К кавказскому идейно-художественному комплексу творчества Пушкина относится также вторая кавказская поэма - "Тазит" (1829-1830). Наконец, завершается весь этот цикл "Путешествием в Арзрум" (1829-1835). В этой повести в единый узел стягиваются идеи, темы, мотивы, которые содержатся в других произведениях Пушкина, связанных с Кавказом.

Итак, этот комплекс пушкинских произведений при всем своем разнообразии имеет определенную внутреннюю логику. Этот вывод не означает, что такая логика была заложена в серии упомянутых произведений Пушкина с самого начала. Речь идет именно об объективной внутренней связи, которая обусловлена общими закономерностями идейно-художественной эволюции Пушкина.

Кавказская тема возникла у Пушкина на важнейшем этапе его биографии - это были годы преодоления духовного кризиса, возникшего в связи с политической ссылкой в 1820 году и его приездом на юг.

Для того чтобы представить значение этой ситуации, новых впечатлений, достаточно сравнить эпилог "Руслана и Людмилы" с эпилогом "Кавказского пленника". В эпилоге "Руслана и Людмилы" поэт говорит о своей судьбе в тонах скорбных и безнадежных: "огнь поэзии погас", "скрылась от меня навек богиня тихих песнопений", а в эпилоге "Кавказского пленника" совсем иные настроения - здесь говорится о возрождении пушкинской музы, о том, что она "для венка себе срывала Кавказа дикие цветы" и явилась "в одежде новой". Весьма знаменательны и строки в посвящении к "Кавказскому пленнику". Здесь и трагические иносказательные упоминания о ссылке ("изгнанной лиры пенье" и т. д.), но здесь же - и возрождение поэта на Кавказе:

 Пасмурный Бешту, пустынник величавый, 
 Аулов и полей властитель пятиглавый, 
 Был новый для меня Парнас*.

^* (Здесь и далее в стихотворных цитатах из Пушкина курсив мой, - Б. М.)

Из этих и других признаний Пушкина можно заключить, что приезд в новые края, кавказские впечатления - все это обозначило новый этап в его творчестве, возрождение его музы в новом облике. Но что именно было в основе этого нового этапа творческого пути? Однозначный ответ на этот вопрос невозможен.

Начнем с биографии. Резкая перемена мест, впечатлений создала иллюзию хотя бы некоторого освобождения от властей, от петербургского света, от всего, что было так враждебно поэту. Сходные настроения позже испытывал и Лермонтов, когда восклицал в своем ставшем впоследствии хрестоматийным стихотворении:

 Быть может, за хребтом Кавказа 
 Укроюсь от твоих пашей, 
 От их всевидящего глаза, 
 От их всеслышащих ушей.

Конечно, подобного рода надежды были романтическими иллюзиями, ибо "перемена мест" сама по себе вовсе не означает освобождения личности, и Пушкин вскоре в этом горько убедился. Однако чувство некоторой свободы поэт-изгнанник мог на первых порах испытывать.

Это одна сторона вопроса.

С другой точки зрения, психологии творчества, новая ситуация - юг, Кавказ, столь противоположный привычному укладу петербургской жизни, - эта ситуация стала могучим импульсом для переоценки всего пережитого раньше. Происходили значительные перемены в мироощущении, открылись новые сферы, новые горизонты художественного познания, и, следовательно, возникли новые поиски оригинальных художественных форм. Кавказ был для Пушкина совершенно новой эстетической сферой - сферой красоты, яркой и своеобразной. Об этом можно судить по эстетическому восприятию и оценкам Пушкиным кавказской природы, песен горцев, их быта, характера, нравов. Еще Гоголь проницательно определил значение Кавказа для обновления пушкинского творчества.

