1824

                1
Недвижный страж дремал на царственном пороге, 
Владыка севера один в своем чертоге 
Безмолвно бодрствовал, и жребии земли 
В увенчанной главе стесненные лежали,
          Чредою выпадали 
И миру тихую неволю в дар несли, -
                2
И делу своему владыка сам дивился.
Се благо, думал он, и взор его носился
От Тибровых валов до Вислы и Невы,
От сарскосельских лип до башен Гибралтара:
          Все молча ждет удара, 
Все пало - под ярем склонились все главы.
                3
"Свершилось! - молвил он. - Давно ль народы мира 
Паденье славили великого кумира,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                4
Давно ли ветхая Европа свирепела? 
Надеждой новою Германия кипела, 
Шаталась Австрия, Неаполь восставал, 
За Пиренеями давно ль судьбой народа
          Уж правила свобода, 
И самовластие лишь север укрывал?
                5
Давно ль - и где же вы, зиждители свободы? 
Ну что ж? витийствуйте, ищите прав природы, 
Волнуйте, мудрецы, безумную толпу - 
Вот Кесарь - где же Брут? О грозные витии,
          Целуйте жезл России 
И вас поправшую железную стопу".
                6
Он рек, и некий дух повеял невидимо, 
Повеял и затих, и вновь повеял мимо, 
Владыку севера мгновенный хлад объял, 
На царственный порог вперил, смутясь, он очи -
          Раздался бой полночи - 
И се внезапный гость в чертог царя предстал.
                7
То был сей чудный муж, посланник провиденья, 
Свершитель роковой безвестного веленья, 
Сей всадник, перед кем склонилися цари, 
Мятежной вольности наследник и убийца,
          Сей хладный кровопийца, 
Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.
                8
Ни тучной праздности ленивые морщины, 
Ни поступь тяжкая, ни ранние седины, 
Ни пламя бледное нахмуренных очей
Не обличали в нем изгнанного героя,
          Мучением покоя 
В морях казненного по манию царей.
                9
Нет, чудный взор его, живой, неуловимый, 
То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый, 
Как боевой перун, как молния сверкал; 
Во цвете здравия и мужества и мощи,
          Владыке полунощи 
Владыка запада, грозящий, предстоял.
                10
Таков он был, когда в равнинах Австерлица 
Дружины севера гнала его десница, 
И русский в первый раз пред гибелью бежал, 
Таков он был, когда с победным договором,
          И с миром, и с позором 
Пред юным он царем в Тильзите предстоял.

* * *

Все кончено: меж нами связи нет. 
В последний раз обняв твои колени, 
Произносил я горестные пени. 
Все кончено - я слышу твой ответ. 
Обманывать себя не стану вновь, 
Тебя тоской преследовать не буду, 
Прошедшее, быть может, позабуду - 
Не для меня сотворена любовь. 
Ты молода: душа твоя прекрасна, 
И многими любима будешь ты.

Давыдову

Нельзя, мой толстый Аристип:
Хоть я люблю твои беседы,
Твой милый нрав, твой милый хрип,
Твой вкус и жирные обеды,
Но не могу с тобою плыть
К брегам полуденной Тавриды.
Прошу меня не позабыть,
Любимец Вакха и Киприды!
Когда чахоточный отец
Немного тощей Энеиды
Пускался в море наконец,
Ему Гораций, умный льстец,
Прислал торжественную оду,
Где другу Августов певец
Сулил хорошую погоду.
Но льстивых од я не пишу;
Ты не в чахотке, слава богу?
У неба я тебе прошу
Лишь аппетита на дорогу.

