Кюхля

Это была лицейская кличка близкого друга Пушкина и Дельвига, поэта и чудака, долговязого, несколько похожего по своему романтическому складу мышления на Дон Кихота, певца свободы Вильгельма Карловича Кюхельбекера.

Директор Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардт так характеризовал своего питомца:

"Читал все на свете книги обо всех на свете вещах, имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства, но, к сожалению, во всем этом не хватает вкуса, такта, грации, меры и ясной цели. Он, однако, верная невинная душа, и упрямство, которое в нем иногда проявляется, есть только донкихотство чести и добродетели с значительной примесью тщеславия. При этом он, в большинстве случаев, видит все в черном свете, бесится на самого себя, совершенно погружается в меланхолию, угрызения совести и подозрения, и не находит тогда ни в чем утешения, разве только в каком-нибудь гигантском проекте".

Неудивительно, что эту "верную невинную душу" лицейские товарищи очень любили, но иногда и ранили своими острыми и беспощадными юношескими шутками.

Кюхельбекер помрачнел, когда прочитал "Эпиграмму на смерть стихотворца", в которой Пушкин иронизировал над поэтическим творчеством "внука Тредьяковского, Клита" - Кюхельбекера:

 Покойник Клит в раю не будет:
 Творил он тяжкие грехи.
 Пусть бог дела его забудет,
 Как свет забыл его стихи!

И совсем обиделся, когда вскоре после этого до него дошли новые озорные пушкинские стихи:

 За ужином объелся я,
 А Яков запер дверь оплошно -
 Так было мне, мои друзья,
 И кюхельбекерно и тошно.

В. В. Вересаев рассказывает в своей книге "Спутники Пушкина" о происхождении этих стихов:

"Кюхельбекер бывал, между прочим, у Жуковского и порядочно докучал ему своими стихами. Однажды Жуковский был зван куда-то на вечер и не явился. Когда его после спросили, отчего он не был, Жуковский ответил:

- Я еще накануне расстроил себе желудок; к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома".

Кюхельбекер, узнав, кто автор стихов, "взбесился и вызвал Пушкина на дуэль. Никак нельзя было отговорить его. Пришлось Пушкину принять вызов. Кюхельбекер стрелял первый и промахнулся. Пушкин бросил пистолет и хотел обнять товарища. Но Кюхельбекер неистово закричал:

- Стреляй, стреляй!

Пушкин выстрелил в воздух, подал Кюхельбекеру руку и сказал:

- Полно дурачиться, милый; пойдем чай пить!"...

Однажды Кюхельбекер надулся за что-то на Дельвига, и тот сейчас же ответил эпиграммой:

 Поэт надутый Клит 
 Навеки заклялся со мною говорить. 
 О Клит возлюбленный! смягчися, умоляю: 
 Я без твоих стихов бессонницей страдаю!

Кюхельбекер был еще слишком молод, чтобы понимать, что все это - лишь озорные дружеские шутки и остроты товарищей. Все они никогда не переставали любить друг друга. Для Пушкина Кюхельбекер - "брат родной по музе, по судьбам", для Кюхельбекера Пушкин - первый среди первых: тот, кого он горячо любил и перед кем преклонялся.

Все потрясены были, когда после 14 декабря 1825 года Кюхельбекер оказался в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а затем был приговорен к смертной казни, замененной двадцатилетними каторжными работами.

Свыше десяти лет провел Кюхельбекер в казематах Петропавловской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской и Свеаборгской крепостей. Свыше десяти лет в одиночном заключении!..

Но тяжелые годы не сломили его духа. Сердце его не остыло, и чувства не погасли. Об этом говорят многочисленные написанные им в казематах стихотворения.

Четырнадцатого октября 1827 года, накануне второй годовщины восстания декабристов, словно луч света прорезал окружавший узника мрак. В этот день Кюхельбекера перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую, и на станции Залазы он неожиданно встретился с Пушкиным.