"Судьба, как нарочно, забросила его туда, - писал Гоголь, - где границы России отличаются резкою, величавою характерностью, где гладкая неизмеримость России перерывается подоблачными горами и обвевается югом. Исполинский, покрытый вечным снегом Кавказ, среди знойных долин, поразил его; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях... Он один только певец Кавказа: он влюблен в него всею душою и чувствами; он проникнут и напитан его чудными окрестностями, южным небом, долинами прекрасной Грузии и великолепными крымскими ночами и садами. Может быть, оттого и в своих творениях он жарче и пламеннее там, где душа его коснулась юга"^*.

^* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. VI, 1950, стр. 33-34.)

Насколько сильной вообще бывает новизна кавказских впечатлений, можно судить, например, по свидетельству Чехова, который посетил почти через 70 лет те же места. Чехов восторженно писал: "Все ново, сказочно", "впечатления новые, резкие, до того резкие, что все пережитое представляется мне теперь сновидением"^*. Таких признаний у русских писателей много^**. Надо заметить, что знание Пушкиным Кавказа не ограничивалось его непосредственными наблюдениями. Еще в Петербурге он узнавал о Кавказе из рассказов современников, из книг и журналов.

^* (А. П. Чехов. Полн. собр. соч., т. XIV. М., 1949, стр. 140, 149.)

^** (Интереснейший материал на эту тему собран в двухтомнике "Летопись дружбы грузинского и русского народов" (изд-во "Заря Востока". Тбилиси, 1961).)

Кавказ привлек Пушкина своим всепроникающим лиризмом особого рода, той стихийной музыкальной романтичностью, которая рождается национальным своеобразием народа и неповторимой своеобразной прелестью природы, которой Пушкин так восторгался.

В связи с этим особого внимания заслуживает вопрос о конструктивной функции и смысловом звучании образов кавказской природы у Пушкина. Здесь ярко проявилось своеобразие художественного мышления Пушкина, универсальность, синтетичность. Для Пушкина природа - это не материал для попутного расцвечивания изображения локальным колоритом и не только ландшафт, не только пейзаж, который с таким изумительным лиризмом и красотой воспроизведен в его творчестве. Природа - это также все существующее во вселенной, органический и неорганический мир, но мир, соотнесенный с человеком, мир, связанный бесконечными ассоциациями с человеческими переживаниями. Пушкин, вероятно, согласился бы с презрительными словами Тютчева о тех людях, для которых природа нема, о людях, которые "не видят и не слышат", "живут в сем мире как впотьмах". О таких людях Тютчев сказал:

 Не то, что мните вы, природа: 
 Не слепок, не бездушный лик. 
 В ней есть душа, в ней есть свобода, 
 В ней есть любовь, в ней есть язык.

Но при всех величайших достоинствах поэзии Тютчева, Пушкин сумел включить мотивы природы в несравненно более широкий круг ассоциаций с современной жизнью и даже общественными движениями.

Характерна устойчивость эпитетов, которыми сопровождаются в поэзии Пушкина картины кавказской природы: "Кавказа гордые главы", "грозный Кавказ", "негодующий Кавказ", "неприступные горы", "могучие и неукротимые реки", - таков природный фон новой для Пушкина действительности, в которую как бы вписывается, как он сказал, непреклонность черкесов. Его взгляды на покорение Кавказа были поистине диалектическими: в этих взглядах, при всех противоречиях, сказывалось понимание исторической необходимости и неизбежности присоединения Кавказа к России. На этих его взглядах я не буду подробно останавливаться, поскольку их суть хорошо сформулирована в капитальной монографии профессора В. С. Шадури^*. Важно и другое - лирическая соотнесенность со всем мироощущением Пушкина его восприятия кавказской природы, гордой, непокорной и непреклонной. Ведь Пушкин в изгнании остался гордым и непреклонным. Гордость в пушкинской трактовке - это синоним независимости, самоуважения, сознания собственного достоинства перед лицом суровых испытаний. Эти чувства окрашивают ряд стихотворений Пушкина, посвященных самоанализу, раздумьям о своей судьбе. Вспомним строки его стихов разных лет о "гордости свободной", "о гордом терпении", вспомним оставшееся в рукописи стихотворение "К Овидию"- самооценку своей биографии:

^* (См. Вано Шадури. Декабристская литература и грузинская общественность. Тбилиси, изд-во "Заря Востока", 1958, стр. 435.)

 ...не унизил ввек изменой беззаконной 
 ни гордой совести, ни лиры непреклонной.

Все это говорит об универсальности и синтетичности поэтического мышления Пушкина, о разветвленной ассоциативности мышления. Благодаря этим его свойствам описания природы оказывались в прямой связи с восприятием жизни и с самовыражением мыслей и настроений автора.

Каждое из пушкинских произведений кавказского цикла заслуживает особой характеристики. Но все-таки что общего у них, что объединяет все эти произведения.

Общим является прежде всего такое видение мира, которое открывает возможность беспредельно широкого охвата жизни. Это своеобразный синкретизм, сочетание философской обобщенности и тончайшей детализации, типизации и одновременных авторских оценок всего, что попадает в поле зрения поэта.

Александр Блок сказал о значении живой изобразительности в поэзии: "Искусство красок и линий позволяет всегда помнить о близости к реальной природе и никогда не дает погрузиться в схему, откуда нет сил выбраться писателю". При этом Блок подчеркнул, что Пушкин особенно чувствовал "освободительность рисунка"^*. Эта "освободительность рисунка", может быть, ярче всего впервые нашла свое выражение в тех описаниях природы и быта, которые Пушкин более всего ценил в "Кавказском пленнике". Позже, в кавказском цикле произведений Пушкина, общие черты его метода обогатились благодаря и своеобразию новой жизненной сферы изображения, и ее оригинальному осмыслению. Точность изображения вступает здесь в новые связи с символикой. Такие стихотворения, как "Кавказ", как "Обвал", в этом смысле подлинные открытия поэтического видения действительности.

^* (А. А. Блок. Собр. соч., т. V. М. - Л., 1962, стр. 20.)

Стихотворение "Кавказ" стало новым явлением в поэзии благодаря сочетанию философской обобщенности с динамикой образов, воплощенных в новых ракурсах пространства и времени.

 Кавказ подо мною. Один в вышине 
 Стою над снегами у края стремнины...

С этой высокогорной точки происходит живописное панорамирование колоссального пространства, совмещение далеких планов, воспринимаемых в движении и в цвете. Это позволяет воссоздать как бы модель окружающей действительности в единстве вселенной и человека. С точки, которую выбрал Пушкин, видны "потоков рожденье", и "первое грозных обвалов движенье", то есть мгновенные природные явления. Замечательна в этом стихотворении смена пространственно-природной перспективы живописного изображения:

 Здесь тучи смиренно идут подо мной; 
 Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады; 
 Под ними утесов нагие громады; 
 Там ниже мох тощий, кустарник сухой; 
 А там уже рощи, зеленые сени, 
 Где птицы щебечут, где скачут олени.

Следующая серия живописных планов изображения уже непосредственно связана с человеческой жизнью, с его средой и бытом, с его горестями и опасностями. Но и это дано опять-таки путем сложного совмещения различных пространственно-временных образов, причем по контрасту с предыдущей второй строфой. Во второй строфе властвует природа. Строфа третья переключается на изображение человеческих судеб:

 А там уж и люди гнездятся в горах, 
 И ползают овцы по злачным стремнинам, 
 И пастырь нисходит к веселым долинам, 
 Где мчится Арагва в тенистых брегах, 
 И нищий наездник таится в ущелье, 
 Где Терек играет в свирепом веселье

"Нищий наездник", который таится в ущелье, - это уже тревожная сфера бедствий, это напоминание об опасности, гибели, войне. А заключительные строки, связанные с этим образом, развертывают символику трагической борьбы и неволи, символику, которая ассоциативно связывает жизнь природы с жизнью человека.

Иногда встречаешься с утверждением, что на самом деле Пушкин не мог одновременно видеть во всей ее широте изображенную им здесь панораму гор. Но подобное возражение не выдерживает критики. Ведь речь идет не о видении в натуралистическом смысле, а о видении поэтически-конструктивном. Если же придерживаться буквалистских критериев в оценке стихотворения "Кавказ", то все оно рушится, так как во всяком случае поэт не мог видеть с головокружительной горной высоты наездника в ущелье, да еще такого, который "притаился".

Интересна история стихотворения Пушкина "Кавказ". После изображения неукротимого Терека, который "бьется о берег в вражде бесполезной", в черновом автографе следовали строки:

 Так буйную вольность Законы теснят, 
 Так дикое племя под Властью тоскует, 
 Так ныне безмолвный Кавказ негодует, 
 Так чуждые силы его тяготят.

Пушкин отбросил эти строки прежде всего потому, что его отношение к завоеванию Кавказа было историчнее, чем это выражено в цитированных строках. Кроме того, они нарушали своей чуждой Пушкину дидактикой художественную цельность стихотворения. Но, как замечает В. С. Шадури, образ непокорного Терека как бы олицетворял не только "буйную вольность" Кавказа, но явился символом движения и борьбы против деспотизма вообще^*.

^* (См. упомянутую книгу Вано Шадури, стр. 421.)

В следующем стихотворении кавказской лирической сюиты - "Обвале" - развивается лишь один из мотивов предшествующего стихотворения ("грозных обвалов движенье"). Пушкин и здесь следует все тем же сложным композиционным принципам. Но если в стихотворении "Кавказ" панорамирование происходит с самой высокой точки ("Кавказ подо мною"), то здесь последовательность пространственно-временных планов иная - не сверху вниз, а снизу вверх:

 ...надо мной кричат орлы, 
   И ропщет бор, 
 И блещут средь волнистой мглы 
   Вершины гор.

В русской поэзии до этого стихотворения не было произведения на темы природы, столь своеобразного по своей образно-ритмической структуре. Инструментовка стиха, воссоздающая звуковую картину обвала, оригинальное строение строфы и системы рифмовки - все это позволило создать картину катастрофического движения в природе, побеждаемого, однако, упорством человеческой воли.

Кавказская лирическая сюита является одним из ярких воплощений общих новаторских принципов Пушкина в поэзии. Но родственные творческие принципы воплощены и в таком, казалось бы, далеком от лирической поэзии произведении, как "Путешествие в Арзрум". Оно до сих пор еще недооценено с точки зрения его художественного своеобразия и достоинств. Что касается изучения исторической и автобиографической сторон "Путешествия", то здесь сделано много, получены плодотворные результаты. Но общее представление о "Путешествии" как о дорожном дневнике, конечно, неправильно. Нельзя, пожалуй, назвать ни одного произведения Пушкина в прозе, где проза так гармонично сочетается с поэзией, где содержится широчайший регистр интонаций - то бесстрастных, то восторженных, то обличительных, то лирических, где портретные зарисовки даны с предельной живописной яркостью, с таким лаконизмом, который соперничает с лаконизмом стихотворной формы^*. "Путешествие в Арзрум" - это проза поэта. Отсюда и сопряжение прозы и стихов:

^* (Напр., портрет ген. Ермолова: "Лицо круглое, огненное, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе".)

"Переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее: леса исчезают, холмы сглаживаются, трава густеет и являет большую силу растительности; показываются птицы, неведомые в наших лесах; орлы сидят на кочках, означающих большую дорогу, как будто на страже, и гордо смотрят на путешественников; по тучным пастбищам

 Кобылиц неукротимых 
 Гордо бродят табуны".

Здесь достигнута плавность сочетания чисто описательных элементов и таких, которые непосредственно предваряют пушкинские же стихи кавказской сюиты. Такова увиденная Пушкиным картина, которая отражена также в стихотворении "Монастырь на Казбеке": "Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище. Белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы, и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками". А вот строки "Путешествия в Арзрум", в контексте которых становится очевиднее точность описаний в других стихах кавказской сюиты:

"Мгновенный переход от грозного Кавказа к миловидной Грузии восхитителен. Воздух Юга вдруг начинает повевать на путешественника. С высоты Гут-горы открывается Кайшаурская долина с ее обитаемыми скалами, с ее садами, с ее светлой Арагвой, извивающейся, как серебряная лента, - и все это в уменьшенном виде, на дне трехверстной пропасти, по которой идет опасная дорога".

"Стесненный Терек с ревом бросает свои мутные волны через утесы, преграждающие ему путь. Ущелье извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами".

"Огромная глыба, свалясь, засыпала ущелье на целую версту и запрудила Терек. Часовые, стоявшие ниже, слышали ужасный грохот и увидели, что река быстро мелела и в четверть часа совсем утихла и истощилась. Терек прорылся сквозь обвал не прежде, как через два часа. То-то был он ужасен!"

"Овраг, наполнившийся дождевыми водами, превосходил в своей свирепости самый Терек, тут же грозно ревевший. Берега были растерзаны; огромные камни сдвинуты были с места и загромождали поток".

Вторжение лирического строя в "Путешествие" выражается и в употреблении таких экспрессивных средств, которые в других прозаических произведениях Пушкина не встречаются. И вместе с тем - это также исследование историческое и этнографическое, основанное на личных наблюдениях и на источниках, часть которых указана Пушкиным в самом тексте.

Содержание "Путешествия в Арзрум" по сути подытоживает все те проблемы, которые волновали Пушкина в связи с темой Кавказа. Произведение это, однако, оказалось в противоречии с "видами правительства", ожидавшего, что Пушкин восславит николаевскую политику на Востоке. Отражая разочарование правительственных кругов, Булгарин писал: "Кавказ, Азия и война. Уже в этих трех словах поэзия, а "Путешествие в Арзрум" есть не что иное, как холодные записки, в которых нет и следа поэзии"^*. А. Бенкендорф, соглашаясь с этим отзывом, писал царю: "Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина"^**.

^* ("Северная пчела", 9 июня 1836 г., № 129.)

^** ("Старина и новизна", книга IV, стр. 7- 8.)

Пушкин воплотил в "Путешествии в Арзрум", обобщил свои размышления о Кавказе. "Путешествие" можно рассматривать как завершающее во всем комплексе кавказских произведений. Но при этом нужно сделать оговорку. Если бы Пушкин полностью завершил поэму "Тазит", то именно она была бы итоговым обобщением самой острой из проблем, возникших на Кавказе, - проблемы "Кавказ и Россия". Написанные части этой поэмы и ее планы свидетельствуют об этом со всей определенностью.

Как я полагаю, сам замысел "Тазита" должен был явиться своеобразным пересмотром ряда важнейших решений, идейных и художественных, которые десять лет назад содержались в "Кавказском пленнике". Между этими двумя поэмами пролегала целая большая полоса творческого развития Пушкина. Это развитие носило не плавный, постепенный, а, можно сказать, революционный характер. Каждое крупное произведение, написанное в эти годы, - "Борис Годунов", "Полтава", "Евгений Онегин" и другие были открытиями новых горизонтов, новых идей, новых методов и средств изображения.

В чем же сказался пересмотр идейно-художественной основы "Кавказского пленника" в процессе создания поэмы "Тазит"?

Пушкин вскоре же после окончания "Кавказского пленника" сурово раскритиковал эту свою поэму. Надо сказать, что литературоведы привыкли полемизировать с теми жесткими критическими оценками, которые великие писатели иногда давали своим собственным произведениям. Порой такие оценки стесняются цитировать. Но будем следовать словам Пушкина, который сказал однажды, что писателя следует судить по законам, им самим над собою признанным. И с точки зрения не абсолютных, а относительных критериев, то есть сравнивая первую кавказскую поэму с более зрелыми произведениями, трудно не согласиться с пушкинской самооценкой "Кавказского пленника". А он утверждал, что характер пленника не удался, что поэма "бедна изобретением", что мотивы разочарования героя непонятны читателю (письмо В. П. Горчакову и черновик письма Н. И. Гнедичу в 1822 г.). В этом отношении замысел второй кавказской поэмы является полной противоположностью первой. "Тазит" отличается сложным трагедийным планом. Здесь резко очерчены характеры, сюжетные мотивировки реалистически оправданы и ясны. Да и сама интрига ее - пропасть, возникшая между отцом и сыном как результат столкновения противоположных убеждений, - эта интрига оказалась типичной и, кстати говоря, не только для того, но и для позднейшего времени.

Но при всем различии между первой и второй кавказскими поэмами, некоторые черты героя второй из них - Тазита - генетически связаны с характером кавказского пленника, хотя идейно-художественное истолкование образов здесь другое. В "Тазите" по существу ставится близкая проблема отчужденности героя от своей среды, его одиночество в мире. В характере Тазита воплощены элегические и романтические черты. Он печален, тоскует, мечтает, подобно кавказскому пленнику, любит внимать буре:

       Печаль заснула 
 В душе Гасуба. Но Тазит 
 Все дикость прежнюю хранит. 
 Среди родимого аула 
 Он как чужой; он целый день 
 В горах один; молчит и бродит. 
 Так в сакле кормленный олень 
 Все в лес глядит; все в глушь уходит. 
 Он любит - по крутым скалам 
 Скользить, ползти тропой кремнистой, 
 Внимая буре голосистой 
 И в бездне воющим волнам. 
 Он иногда до поздней ночи 
 Сидит, печален, над горой, 
 Недвижно в даль уставя очи, 
 Опершись на руку главой.

В этих характеристиках образа есть даже стилистические реминисценции из поэмы "Кавказский пленник". Но отчужденность Тазита, его тоска раскрываются, в отличие от первой поэмы, в самом движении сюжета, получают свое объяснение. Тазит не приемлет жестоких обычаев и традиций своего племени, он находится в духовном нравственном конфликте со своей средой. Его гуманная натура вступает в непримиримое противоречие с жестокостью, мстительностью соплеменников, с нападением на беззащитного. Он не может отомстить, следуя закону кровной мести, убийце брата, потому что тот "был один, изранен, безоружен...". А ведь брат был убит близ древнего городища Татартупа, места, где, по горским адатам, человек, даже будучи преступным, считался неприкосновенным. Пушкин использовал эту деталь, чтобы усилить драматизм ситуации.

Однако в поэме характеры Тазита и его отца Гасуба строятся как исполненные противоречий (в отличие от однолинейных, однообразных характеров романтической поэмы!). Тонкими приемами показано, что Тазиту было мучительно скрывать свои думы и чувства. Он порой даже ощущает свою вину перед отцом: "потупил очи", "главу склонил". А когда Тазит нарушил закон племени и не отомстил убийце брата, то предстал перед отцом "бледен как мертвец". Трагическими противоречиями наделен также образ отца. Его яростный обвинительный монолог, обращенный к сыну, казалось, навсегда решил судьбу Тазита, проклятого отцом и изгнанного из дома:

 "Поди ты прочь - ты мне не сын, 
 Ты не чеченец - ты старуха, 
 Ты трус, ты раб, ты армянин! 
 Будь проклят мной! поди - чтоб слуха 
 Никто о робком не имел, 
 Чтоб вечно ждал ты грозной встречи, 
 Чтоб мертвый брат тебе на плечи 
 Окровавленной кошкой сел 
 И к бездне гнал тебя нещадно, 
 Чтоб ты, как раненый олень, 
 Бежал, тоскуя безотрадно, 
 Чтоб дети русских деревень 
 Тебя веревкою поймали 
 И как волчонка затерзали, 
 Чтоб ты… Беги... беги скорей, 
 Не оскверняй моих очей!.."

Но все же и здесь нет прямолинейности. После семейной бури отец "на земь лег" и очи закрыл. "И так лежал до ночи". Однако, очнувшись, он трижды позвал сына, ко напрасно... Далее, судя по черновому тексту, сюжет еще более осложняется. Тазит подвергся и дальнейшим испытаниям, его отверг также и отец любимой девушки, потому что человек, который "мстить за брата не умеете чужд своему народу. Однако Тазит проявил стойкость характера:

               ...с этих пор 
 Ни с кем не вел он разговора, 
 И никогда на деву гор 
 Не возводил несчастный взора.

На этом поэма обрывается. Судя по наброскам плана, далее должны были следовать эпизод встречи с христианским миссионером, война, участие Тазита в сражении, его смерть и эпилог. О содержании поэмы, о ее идее идут длительные споры. Еще один из первых пушкинистов - П. В. Анненков говорил о христианской идее поэмы. Он мотивировал ее теми местами из "Путешествия в Арзрум", где Пушкин писал о пропаганде христианства с целью приобщения племен к европейской цивилизации^*. Это истолкование идеи Тазита поддержали в разных вариантах ряд исследователей, в том числе В. Л. Комарович и Г. Ф. Турчанинов (хотя по-разному трактуя причину отказа Пушкина от ее реализации)^**. Д. Д. Благой считает, что Пушкин, поначалу желавший реализовать в поэме миссионерскую идею, затем отказался от нее, поскольку увидел, что таких проповедников в современной действительности нет. Поэтому и работа над поэмой "Тазит" оборвалась на пункте "Миссионер"^***. Действительно, о нереальности миссионерской идеи в данных условиях Пушкин писал в "Путешествии в Арзрум". Обращаясь к главарям православного русского духовенства и противопоставляя его древним апостолам, Пушкин восклицал: "Лицемеры! Так ли исполняете долг христианства? Христиане ли вы? С сокрушением раскаяния должны бы потупить голову и безмолвствовать...".

^* (П. В. Анненков. А. С. Пушкин. Материалы для биографии и оценка произведений. СПб, 1873, стр. 219.)

^** (В Л Комарович. Вторая Кавказская поэма Пушкина. В сб. "Пушкин. Временник", кн. 6. М.-Л., 1941; Г. Ф. Турчанинов. К изучению поэмы Пушкина "Тазит". - "Русская литература", 1962, № 1.)

^*** (Д. Д. Благой. Творческий путь Пушкина (1826-1830). М., 1967, стр. 393.)

Не будем, однако, входить здесь в разбор различных гипотез о дальнейшем развертывании сюжета, а вернемся к основному вопросу. Коренные различия между художественными концепциями "Кавказского пленника" и "Тазита" бесспорны. Но особенно важно, что "Тазит" явился своеобразным пересмотром той односторонней трактовки завоевания Кавказа, которая была дана в одическом эпилоге "Кавказского пленника". Раздумья о путях просвещения племен, противоположные жестокой усмирительной политике царизма, отразились и в "Тазите", и в "Путешествии в Арзрум".

Прошло десять лет после того, как был написан "Кавказский пленник", и Пушкин на деле, своими глазами, увидел войну, увидел, что творили, усердствуя перед царем, его приспешники. И Пушкин воспроизвел суровую правду, вызвав тем самым резкие нападки на себя официальных кругов и продажной булгаринской клики. Если эпилог "Кавказского пленника" был выдержан в одических тонах, то теперь он с сожалением замечал о черкесах: "Аулы их разорены, целые племена уничтожены". И после описания жестокости усмирения и ответной жестокости черкесов, Пушкин заключает: "Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века" и в этой связи говорит о проповеди христианства. При этом Пушкин безусловно имел в виду не казенное православие, о котором осталось столько его обличительных отзывов. Как раз в эти годы Пушкин интересовался ролью христианства, но в смысле определенной исторической фазы европейского просвещения, а не с узкой точки зрения религии как таковой. Его взгляды приближались в этом отношении к концепции одного из прогрессивных французских историков его времени - Франсуа Гизо. В заметках Пушкин писал, что Гизо "объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение". Что же касается миссионерства, то Пушкин далеко не считал его безупречным институтом. С возмущением отзывался Пушкин о жестокости католических миссионеров Белоруссии, как и о методах насаждения христианства в Америке. О русском же духовенстве Пушкин в этом смысле, как мы видели, отозвался так, что этот отзыв остался по цензурным соображениям лишь в рукописи "Путешествия в Арзрум".

Печатая в "Современнике" это произведение, Пушкин в том же номере журнала (1836, № 1) поместил рассказ Казы Гирея "Долина Ажитугай" с своим послесловием. Пушкин так аттестовал этого автора: "Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно". С каким удовольствием Пушкин отметил этот редкий еще в то время, но яркий и обнадеживающий факт!

Идея дружеского сближения русского и кавказского народов отразилась и в замыслах двух неосуществленных произведений Пушкина 30-х годов - поэме о русской девушке и черкесе и в эпизодах задуманного "Романа на Кавказских водах".

План поэмы о русской девушке и черкесе Пушкин набросал вскоре после возвращения из путешествия в Арзрум. Это своеобразный вариант сюжета "Кавказского пленника": здесь пленником оказывается не русский, а черкес; русская девушка, в отличие от разочарованного и безвольного героя "Кавказского пленника", оказывается активной натурой и бежит со своим возлюбленным. Вот этот план:

"Станица - Терек - за водой - невеста - черкес на том берегу - она назначает ему свидание - [он хочет увезти ее] - тревога - бабы [убивают молод<ого> черкеса >] - берут его в плен - отсылают в крепость - обмен - побег девушки с черкесом.

Сохранился отрывок текста поэмы:

 Полюби меня, девица! 
 [Нет] 
 Что же скажет вся станица? 
 Я с другим обручена. 
 "Твой жених теперь далече".

Судя по этим строкам, поэма задумана, в отличие от "Кавказского пленника", в стиле, близком бытовой разговорной речи. Замысел не был осуществлен. По-видимому, возврат к сюжету ранней романтической поэмы (пусть в ином ключе и с иным развитием) все же показался Пушкину нецелесообразным. Но тема "Кавказского пленника", свободолюбивого романтического героя, включена Пушкиным в замысел романа, который условно именуется "Роман на кавказских водах" (датируется 1831 г.). Сохранилось начало романа - отъезд одной из героинь на Кавказ - и несколько вариантов плана. Один из его героев поименован фамилией реального прототипа - А. И. Якубовича, офицера, переведенного в 1816 г. на Кавказ, а впоследствии участника восстания 14 декабря 1825 г. (был приговорен в 1826 г. к каторге).

В планах задуманного романа фигурирует некий "кавказский пленник". Здесь намечены такие эпизоды, как нападение черкесов, но, с другой стороны, дружеское общение черкесов с русскими (кунак, друг Якубовича, сказано в одном из планов). Вместе с тем все повествование, судя по планам, должно было вестись на канве пестрого быта этих мест, кавказских вод (где приехавшие лечиться составляли общество с военными, служившими на Кавказе) и станиц с изображением разнообразных колоритных фигур - русских и черкесов.

Итак, функция кавказской темы в творчестве Пушкина многообразна. Обращение к этой теме обозначило начало нового этапа пушкинского творчества, когда символика Парнаса в ее традиционно-классицистическом понимании рушилась и возникал, по выражению Пушкина, "новый Парнас". В произведениях кавказского цикла проявились новые грани художественной трактовки целого круга проблем - исторических, эстетических, морально-этических. Идейно-художественные принципы, воплощенные здесь, связаны с общими закономерностями эволюции Пушкина. В кавказском комплексе произведений обнаруживается и своя определенная концептуальность, развитие которой привело Пушкин к новым художественным исканиям, новым решениям, к новаторским завоеваниям. Вместе с тем, разрабатывая кавказскую тему, Пушкин размышлял о сближении кавказских, как и других, народов России с русским народом, предвидел это сближение, верил в него.