Прозерпина

Плещут волны Флегетона, 
Своды Тартара дрожат, 
Кони бледного Плутона 
Быстро к нимфам Пелиона 
Из аида бога мчат. 
Вдоль пустынного залива 
Прозерпина вслед за ним, 
Равнодушна и ревнива, 
Потекла путем одним. 
Пред богинею колена 
Робко юноша склонил. 
И богиням льстит измена: 
Прозерпине смертный мил. 
Ада гордая царица 
Взором юношу зовет, 
Обняла - и колесница 
Уж к аиду их несет; 
Мчатся, облаком одеты; 
Видят вечные луга, 
Элизей и томной Леты 
Усыпленные брега. 
Там бессмертье, там забвенье, 
Там утехам нет конца. 
Прозерпина в упоенье, 
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям, 
Предает его лобзаньям 
Сокровенные красы, 
В сладострастной неге тонет, 
И молчит, и томно стонет.... 
Но бегут любви часы; 
Плещут волны Флегетона, 
Своды тартара дрожат: 
Кони бледного Плутона 
Быстро мчат его назад. 
И Кереры дочь уходит, 
И счастливца за собой 
Из Элизия выводит 
Потаенною тропой; 
И счастливец отпирает 
Осторожною рукой 
Дверь, откуда вылетает 
Сновидений ложный рой.

Из письма к Вульфу

Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Лайон, мой курчавый брат
(Не михайловский приказчик),
Привезет нам, право, клад...
Что? - бутылок полный ящик.
Запируем уж, молчи!
Чудо - жизнь анахорета!
В Троегорском до ночи,
А в Михайловском до света;
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же - то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.

К Языкову

            (Михайловское, 1824)

Издревле сладостный союз 
Поэтов меж собой связует: 
Они жрецы единых муз; 
Единый пламень их волнует; 
Друг другу чужды по судьбе, 
Они родня по вдохновенью. 
Клянусь Овидиевой тенью: 
Языков, близок я тебе. 
Давно б на Дерптскую дорогу 
Я вышел утренней порой 
И к благосклонному порогу 
Понес тяжелый посох мой, 
И возвратился б, оживленный 
Картиной беззаботных дней, 
Беседой вольно-вдохновенной 
И звучной лирою твоей. 
Но злобно мной играет счастье: 
Давно без крова я ношусь, 
Куда подует самовластье; 
Уснув, не знаю где проснусь. - 
Всегда гоним, теперь в изгнанье 
Влачу закованные дни. 
Услышь, поэт, мое призванье, 
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец, 
Царей, цариц любимый раб 
И их забытый однодомец, 
Скрывался прадед мой арап, 
Где, позабыв Елисаветы 
И двор, и пышные обеты, 
Под сенью липовых аллей 
Он думал в охлажденны леты 
О дальней Африке своей, - 
Я жду тебя. Тебя со мною 
Обнимет в сельском шалаше 
Мой брат по крови, по душе, 
Шалун, замеченный тобою; 
И муз возвышенный пророк, 
Наш Дельвиг всё для нас оставит, 
И наша троица прославит 
Изгнанья темный уголок. 
Надзор обманем караульный, 
Восхвалим вольности дары 
И нашей юности разгульной 
Пробудим шумные пиры, 
Вниманье дружное преклоним 
Ко звону рюмок и стихов, 
И скуку зимних вечеров 
Вином и песнями прогоним.

Разговор книгопродавца с поэтом

      Книгопродавец
Стишки для вас одна забава, 
Немножко стоит вам присесть, 
Уж разгласить успела слава 
Везде приятнейшую весть: 
Поэма, говорят, готова, 
Плод новый умственных затей. 
Итак, решите; жду я слова: 
Назначьте сами цену ей. 
Стишки любимца муз и граций 
Мы вмиг рублями заменим 
И в пук наличных ассигнаций 
Листочки ваши обратим... 
О чем вздохнули так глубоко, 
Нельзя ль узнать?

         Поэт
              Я был далеко: 
Я время то воспоминал, 
Когда, надеждами богатый, 
Поэт беспечный, я писал 
Из вдохновенья, не из платы.
Я видел вновь приюты скал 
И темный кров уединенья,
Где я на пир воображенья, 
Бывало, музу призывал.
Там слаще голос мой звучал;
Там доле яркие виденья,
С неизъяснимою красой,
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья!..
Все волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шепот речки тихоструйной.
Тогда, в безмолвии трудов,
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом,
И музы сладостных даров
Не унижал постыдным торгом;
Я был хранитель их скупой:
Так точно, в гордости немой,
От взоров черни лицемерной
Дары любовницы младой
Хранит любовник суеверный.

       Книгопродавец
Но слава заменила вам
Мечтанья тайного отрады: 
Вы разошлися по рукам, 
Меж тем как пыльные громады 
Лежалой прозы и стихов
Напрасно ждут себе чтецов 
И ветреной ее награды.

         Поэт
Блажен, кто про себя таил 
Души высокие созданья 
И от людей, как от могил, 
Не ждал за чувство воздаянья! 
Блажен, кто молча был поэт 
И, терном славы не увитый, 
Презренной чернию забытый, 
Без имени покинул свет! 
Обманчивей и снов надежды, 
Что слава? шепот ли чтеца? 
Гоненье ль низкого невежды? 
Иль восхищение глупца?

       Книгопродавец
Лорд Байрон был того же мненья; 
Жуковский то же говорил; 
Но свет узнал и раскупил 
Их сладкозвучные творенья. 
И впрям, завиден ваш удел: 
Поэт казнит, поэт венчает; 
Злодеев громом вечных стрел 
В потомстве дальном поражает; 
Героев утешает он; 
С Коринной на киферский трон 
Свою любовницу возносит. 
Хвала для вас докучный звон; 
Но сердце женщин славы просит: 
Для них пишите; их ушам 
Приятна лесть Анакреона: 
В младые лета розы нам 
Дороже лавров Геликона.

         Поэт
Самолюбивые мечты,
Утехи юности безумной!
И я, средь бури жизни шумной,
Искал вниманья красоты.
Глаза прелестные читали 
Меня с улыбкою любви; 
Уста волшебные шептали 
Мне звуки сладкие мои... 
Но полно! в жертву им свободы 
Мечтатель уж не принесет; 
Пускай их юноша поет, 
Любезный баловень природы. 
Что мне до них? Теперь в глуши 
Безмолвно жизнь моя несется; 
Стон лиры верной не коснется 
Их легкой, ветреной души; 
Не чисто в них воображенье: 
Не понимает нас оно, 
И, признак бога, вдохновенье 
Для них и чуждо и смешно. 
Когда на память мне невольно 
Придет внушенный ими стих, 
Я так и вспыхну, сердцу больно: 
Мне стыдно идолов моих. 
К чему, несчастный, я стремился? 
Пред кем унизил гордый ум? 
Кого восторгом чистых дум 
Боготворить не устыдился?..

       Книгопродавец
Люблю ваш гнев. Таков поэт! 
Причины ваших огорчений 
Мне знать нельзя; но исключений 
Для милых дам ужели нет? 
Ужели ни одна не стоит 
Ни вдохновенья, ни страстей 
И ваших песен не присвоит 
Всесильной красоте своей? 
Молчите вы?

         Поэт
             Зачем поэту 
Тревожить сердца тяжкий сон? 
Бесплодно память мучит он, 
И что ж? какое дело свету?
Я всем чужой!.. Душа моя 
Хранит ли образ незабвенный? 
Любви блаженство знал ли я? 
Тоскою ль долгой изнуренный, 
Таил я слезы в тишине? 
Где та была, которой очи, 
Как небо, улыбались мне? 
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
. . . . . . . . . . . . . . . .  
И что ж? Докучный стон любви, 
Слова покажутся мои 
Безумца диким лепетаньем. 
Там сердце их поймет одно, 
И то с печальным содроганьем: 
Судьбою так уж решено. 
Ах, мысль о той души завялой 
Могла бы юность оживить 
И сны поэзии бывалой 
Толпою снова возмутить!.. 
Она одна бы разумела 
Стихи неясные мои; 
Одна бы в сердце пламенела 
Лампадой чистою любви! 
Увы, напрасные желанья! 
Она отвергла заклинанья, 
Мольбы, тоску души моей: 
Земных восторгов излиянья, 
Как божеству, не нужно ей!..

       Книгопродавец
Итак, любовью утомленный, 
Наскуча лепетом молвы, 
Заране отказались вы 
От вашей лиры вдохновенной,
Теперь, оставя шумный свет, 
И муз, и ветреную моду, 
Что ж изберете вы?

         Поэт
                  Свободу.

