1836

Д. В. Давыдову

Тебе, певцу, тебе, герою!
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне.
Наездник смирного Пегаса,
Носил я старого Парнаса
Из моды вышедший мундир:
Но и по этой службе трудной,
И тут, о мой наездник чудный,
Ты мой отец и командир.
Бот мой Пугач: при первом взгляде
Он виден - плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой.

Мирская власть

Когда великое свершалось торжество 
И в муках на кресте кончалось божество, 
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и пресвятая дева
      Стояли две жены, 
В неизмеримую печаль погружены. 
Но у подножия теперь креста честнаго, 
Как будто у крыльца правителя градскаго, 
Мы зрим поставленных на место жен святых 
В ружье и кивере двух грозных часовых. 
К чему, скажите мне, хранительная стража? 
Или распятие казенная поклажа, 
И вы боитеся воров или мышей? 
Иль мните важности придать царю царей? 
Иль покровительством спасаете могучим 
Владыку, тернием венчанного колючим, 
Христа, предавшего послушно плоть свою 
Бичам мучителей, гвоздям и копию? 
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила 
Того, чья казнь весь род Адамов искупила, 
И, чтоб не потеснить гуляющих господ, 
Пускать не велено сюда простой народ?

(Подражание италиянскому)

Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной...
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.

(Из Пиндемонти)

Не дорого ценю я громкие права, 
От коих не одна кружится голова. 
Я не ропщу о том, что отказали боги 
Мне в сладкой участи оспоривать налоги 
Или мешать царям друг с другом воевать; 
И мало горя мне, свободно ли печать 
Морочит олухов, иль чуткая цензура 
В журнальных замыслах стесняет балагура, 
Все это, видите ль, слова, слова, слова* 
Иные, лучшие, мне дороги права; 
Иная, лучшая, потребна мне свобода: 
Зависеть от царя, зависеть от народа - 
Не все ли нам равно? Бог с ними.
                                Никому 
Отчета не давать, себе лишь самому 
Служить и угождать; для власти, для ливреи 
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; 
По прихоти своей скитаться здесь и там, 
Дивясь божественным природы красотам, 
И пред созданьями искусств и вдохновенья 
Трепеща радостно в восторгах умиленья. 
Вот счастье! вот права...

^* (Hamlet. (Прим. Пушкина.))

* * *

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоиачалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

'Отцы-пустынники и жены непорочны...'. Рисунок Пушкина. 1836

* * *

Когда за городом, задумчив, я брожу 
И на публичное кладбище захожу, 
Решетки, столбики, нарядные гробницы, 
Под коими гниют все мертвецы столицы, 
В болоте коё-как стесненные рядком, 
Как гости жадные за нищенским столом, 
Купцов, чиновников усопших мавзолеи, 
Дешевого резца нелепые затеи, 
Над ними надписи и в прозе и в стихах 
О добродетелях, о службе и чинах; 
По старом рогаче вдовицы плач амурный; 
Ворами со столбов отвинченные урны, 
Могилы склизкие, которы также тут, 
Зеваючи, жильцов к себе на утро ждут, - 
Такие смутные мне мысли все наводит, 
Что злое на меня уныние находит. 
Хоть плюнуть да бежать...
                 Но как же любо мне 
Осеннею порой, в вечерней тишине, 
В деревне посещать кладбище родовое, 
Где дремлют мертвые в торжественном покое. 
Там неукрашенным могилам есть простор; 
К ним ночью темною не лезет бледный вор; 
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом, 
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн и мелких пирамид, 
Безносых гениев, растрепанных харит 
Стоит широко дуб над важными гробами, 
Колеблясь и шумя...

* * *

Exegi monumentum.*

^* (Я воздвиг памятник (лат.).)

Я памятник себе воздвиг нерукотворный, 
К нему не зарастет народная тропа, 
Вознесся выше он главою непокорной 
     Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру - душа в заветной лире 
Мой прах переживет и тленья убежит - 
И славен буду я, доколь в подлунном мире 
     Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, 
И назовет меня всяк сущий в ней язык, 
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой 
     Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал, 
Что в мой жестокий век восславил я Свободу 
     И милость к падшим призывал.

Веленью божию, о муза, будь послушна, 
Обиды не страшась, не требуя венца, 
Хвалу и клевету приемли равнодушно 
     И не оспоривай глупца.

'Я памятник себе воздвиг нерукотворный...'. Автограф. 1836

Художнику

Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую: 
       Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе: 
Сколько богов, и богинь, и героев!.. Вот Зевс громовержец, 
       Вот исподлобья глядит, дуя в цевницу, сатир. 
Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов. 
       Тут Аполлон - идеал, там Ниобея - печаль... 
Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров -
       Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет; 
В темной могиле почил художников друг и советник. 
       Как бы он обнял тебя! как бы гордился тобой!

Родословная моего героя

(Отрывок из сатирической поэмы)

Начнем ab ovo:*
                Мой Езерский 
Происходил от тех вождей, 
Чей в древни веки парус дерзкий 
Поработил брега морей. 
Одульф, его начальник рода, 
Вельми бе грозен воевода 
(Гласит Софийский Хронограф). 
При Ольге сын его Варлаф 
Приял крещенье в Цареграде 
С приданым греческой княжны. 
От них два сына рождены, 
Якуб и Дорофей. В засаде 
Убит Якуб, а Дорофей 
Родил двенадцать сыновей.

^* (С самого начала (буквально - от яйца) (лат.).)