"Один из арестантов,- записал тогда Пушкин,- стоял опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели... Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга - и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством - я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга,- но куда же?"

 Как друг, обнявший молча друга
 Пред заточением его,

расстался тогда Пушкин со своим лицейским товарищем.

Больше они уже не встретились. Но оба долго вспоминали это неожиданное свидание и никогда не забывали друг друга.

Незадолго до восстания Пушкин получил от Кюхельбекера только что вышедшую его книгу "Шекспировы духи", драматическую шутку в двух действиях. Книга эта сохранилась в библиотеке Пушкина.

Кюхельбекер был тогда на свободе, а Пушкин отбывал свою ссылку. Из Михайловского он написал Кюхельбекеру письмо, в котором благодарил за книгу и давал ей свою оценку: кое за что побранил, многое похвалил. Ряд мест отметил на полях карандашом...

Вышедший в 1824 году альманах "Мнемозина", издававшийся В. Одоевским и В. Кюхельбекером, также сохранился на полках пушкинской библиотеки.

В альманахе напечатана была статья Кюхельбекера "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие".

Статья вызвала возражения Пушкина.

Кюхельбекер находился уже в крепости, когда, полемизируя с ним, Пушкин писал:

"Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии. Критик смешивает вдохновение с восторгом...

Нет; решительно нет,- восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей частей в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно, не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии)".

Известно, что многие тюремщики, охранявшие безмолвие одиночных камер, выделяли декабристов из среды остальных заключенных. Они относились к ним сочувственно и старались, чем могли, облегчить их участь.

И неудивительно, что даже из одиночной камеры Динабургской крепости до Пушкина дошел голос Кюхельбекера. Он получил от него написанное 10 июля 1828 года в заточении письмо, адресованное ему и А. С. Грибоедову:

"Любезные друзья и братья, поэты Александры! Пишу к вам вместе: с тем, чтобы вас друг другу сосводничать. Я здоров и, благодаря подарку матери моей - природы, легкомыслию, не несчастлив. Живу du jour au jour^*, пишу. Пересылаю вам некоторые безделки, сочиненные мною в Шлиссельбурге. Свидания с тобою, Пушкин, в век не забуду...- Если желаешь, друг, прочесть отрывки из моей поэмы, напиши к С. Бегичеву. Я на днях переслал ему их несколько. Простите! Целую вас.

^* (Со дня на день (фр.).)

В. Кюхельбекер".

Часто писать Кюхельбекер, конечно, не мог. Следующее письмо он направил Пушкину 20 октября 1830 года. Кюхельбекер сообщал, что голоса петербургской жизни от времени до времени доходили до него сквозь глухие крепостные стены. Он даже "слышал" в каторжной тюрьме, что Пушкин женится:

"Любезный друг Александр. Через два года, наконец, опять случай писать к тебе: часто я думаю о вас, мои друзья. Но увидеться с вами надежды нет, как нет; от тебя, то есть из твоей псковской деревни, до моего Помфрета, правда, не далеко; но и думать боюсь, чтобы ты ко мне приехал... А сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на тебя! Помнишь ли наше свидание в роде чрезвычайно романтическом: мою бороду? фризовую шинель? медвежью шапку? Как ты, через семь с половиною лет, мог узнать меня в таком костюме? вот чего не постигаю!

Я слышал, друг, что ты женишься: правда ли? Если она стоит тебя, рад: но скажи ей или попроси, чтоб добрые люди ей сказали, что ты быть молодым лордом Байроном не намерен, да сверх того и слишком для таких похождений стар.- Стар? Да, любезный, поговаривают уже о старости и нашей: волос у меня уже крепко с русого сбивается на серо-немецкий...

Сделай, друг, милость, напиши мне: удался ли мой "Ижорский" или нет?..

Напиши... разумеется, не по почте, а отдашь моим, авось они через год, через два или десять найдут случай мне переслать. Для меня времени не существует. Через десять лет или завтра для меня a peu pres^* все равно...

^* (Более или менее (фр.).)

Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего. Главное дело вот в чем: что я тебя не только люблю, как всегда любил, но за твою "Полтаву" уважаю, сколько только можно уважать...

Что, мой друг, твой Годунов? Первая сцена: Шуйский и Воротынский, бесподобна; для меня лучше, чем сцена: Монах и Отрепьев; более в ней живости, силы, драматического. Шуйского бы расцеловать: ты отгадал его совершенно. Его: "А что мне было делать?" рисует его лучше, чем весь XII том покойного и спокойного историографа (Карамзина.- А. Г.)..."

Письмо это поразительно. Кюхельбекер благодарит своего друга за "Полтаву", дает оценку "Борису Годунову" и даже советует "не быть лордом Байроном" перед будущей молодой супругой... А ведь написано оно было не между двумя прогулками по Царскосельскому парку, где "с тополем сплелась младая ива", а в одиночной камере Динабургской крепости, куда даже луч света едва проникал... И ответа Кюхельбекер ждет "через год, через два или десять".

Какая глубокая безнадежность и одновременно бурлящее вдохновение в этих написанных им в тюрьме стихах:

 Ужель и неба лучшие дары 
 В подлунном мире только сновиденье?

 И тот же мир и впечатленья те же,
 Но прежних песней не уловит слух,
 Но я не тот; уж нет живого чувства,
 Которым средь свободных, смелых дум
 Бывал отважный окрыляем ум:
 Я робкий раб холодного искусства -
 Седеет волос в осень скорбных лет;
 Ни жару, ни цветов весенних нет...

Драма "Ижорский", о которой Кюхельбекер упоминал в своем письме, была написана им в 1829 году в той же одиночной камере. Ему удалось переслать ее Дельвигу. Но Дельвиг скончался...

Пушкин только что женился тогда, проводил лето с молодою женою в Царском Селе, но просьбу своего друга не мог оставить без внимания. 19 июля 1831 года он обратился к их лицейскому товарищу М. Л. Яковлеву с тем, чтобы тот взялся получить у вдовы Дельвига, Софьи Михайловны, "готовые к печати две трагедии нашего Кюхли и его же "Ижорский"...

Пушкин добавляет:

"Плетнев и я, мы бы постарались что-нибудь из этого сделать..."

Излишне говорить, как трудны и рискованны были в то время попытки печатать произведения находившихся на каторге декабристов.

Желая помочь томившемуся в крепости Кюхельбекеру, Пушкин решился на смелый шаг - он обратился к шефу жандармов Бенкендорфу со следующим письмом:

"Девица Кюхельбекер просила узнать у меня, не могу ли я взять на себя издание нескольких рукописных трагедий ее брата, которые он ей оставил. Я подумал, что на это необходимо разрешение Вашего превосходительства, а дозволения цензуры недостаточно. Надеюсь, что разрешение, о котором я ходатайствую, не повредит мне... Я был школьным товарищем Кюхельбекера, и естественно, что его сестра в этом случае обратилась ко мне, а не к кому-либо другому".

С "его величеством" нельзя было вообще говорить о декабристах. Тем более нельзя было обращаться к нему с просьбою разрешить напечатать произведение находившегося в крепости "государственного преступника". Но Пушкину помог в этом деле, по причинам необъяснимым, брат царя, великий князь Михаил Павлович. Мистерия "Ижорский" Кюхельбекера в 1835 году увидела свет. И любопытно, что печаталась книга "в типографии III Отделения собственной его величества канцелярии".

Видимо, не без помощи Пушкина был издан в 1836 году и "Русский Декамерон" Кюхельбекера.

Через шесть лет, 12 февраля 1836 года, Кюхельбекер пишет Пушкину из Баргузина, где живет теперь на поселении:

"Не знаю, как на тебя подействуют эти стихи: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило; но двенадцать лет не шутка. Впрочем, мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе в минуту, когда считаю себя свободным писать к вам; долг, потому что и ты же более всех прочих помнил о вашем затворнике. Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз, они служили мне доказательством, что ты не совсем еще забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие...

Мое заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком...

Если пожелаешь письма поскладнее, отвечай.- Обнимаю тебя".

Вместе с Вильгельмом Кюхельбекером в Баргузине отбывает ссылку брат его Михаил, который тоже шлет Пушкину привет и, со своей стороны, справляется, где находится Лев Пушкин.

Письмо это Пушкин получил в Петербурге в апреле 1836 года. Какими-то путями о нем осведомился шеф жандармов Бенкендорф и предложил поэту представить письмо Кюхельбекера и непременно сообщить, через кого оно получено.

Пушкин ответил, что письмо он получил, вернувшись с прогулки, и что оно вручено было его людям без всяких объяснений неизвестным лицом. И на другой день уехал в Москву...

Несмотря на столь неусыпный надзор, Пушкин не оставил письма Кюхельбекера без ответа. Баргузинского узника это очень обрадовало, и 3 августа 1836 года он снова написал другу:

"Ты хочешь, чтобы я говорил тебе о самом себе...- писал он.- Дышу чистым, свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрыпу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем - поверишь ли? - порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу...

Есть случаи, где "всяк человек ложь"; но есть и такие, где всяк человек - истина. Писать к тебе и о самом себе - как не высказать того, что во мне бродит? А это еще рано..."

Набережная Мойки, 12. Последняя квартира А. С. Пушкина. Фотография

Пушкинский дом Академии наук СССР. Фотография

Пушкин-лицеист. Гравюра Е. Гейтмана. 1822

Здание Царскосельского лицея. Фотография

Лицей. Рисунок А. С. Пушкина на рукописи восьмой главы романа 'Евгений Онегин'

'Северные цветы'. 1828 год. Обложка

А. А. Дельвиг. Рисунок А. С. Пушкина

О. С. Пушкина, сестра поэта. Неизвестный художник

Л. С. Пушкин, брат поэта. Художник А. Орловский

Княгиня Е. И. Голицына. Художник Д. Грасси

Н. В. Всеволожский. Художник О. Дезарно

Одесса. Театр. Литография. 1832

Г. Монтандон. Путеводитель по Крыму. Титульный лист

И. И. Козлов. Гравюра с портрета О. Кипренского

Е. А. Баратынский. Портрет работы Ж. Вивьена

А. П. Керн. С миниатюры работы неизвестного художника

А. С. Пушкин. Художник П. Соколов

В. К. Кюхельбекер. Гравюра И. Матюшина

А. А. Бестужев (Марлинский). Акварель Н. А. Бестужева

Н. М. Карамзин. Гравюра А. Флорова с портрета В. Тропинина

В. А. Жуковский. Гравюра А. Флорова с портрета П. Соколова

Пушкин и Онегин. Гравюра Е. Гейтмана с рисунка А. Нотбека

Пушкин и Онегин. Зарисовка А. С. Пушкина в письме к брату

Нащокинский домик. Спальня и гостиная. Макет. 1830-е годы

П. В. Нащокин. Художник К. Мазер

Княгиня Н. П. Голицына. Портрет работы неизвестного художника

Н. К. Загряжская, тетка жены А. С. Пушкина. Художник П. Соколов

Н. А. Дурова. Литография

Заглавная виньетка 1-го тома сборника 'Новоселье'. Рисунок А. Брюллова

А. С. Пушкин. Художник А. Линев

И. И. Пущин. Автолитография неизвестного художника

Письмо Кюхельбекера большое. Оно посвящено в значительной своей части литературе. Он говорит в нем о Шекспире, Альфреде де Виньи, Гюго. Просит прислать ему произведения Тацита и Эсхила с комментариями, хороший латинский словарь, "Сакунталу" на английском языке и "Шах-намэ" на немецком. Пишет о Гоголе, Кукольнике и Хомякове. Принимает предложение Пушкина сотрудничать в "Современнике".

Так в крепостных казематах, на каторге и в ссылке не угасало творческое горение старого лицеиста...

Последнее свое письмо Пушкину Кюхельбекер написал в канун двадцать пятой лицейской годовщины.

Письмо восторженное: "Grande nouvelle!^* Я собираюсь - жениться... Что-то бог даст. Для тебя, поэта, по крайней мере важно хоть одно, что она в своем роде очень хороша: черные глаза ее жгут душу; в лице что-то младенческое и вместе что-то страстное... Но довольно. Завтра 19 октября. Вот тебе, друг, мое приношение. Чувствую, что оно недостойно тебя, но, право, мне теперь не до стихов".

^* (Большая новость! (фр.).)

К письму Кюхельбекер приложил написанное им стихотворение "19 октября 1836 года"...

В этот самый день одиннадцать друзей, лицейских товарищей первого выпуска, собрались, чтобы в двадцать пятый раз "день Лицея торжествовать".

Пушкин писал своею рукою протокол. И в нем был пункт третий: "читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей".

Протокол подписывали своими лицейскими кличками.

Пушкин читал на этой встрече посвященное годовщине стихотворение. Оно начиналось строками:

 Была пора: наш праздник молодой
 Сиял, шумел и розами венчался,
 И с песнями бокалов звон мешался,
 И тесною сидели мы толпой.

И Кюхельбекер, точно перекликаясь с Пушкиным, писал в тот же день друзьям из далекого Баргузина:

 Шумит поток времен. Их темный вал
 Вновь выплеснул на берег жизни нашей
 Священный день, который полной чашей
 В кругу друзей и я торжествовал...

Одиннадцать лет назад, в 1825 году, находясь в Михайловской ссылке, Пушкин говорил в стихотворении "19 октября":

 Служенье муз не терпит суеты; 
 Прекрасное должно быть величаво: 
 Но юность нам советует лукаво, 
 И шумные нас радуют мечты... 
 Опомнимся - но поздно! и уныло 
 Глядим назад, следов не видя там. 
 Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, 
 Мой брат родной по музе, по судьбам?

Это было за два месяца до восстания 14 декабря. Кюхельбекер был тогда еще на свободе. Сегодня Пушкин пользовался уже относительной свободой, а Кюхельбекер, декабрист Кюхельбекер, отбывал ссылку. Оттуда он обратился к Пушкину с страстным призывом:

 Чьи резче всех рисуются черты
 Пред взорами моими? Как перуны
 Сибирских гроз, его златые струны
 Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!
 Твой образ - свет мне в море темноты;
 Твои живые, вещие мечты
 Меня не забывали в ту годину,
 Как пил и ты, уединен, кручину.

Свое взволнованное обращение Кюхельбекер закончил трогательным признанием и вопросом:

 О друг! хотя мой волос поседел, 
 Но сердце бьется молодо и смело 
 Во мне душа переживает тело, 
 Еще мне божий мир не надоел. 
 Что ждет меня? Обманы наш удел, 
 Но в эту грудь вонзилось много стрел; 
 Терпел я много, обливался кровью: 
 Что, если в осень дней столкнусь с любовью?

Теми же самыми настроениями был охвачен и Пушкин, отразивший их в своей написанной перед женитьбой "Элегии".

 Безумных лет угасшее веселье
 Мне тяжело, как смутное похмелье.
 Но, как вино - печаль минувших дней
 В моей душе чем старе, тем сильней,
 Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
 Грядущего волнуемое море. 

 И может быть - на мой закат печальный
 Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Девятнадцатое октября 1836 года... Это последняя встреча Пушкина с друзьями лицейской юности. Своего посвященного этой годовщине стихотворения он не дочитал. Когда-то Пушкин писал: "Суровый славянин, я слез не проливал..." Но в этот вечер поэт настроен был грустно. Он начал читать свои стихи, и при первых же словах слезы покатились из глаз его...

Стихотворение осталось неоконченным. И скоро Пушкина не стало...

Через два года, 19 октября 1838 года, в двадцать седьмую лицейскую годовщину, Кюхельбекер писал из ссылки:

 А я один средь чуждых мне людей,
 Стою в ночи, беспомощный и хилый
 Над страшной всех надежд моих могилой,
 Над мрачным гробом всех моих друзей.
 В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
 Последний пал, родимый мне поэт...
 И вот опять Лицея день священный;
 Но уж и Пушкина меж вами нет. 

 Не принесет он новых песней вам,
 И с них не затрепещут перси ваши,
 Не выпьет с вами он заздравной чаши:
 Он воспарил к заоблачным друзьям -
 Он ныне с нашим Дельвигом пирует,
 Он ныне с Грибоедовым моим:
 По них, по них душа моя тоскует,
 И жадно руки простираю к ним. 
 Пора и мне!..

Кюхельбекер прожил еще восемь лет. Печальны были последние годы жизни поэта.

Из Баргузина его перевели в Акшу, затем в Смоленскую слободу Курганского округа, в Ялуторовск и, наконец, в Тобольск. Жена всюду сопровождала мужа в его кочевой поселенческой жизни. У них было трое детей.

В написанных в те годы стихотворениях Кюхельбекер выражал свои горькие думы и настроения. Поэт вспоминал молодость и парижские лекции, в которых говорил о свободолюбивых традициях великого русского народа, доказывал неизбежность победы угнетенных над силами деспотизма и варварства. И в изгнании он живо отзывался на те или иные вести о товарищах и друзьях. Вспоминал казненного Рылеева, рано ушедших из жизни Грибоедова и Дельвига, Гнедича... Посвятил большое стихотворение погибшему в борьбе за освобождение Греции Байрону и позже - Виктору Гюго, когда прочитал известие о гибели его дочери.

Узнав о смерти в енисейской больнице А. И. Якубовича, Кюхельбекер писал:

 Все, все валятся сверстники мои,
 Как с дерева валится лист осенний... 

 Он был из первых в стае той орлиной,
 Которой ведь и я принадлежал...
 Тут нас, исторгнутых одной судьбиной,
 Умчал в тюрьму и ссылку тот же вал...

Себе самому он посвятил, незадолго до смерти, стихотворение "Усталость":

 Да! чаша житейская желчи полна;
 Но выпил же эту я чашу до дна,-
 И вот опьянелой, больной головою
 Клонюсь и клонюсь к гробовому покою. 

 Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
 Узнал слепоты нерассветную тьму
 И совести грозной узнал укоризны,
 И жаль мне невольницы милой отчизны. 

 Мне нужно забвенье, нужна тишина...

В день своего рождения поэт написал небольшое стихотворение, в котором несколькими словами обрисовал свой жизненный путь:

 Нет в жизни для меня обмана.
 Блестящ и весел был восход,
 А запад весь во мгле тумана.

И в этом сумрачном настроении, больной и ослепший, В. Кюхельбекер остался верен идеалам молодости. Он писал М. Н. Волконской за год до смерти:

 А в глубине души моей
 Одно живет прекрасное желанье:
 Оставить я хочу друзьям воспоминанье, 
 Залог, что тот же я;
 Что вас достоин я, друзья...

Одиннадцатого августа 1846 года В. Кюхельбекер умер, окруженный друзьями и товарищами по изгнанию. Почти ежедневно его навещал служивший в Тобольске П. П. Ершов, автор известной сказки "Конек-Горбунок".

Жена В. Кюхельбекера просто и безыскуственно сообщила родным в Петербург о смерти мужа: "Похоронили его через три дня, как желал В. К., надлежащим порядком. Все товарищи приняли участие, вынесли из дому на руках своих и в похоронах хотят принять участие. Но я в этом случае не расположена и желаю принять употребленные расходы для друга на свой счет".

Детей Кюхельбекера взяла к себе PI воспитала в Петербурге Ю. К. Глинка, сестра декабриста.

Жена его осталась в Сибири. В течение многих лет она получала пособие от Литературного фонда.