       Книгопродавец
Прекрасно. Вот же вам совет;
Внемлите истине полезной:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что слава? - Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
Предвижу ваше возраженье;
Но вас я знаю, господа:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье.
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Что ж медлить? уж ко мне заходят
Нетерпеливые чтецы;
Вкруг лавки журналисты бродят,
За ними тощие певцы:
Кто просит пищи для сатиры,
Кто для души, кто для пера;
И признаюсь - от вашей лиры
Предвижу много я добра.

       Поэт
Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

К морю

Прощай, свободная стихия! 
В последний раз передо мной 
Ты катишь волны голубые 
И блещешь гордого красой.

Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.

Моей души предел желанный! 
Как часто по брегам твоим 
Бродил я тихий и туманный, 
Заветным умыслом томим!

Как я любил твои отзывы, 
Глухие звуки, бездны глас, 
И тишину в вечерний час, 
И своенравные порывы!

Смиренный парус рыбарей, 
Твоею прихотью хранимый, 
Скользит отважно средь зыбой: 
Но ты взыграл, неодолимый, 
И стая тонет кораблей.

Не удалось навек оставить 
Мне скучный, неподвижный брег, 
Тебя восторгами поздравить 
И по хребтам твоим направить 
Мой поэтический побег!

Ты ждал, ты звал... я был окован; 
Вотще рвалась душа моя: 
Могучей страстью очарован, 
У берегов остался я...

О чем жалеть? Куда бы ныне 
Я путь беспечный устремил? 
Один предмет в твоей пустыне 
Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы... 
Там погружались в хладный сон 
Воспоминанья величавы: 
Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений. 
И вслед за ним, как бури шум, 
Другой от нас умчался гений, 
Другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой, 
Оставя миру свой венец. 
Шуми, взволнуйся непогодой: 
Он был, о море, твой певец.

Твой образ был на нем означен, 
Он духом создан был твоим: 
Как ты, могущ, глубок и мрачен, 
Как ты, ничем неукротим.

Мир опустел... Теперь куда же 
Меня б ты вынес, океан? 
Судьба земли повсюду та же: 
Где капля блага, там на страже 
Уж просвещенье иль тиран.

Прощай же, море! Не забуду 
Твоей торжественной красы 
И долго, долго слышать буду 
Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы 
Перенесу, тобою полн, 
Твои скалы, твои заливы, 
И блеск, и тень, и говор волн.

Коварность

Когда твой друг на глас твоих речей
Ответствует язвительным молчаньем;
Когда свою он от руки твоей,
Как от змеи, отдернет с содроганьем;
Как, на тебя взор острый пригвоздя,
Качает он с презреньем головою, -
Не говори: "Он болен, он дитя,
Он мучится безумною тоскою";
Не говори: "Неблагодарен он;
Он слаб и зол, он дружбы недостоин;
Вся жизнь его какой-то тяжкий сон"...
Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?
Ах, если так, он в прах готов упасть,
Чтоб вымолить у друга примиренье.
Но если ты святую дружбы власть
Употреблял на злобное гоненье;
Но если ты затейливо язвил
Пугливое его воображенье
И гордую забаву находил
В его тоске, рыданьях, униженье;
Но если сам презренной клеветы
Ты про него невидимым был эхом;
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу предал со смехом,
И он прочел в немой душе твоей
Все тайное своим печальным взором, -
Тогда ступай, не трать пустых речей -
Ты осужден последним приговором.

* * *

О дева-роза, я в оковах? 
Но не стыжусь твоих оков: 
Так соловей в кустах лавровых, 
Пернатый царь лесных певцов, 
Близ розы гордой и прекрасной 
В неволе сладостной живет 
И нежно песни ей поет 
Во мраке ночи сладострастной.

* * *

Туманский прав, когда так верно вас 
Сравнил он с радугой живою: 
Вы милы, как она, для глаз 
И как она пременчивы душою; 
И с розой сходны вы, блеснувшею весной: 
Вы так же, как она, пред нами 
Цветете пышною красой 
И так же колетесь, бог с вами. 
Но более всего сравнение с ключом
Мне нравится - я рад ему сердечно: 
Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом,
И холодней его, конечно. 
Сравненья прочие не столько хороши; 
Поэт не виноват - сравненья неудобны. 
Вы прелестью лица и прелестью души, 
К несчастью, бесподобны.

Виноград

Не стану я жалеть о розах, 
Увядших с легкою весной; 
Мне мил и виноград на лозах, 
В кистях созревший под горой, 
Краса моей долины злачной, 
Отрада осени златой, 
Продолговатый и прозрачный, 
Как персты девы молодой.

Фонтану Бахчисарайского дворца

Фонтан любви, фонтан живой! 
Принес я в дар тебе две розы. 
Люблю немолчный говор твой 
И поэтические слезы.

Твоя серебряная пыль 
Меня кропит росою хладной: 
Ах, лейся, лейся, ключ отрадный! 
Журчи, журчи свою мне быль...

Фонтан любви, фонтан печальный! 
И я твой мрамор вопрошал: 
Хвалу стране прочел я дальной; 
Но о Марии ты молчал...

Светило бледное гарема! 
И здесь ужель забвенно ты? 
Или Мария и Зарема 
Одни счастливые мечты?

Иль только сон воображенья 
В пустынной мгле нарисовал 
Свои минутные виденья, 
Души неясный идеал?

* * *

Ночной зефир 
Струит эфир.
   Шумит,
   Бежит 
Гвадалквивир.

Вот взошла луна златая, 
Тише... чу... гитары звон... 
Вот испанка молодая 
Оперлася на балкон.

Ночной зефир 
Струит эфир.
   Шумит,
   Бежит 
Гвадалквивир.

Скинь мантилью, ангел милый, 
И явись как яркий день!
Сквозь чугунные нерилы 
Ножку дивную продень!

Ночной зефир 
Струит эфир.
   Шумит,
   Бежит 
Гвадалквивир.

* * *

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла 
По небу стелется одеждою свинцовой; 
Как привидение, за рощею сосновой
     Луна туманная взошла... 
Все мрачную тоску на душу мне наводит. 
Далеко, там, луна в сиянии восходит; 
Там воздух напоен вечерней теплотой; 
Там море движется роскошной пеленой
     Под голубыми небесами... 
Вот время: по горе теперь идет она 
К брегам, потопленным шумящими волнами;
     Там, под заветными скалами, 
Теперь она сидит печальна и одна... 
Одна... никто пред ней не плачет, не тоскует; 
Никто ее колеи в забвенье не целует; 
Одна... ничьим устам она не предает 
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежпых. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

Дружба

Что дружба? Легкий пыл похмелья, 
Обиды вольный разговор, 
Обмен тщеславия, безделья 
Иль покровительства позор.

Подражания Корану^*

^* ("Нечестивые, пишет Магомет (глава Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен". Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо; но, несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний. В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете упоминается только во втором или третьем лице.)

Посвящено П. А. Осиповой

           I
Клянусь четой и нечетой, 
Клянусь мечом и правой битвой, 
Клянуся утренней звездой, 
Клянусь вечернею молитвой*:

Нет, не покинул я тебя. 
Кого же в сень успокоенья 
Я ввел, главу его любя, 
И скрыл от зоркого гоненья?

Не я ль в день жажды напоил 
Тебя пустынными водами? 
Не я ль язык твой одарил 
Могучей властью над умами?

Мужайся ж, презирай обман, 
Стезею правды бодро следуй, 
Люби сирот и мой Коран 
Дрожащей твари проповедуй.

^* (В других местах Корана Алла клянется копытами кобылиц, плодами смоковницы, свободою Мекки, добродетелию и пороком, ангелами и человеком и проч. Странный сей реторический оборот встречается в Коране поминутно.)

          II
О жены чистые пророка, 
От всех вы жен отличены: 
Страшна для вас и тень порока. 
Под сладкой сенью тишины 
Живите скромно: вам пристало 
Безбрачной девы покрывало. 
Храните верные сердца 
Для нег законных и стыдливых, 
Да взор лукавый нечестивых 
Не узрит вашего лица!

A вы, о гости Магомета, 
Стекаясь к вечери его, 
Брегитесь суетами света 
Смутить пророка моего. 
В паренье дум благочестивых, 
Не любит он велеречивых 
И слов нескромных и пустых: 
Почтите пир его смиреньем, 
И целомудренным склоненьем 
Его невольниц молодых*.

^* ("Мой пророк, прибавляет Алла, вам этого не скажет, ибо он весьма учтив и скромен; но я не имею нужды с вами чиниться" и проч. Ревность араба так и дышит в сих заповедях.)

            III
Смутясь, нахмурился пророк, 
Слепца послышав приближенье*: 
Бежит, да не дерзнет порок 
Ему являть недоуменье.

С небесной книги список дан 
Тебе, пророк, не для строптивых; 
Спокойно возвещай Коран, 
Не понуждая нечестивых!

Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб родился?

За то ль, что бог и умертвит 
И воскресит его - по воле?
Что с неба дни его храпит
И в радостях и в горькой доле?

За то ль, что дал ему плоды, 
И хлеб, и финик, и оливу, 
Благословив его труды, 
И вертоград, и холм, и ниву?

Но дважды ангел вострубит; 
На землю гром небесный грянет: 
И брат от брата побежит, 
И сын от матери отпрянет.

И все пред бога притекут, 
Обезображенные страхом; 
И нечестивые падут, 
Покрыты пламенем и прахом.

^* (Из книги Слепец.)

Е. К. Воронцова. Художник Милле. Миниатюра

            IV
С тобою древле, о всесильный, 
Могучий состязаться мнил, 
Безумной гордостью обильный; 
Но ты, господь, его смирил. 
Ты рек: я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую, 
На всё подъята длань моя. 
Я также, рек он, жизнь дарую 
И также смертью наказую:
С тобою, боже, равен я. 
Но смолкла похвальба порока 
От слова гнева твоего: 
Подъемлю солнце я с востока; 
С заката подыми его!
            V
Земля недвижна - неба своды, 
Творец, поддержаны тобой, 
Да не падут на сушь и воды 
И не подавят нас собой*.

Зажег ты солнце во вселенной, 
Да светит небу и земле, 
Как лен, елеем напоенный, 
В лампадном светит хрустале.

Творцу молитесь; он могучий: 
Он правит ветром; в знойный день 
На небо насылает тучи; 
Дает земле древесну сень.

Он милосерд: он Магомету 
Открыл сияющий Коран, 
Да притечем и мы ко свету, 
И да падет с очей туман.

^* (Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!)

           VI
Недаром вы приснились мне 
В бою с обритыми главами, 
С окровавленными мечами, 
Во рвах, на башне, на стене.

Внемлите радостному кличу, 
О дети пламенных пустынь! 
Ведите в плен младых рабынь, 
Делите бранную добычу!

Вы победили: слава вам, 
А малодушным посмеянье! 
Они на бранное призванье 
Не шли, не веря дивным снам.

Прельстясь добычей боевою, 
Теперь в раскаянье своем 
Рекут: возьмите нас с собою; 
Но вы скажите: не возьмем.

Блаженны падшие в сраженье: 
Теперь они вошли в эдем 
И потонули в наслажденье, 
Не отравляемом ничем.
           VII
Восстань, боязливый: 
В пещере твоей 
Святая лампада 
До утра горит. 
Сердечной молитвой, 
Пророк, удали 
Печальные мысли, 
Лукавые сны! 
До утра молитву 
Смиренно твори; 
Небесную книгу 
До утра читай!
           VIII
Торгуя совестью пред бледной нищетою, 
Не сыпь своих даров расчетливой рукою: 
Щедрота полная угодна небесам. 
В день грозного суда, подобно ниве тучной,
О сеятель благополучный! 
Сторицею воздаст она твоим трудам.

Но если, пожалев трудов земных стяжанья, 
Вручая нищему скупое подаянье, 
Сжимаешь ты свою завистливую длань, - 
Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной,
Что с камня моет дождь обильный, 
Исчезнут - господом отверженная дань.
           IX
И путник усталый на бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В пустыне блуждая три дня и три ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладез под пальмою видит он вдруг.

И к пальме пустынной он бег устремил,
И жадно холодной струей освежил
Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул он близ верной ослицы -
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.

Настал пробужденья для путника час; 
Встает он и слышит неведомый глас: 
"Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?" 
И он отвечает: уж солнце высоко 
Нa утреннем небе сияло вчера; 
С утра я глубоко проспал до утра.

Но голос: "О путник, ты долее спал; 
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал; 
Уж пальма истлела, а кладез холодный 
Иссяк и засохнул в пустыне безводной, 
Давно занесенный песками степей; 
И кости белеют ослицы твоей".

И горем объятый мгновенный старик, 
Рыдая, дрожащей главою поник... 
И чудо в пустыне тогда совершилось: 
Минувшее в новой красе оживилось; 
Вновь зыблется пальма тенистой главой; 
Вновь кладез наполнен прохладой и мглой.

И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.

* * *

Лизе страшно полюбить. 
Полно, нет ли тут обмана? 
Берегитесь - может быть, 
Эта новая Диана 
Притаила нежну страсть - 
И стыдливыми глазами 
Ищет робко между вами, 
Кто бы ей помог упасть.

* * *

Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает; 
На девственных устах улыбка замирает. 
Давно твоей иглой узоры и цветы 
Не оживлялися. Безмолвно любишь ты 
Грустить. О, я знаток в девической печали; 
Давно глаза мои в душе твоей читали. 
Любви не утаишь: мы любим, и как нас, 
Девицы нежные, любовь волнует вас. 
Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ими 
Красавец молодой с очами голубыми, 
С кудрями черными?.. Краснеешь? Я молчу, 
Но знаю, знаю всё; и если захочу, 
То назову его. Не он ли вечно бродит 
Вкруг дома твоего и взор к окну возводит? 
Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь, 
И долго вслед за ним незримая глядишь. 
Никто на празднике блистательного мая, 
Меж колесницами роскошными летая, 
Никто из юношей свободней и смелей 
Не властвует конем по прихоти своей.

Чаадаеву

К чему холодные сомненья? 
Я верю: здесь был грозный храм, 
Где крови жаждущим богам 
Дымились жертвоприношенья; 
Здесь успокоена была 
Вражда свирепой Эвмениды: 
Здесь провозвестница Тавриды 
На брата руку занесла; 
На сих развалинах свершилось 
Святое дружбы торжество, 
И душ великих божество 
Своим созданьем возгордилось.
. . . . . . . . . . . . . .  
Чадаев, помнишь ли былое? 
Давно ль с восторгом молодым 
Я мыслил имя роковое 
Предать развалинам иным? 
Но в сердце, бурями смиренном, 
Теперь и лень и тишина, 
И, в умиленье вдохновенном, 
На камне, дружбой освященном, 
Пишу я наши имена.

Аквилон

Зачем ты, грозный аквилон, 
Тростник прибрежный долу клонишь? 
Зачем на дальний небосклон 
Ты облачко столь гневно гонишь?

Недавно черных туч грядой 
Свод неба глухо облекался, 
Недавно дуб над высотой 
В красе надменной величался...

Но ты поднялся, ты взыграл. 
Ты прошумел грозой и славой - 
И бурны тучи разогнал, 
И дуб низвергнул величавый.

Пускай же солнца ясный лик 
Отныне радостью блистает, 
И облачком зефир играет, 
И тихо зыблется тростник.

Скала с деревьями. Рисунок Пушкина. 1827

* * *

Пускай увенчанный любовью красоты 
В заветном золоте хранит ее черты 
И письма тайные, награды долгой муки, 
Но в тихие часы томительной разлуки 
Ничто, ничто моих не радует очей, 
И ни единый дар возлюбленной моей, 
Святой залог любви, утеха грусти нежной - 
Не лечит ран любви безумной, безнадежной.

Второе послание к цензору

На скользком поприще Тимковского наследник! 
Позволь обнять себя, мой прежний собеседник. 
Недавно, тяжкою цензурой притеснен, 
Последних, жалких прав без милости лишен, 
Со всею братией гонимый совокупно, 
Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно, 
Потешил дерзости бранчивую свербежь - 
Но извини меня: мне было невтерпеж. 
Теперь в моей глуши журналы раздирая, 
И бедной братии стишонки разбирая 
(Теперь же мне читать охота и досуг), 
Обрадовался я, по ним заметя вдруг 
В тебе и правила, и мыслей образ новый! 
Ура! ты заслужил венок себе лавровый 
И твердостью души, и смелостью ума. 
Как изумилася поэзия сама, 
Когда ты разрешил по милости чудесной 
Заветные слова божественный, небесный, 
И ими назвалась (для рифмы) красота, 
Не оскорбляя тем уж господа Христа! 
Но что же вдруг тебя, скажи, переменило 
И нрава твоего кичливость усмирило? 
Свои послания хоть очень я люблю, 
Хоть знаю, что прочел ты жалобу мою, 
Но, подразнив тебя, я переменой сею 
Приятно изумлен, гордиться не посмею..
Отнесся я к тебе по долгу моему;
Но мне ль исправить вас? Нет, ведаю, кому
Сей важной новостью обязана Россия.
Обдумав наконец намеренья благие,
Министра честного наш добрый царь избрал,
Шишков наук уже правленье восприял.
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою двенадцатого года;
Один в толпе вельмож он русских муз любил,
Их, незамеченных, созвал, соединил;
Осиротелого венца Екатерины
От хлада наших дней укрыл он лавр единый.
Он с нами сетовал, когда святой отец,
Омара да Гали прияв за образец,
В угодность господу, себе во утешенье,
Усердно задушить старался просвещенье.
Благочестивая, смиренная душа
Карала чистых муз, спасая Бантыша,
И помогал ему Магницкий благородный,
Муж твердый в правилах, душою превосходный,
И даже бедный мой Кавелин-дурачок,
Креститель Галича, Магницкого дьячок.
И вот, за все грехи, в чьи пакостные руки
Вы были вверены, печальные науки!
Цензура! вот кому подвластна ты была!

Но полно: мрачная година протекла, 
И ярче уж горит светильник просвещенья. 
Я с переменою несчастного правленья 
Отставки цензоров, признаться, ожидал, 
Но, сам не зная как, ты, видно, устоял. 
Итак, я поспешил приятелей поздравить, 
А между тем совет на память им оставить.

Будь строг, но будь умен. Не просят у тебя, 
Чтоб все законные преграды истребя, 
Всё мыслить, говорить, печатать безопасно 
Ты нашим господам позволил самовластно. 
Права свои храни по долгу своему. 
Но скромной истине, но мирному уму
И даже глупости невинной и довольной 
Не заграждай пути заставой своевольной. 
И если ты в плодах досужного пера 
Порою не найдешь великого добра, 
Когда не видишь в них безумного разврата, 
Престолов, алтарей и нравов супостата, 
То, славы автору желая от души, 
Махни, мой друг, рукой и смело подпиши.

* * *

Тимковский царствовал - и все твердили вслух, 
Что в свете не найдешь ослов подобных двух. 
Явился Бируков, за ним вослед Красовский: 
Ну право, их умней покойный был Тимковский!

* * *

Полу-милорд, полу-купец, 
Полу-мудрец, полу-невежда, 
Полу-подлец, но есть надежда, 
Что будет полным наконец.

* * *

Певец-Давид был ростом мал,
Но повалил же Голиафа, 
Который был и генерал, 
И, побожусь, не ниже графа.

* * *

Не знаю где, но не у нас, 
Достопочтенный лорд Мидас, 
С душой посредственной и низкой, - 
Чтоб не упасть дорогой склизкой, 
Ползком прополз в известный чин 
И стал известный господин.
Еще два слова об Мидасе: 
Он не хранил в своем запасе 
Глубоких замыслов и дум; 
Имел он не блестящий ум, 
Душой не слишком был отважен; 
Зато был сух, учтив и важен. 
Льстецы героя моего, 
Не зная, как хвалить его, 
Провозгласить решились тонким...

* * *

Вот Хвостовой покровитель, 
Вот холопская душа, 
Просвещения губитель, 
Покровитель Бантыша! 
Напирайте, бога ради, 
На него со всех сторон! 
Не попробовать ли сзади? 
Там всего слабее он.

* * *

Охотник до журнальной драки, 
Сей усыпительный зоил 
Разводит опиум чернил 
Слюнею бешеной собаки.

* * *

Лихой товарищ наших дедов, 
Он друг Венеры и пиров, 
Он на обедах - бог обедов, 
В своих садах - он бог садов.