Ондрей, по прозвищу Езерский,
Родил Ивана да Илью
И в лавре схимился Печерской.
Отсель фамилию свою
Ведут Езерские. При Калке
Один из них был схвачен в свалке,
А там раздавлен, как комар, 
Задами тяжкими татар. 
Зато со славой, хоть с уроном, 
Другой Езерский, Елизар, 
Упился кровию татар, 
Между Нецрядвою и Доном, 
Ударя с тыла в табор их 
С дружиной суздальцев своих.

В века старинной нашей славы, 
Как и в худые времена, 
Крамол и смут во дни кровавы 
Блестят Езерских имена. 
Они и в войске и в совете, 
На воеводстве и в ответе* 
Служили доблестно царям. 
Из них Езерский Варлаам 
Гордыней славился боярской; 
За спор то с тем он, то с другим, 
С большим бесчестьем выводим 
Бывал из-за трапезы царской, 
Но снова шел под тяжкий гнев 
И умер, Сицких пересев**.

^* (В посольстве. (Прим. Пушкина.))

^** (Пересесть кого - старинное выражение, значит занять место выше. (Прим. Пушкина.))

Когда от Думы величавой 
Приял Романов своей венец, 
Как под отеческой державой 
Русь отдохнула наконец, 
А наши вороги смирились, - 
Тогда Езерские явились 
В великой силе при дворе, 
При императоре Петре... 
Но извините: статься может, 
Читатель, вам я досадил; 
Ваш ум дух века просветил, 
Вас спесь дворянская не гложет, 
И нужды нет вам никакой 
До вашей книги родовой.

Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав, князь Курбский иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам все равно. Конечно, так:
Вы презираете отцами,
Их славой, честию, правами
Великодушно и умно;
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради,
Гордясь (как общей пользы друг)
Красою собственных заслуг,
Звездой двоюродного дяди,
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал.

Я сам - хоть в книжках и словесно
Собратья надо мной трунят -
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ;
Но каюсь: новый Ходаковский*
Люблю от бабушки московской
Я толки слушать о родне,
О толстобрюхой старине.

^* (Известный любитель древности, умерший несколько лет тому назад. (Прим. Пушкина.))

Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды; что спроста
Из бар мы лезем в tiers-etat*,
Что нам не в прок пошли науки,
И что спасибо нам за то
Не скажет, кажется, никто.

^* (Третье сословие (франц.).)

Мне жаль, что тех родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух;
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух,
Что их поносит и Фиглярин,
Что русский ветреный боярин
Считает грамоты царей 
За пыльный сбор календарей, 
Что в нашем тереме забытом 
Растет пустынная трава, 
Что геральдического льва 
Демократическим копытом 
Теперь лягает и осел: 
Дух века вот куда зашел!

Вот почему, архивы роя, 
Я разбирал в досужный час 
Всю родословную героя, 
О ком затеял свой рассказ, 
И здесь потомству заповедал. 
Езерский сам же твердо ведал, 
Что дед его, великий муж, 
Имел двенадцать тысяч душ; 
Из них отцу его досталась 
Осьмая часть, и та сполна 
Была давно заложена 
И ежегодно продавалась; 
А сам он жалованьем жил 
И регистратором служил.

* * *

Была пора: наш праздник молодой 
Сиял, шумел и розами венчался, 
И с песнями бокалов звон мешался, 
И тесною сидели мы толпой. 
Тогда, душой беспечные невежды, 
Мы жили все и легче и смелей, 
Мы пили все за здравие надежды 
И юности и всех ее затей.

Теперь не то: разгульный праздник наш 
С приходом лет, как мы, перебесился, 
Он присмирел, утих, остепенился, 
Стал глуше звон его заздравных чаш; 
Меж нами речь не так игриво льется, 
Просторнее, грустнее мы сидим, 
И реже смех средь песен раздается, 
И чаще мы вздыхаем и молчим.

Всему пора: уж двадцать пятый раз 
Мы празднуем лицея день заветный. 
Прошли года чредою незаметной, 
И как они переменили нас! 
Недаром - нет! - промчалась четверть века! 
Не сетуйте: таков судьбы закон; 
Вращается весь мир вкруг человека, -
Ужель один недвижим будет он?

Припомните, о други, с той поры, 
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари.

Вы помните: когда возник лицей, 
Как царь для нас открыл чертог царицыи, 
И мы пришли. И встретил нас Куницын 
Приветствием меж царственных гостей. 
Тогда гроза двенадцатого года 
Еще спала. Еще Наполеон 
Не испытал великого народа - 
Еще грозил и колебался он.

Вы помните: текла за ратью рать, 
Со старшими мы братьями прощались 
И в сень наук с досадой возвращались, 
Завидуя тому, кто умирать 
Шел мимо нас... и племена сразились, 
Русь обняла кичливого врага, 
И заревом московским озарились 
Его полкам готовые снега.

Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните - как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.

И нет его - и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их...

На статую играющего в свайку

Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый, 
  Строен, легок и могуч, - тешится быстрой игрой!
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся, 
  Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.

На статую играющего в бабки

Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено 
  Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился... прочь! раздайся, народ любопытный, 
  Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.

* * *

Забыв и рощу и свободу, 
Невольный чижик надо мной 
Зерно клюет и брызжет воду, 
И песнью тешится живой.

* * *

От меня вечор Лейла
Равнодушно уходила.
Я сказал: "Постой, куда?"
А она мне возразила:
"Голова твоя седа".
Я насмешнице нескромной
Отвечал: "Всему пора!
То, что было мускус темный,
Стало нынче камфора".
Но Лейла неудачным
Посмеялася речам
И сказала: "Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам".