Кавалерист-девица Н. А. Дурова

В середине августа 1835 года Пушкин получил письмо из Елабуги Вятской губернии. Характер и стиль письма выдавали человека умного, бывалого и решительного.

"Не извиняюсь за простоту адреса, милостивый государь Александр Сергеевич! - начал адресат свое письмо.- Титулы кажутся мне смешными в сравнении со славным именем Вашим. Чтоб не занять напрасно ни времени, ни внимания Вашего, спешу сказать, что заставило меня писать к Вам: у меня есть несколько листов моих записок; я желал бы продать их, и предпочтительно Вам.

Купите, Александр Сергеевич! Прекрасное перо Ваше может сделать из них что-нибудь весьма занимательное для наших соотечественников, тем более, что происшествие, давшее повод писать их, было некогда предметом любопытства и удивления. Цену назначьте сами; я в этом деле ничего не разумею и считаю за лучшее ввериться Вам самим, Вашей честности и опытности...

Преданный слуга ваш Александров".

"Происшествие", вызывавшее некогда любопытство и удивление,- замечательный героический подвиг кавалерист-девицы Надежды Андреевны Дуровой, сражавшейся во время Отечественной войны 1812 года в рядах русской армии под именем офицера Конно-Польского уланского полка Александрова.

Рукопись, о которой шла в письме речь, Пушкин получил через брата Дуровой и незамедлительно ответил ему.

"Сейчас прочел переписанные "Записки": прелесть! живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен...

Я издаю журнал; во второй книжке оного (то есть в июле месяце) напечатаю я "Записки о 12 годе" (все или часть их) и тотчас перешлю Вам деньги по 200 рублей за лист печатный...

"Полные записки", вероятно, пойдут успешно после того, как я о них протрублю в своем журнале. Я готов их и купить и напечатать в пользу автора - как ему будет угодно и выгоднее...

Братец Ваш пишет, что летом будет в Петербурге. Ожидаю его с нетерпением. Прощайте, будьте счастливы и дай бог Вам разбогатеть с легкой ручки храброго Александрова, которую ручку прошу за меня поцеловать.

Весь Ваш А. Пушкин".

Летом 1836 года автор "Записок", кавалерист-девица Н. А. Дурова, приехала в Петербург. Пушкин лично посетил ее и затем заехал за ней и пригласил к себе на дачу обедать. По пути на Каменный остров поэт показал Дуровой место казни декабристов, у Петропавловской крепости.

В те дни вышел номер "Современника", в котором напечатаны были отрывки из ее "Записок" со следующим написанным Пушкиным предисловием к ним:

"В 1808 году молодой мальчик, по имени Александров, вступил рядовым в Конно-Польский уланский полк, отличился, получил за храбрость солдатский Георгиевский крест и в том же году произведен был в офицеры в Мариупольский гусарский полк. Впоследствии перешел он в Литовский уланский и продолжал свою службу столь же ревностно, как и начал.

Письмо Н. А. Дуровой А. С. Пушкину от 5 августа 1835 года. Автограф

По-видимому, все это в порядке вещей и довольно обыкновенно; однако ж это самое наделало много шуму, породило много толков и произвело сильное впечатление от одного нечаянно открывшегося обстоятельства: корнет Александров был девица Надежда Дурова.

Какие причины заставили молодую девушку, хорошей дворянской фамилии, оставить отеческий дом, отречься от своего пола, принять на себя труды и обязанности, которые пугают и мужчин, и явиться на поле сражений - и каких еще? Наполеоновских! Что побудило ее? Тайные, семейные огорчения? Воспаленное воображение? Врожденная, неукротимая склонность? Любовь?.. Вот вопросы, ныне забытые, но которые в то время сильно занимали общество...

С неизъяснимым участием прочли мы признания женщины, столь необыкновенной; с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным. Надежда Андреевна позволила нам украсить страницы "Современника" отрывками из журнала, веденного ею в 1812-1813 году. С глубочайшей благодарностию спешим воспользоваться ее позволением".

Напечатанное в "Современнике" предисловие к "Запискам" взволновало Дурову: зачем Пушкин открыл ее настоящее имя и сообщил, что "корнет Александров был девица Надежда Дурова"? Она тотчас же написала ему:

"Имя, которым Вы назвали меня, милостивый государь Александр Сергеевич, в Вашем предисловии, не дает мне покоя! Нет ли средства помочь этому горю? Записки, хоть и напечатаны, но в свет еще не вышли, публика ничего об них не знает, итак, нельзя ли сделать таким образом: присоедините их к тем, что сегодня взяли у меня, издайте все вместе от себя и назовите: "Своеручные записки русской амазонки, известной под именем Александрова".

Что получите за эту книгу, разделите со мною пополам, за вычетом того, что употребите на печатание. Таким образом, Вы не потерпите ничего через уничтожение тех листов, где Вы называете меня именем, от которого я вздрагиваю, как только вздумаю, что двадцать тысяч уст его прочитают и назовут.

Угодно ли Вам мое предложение? Не опечаливайте меня отказом...

В ожидании ответа вашего остають истинно почитающий вас

Александров".

Пушкин сразу же ответил на это письмо: "Вот начало Ваших "Записок". Все экземпляры уже напечатаны и теперь переплетаются. Не знаю, возможно ли будет остановить издание. Мнение мое, искренное и бескорыстное,- оставить как есть. "Записки амазонки" как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. "Записки Н. А. Дуровой" - просто, искренне и благородно. Будьте смелы - вступайте на поприще литературное столь же отважно, как и на то, которое Вас прославило. Полумеры никуда не годятся.

Весь ваш А. П."

Пушкин обещал Дуровой всяческую помощь при издании ее "Записок", но дело затягивалось. Дурова нервничала и 24 июня послала Пушкину решительное письмо, которое закончила строками: "Мне так наскучила бездейственная жизнь и бесполезное ожидание, что я только до 1-го июля обещаю вам терпение, но с 1-го, пришлете или не пришлете мне мои "Записки", действую сам.

Александр Сергеевич! Если в этом письме найдутся выражения, которые Вам не понравятся, вспомните, что я родился, вырос и возмужал в лагере; другого извинения не имею.

Простите, жду ответа и рукописи.

Вам преданный Александров".

На другой же день Пушкин ответил Дуровой: "Очень Вас благодарю за Ваше откровенное и решительное письмо. Оно очень мило, потому что носит верный отпечаток Вашего пылкого и нетерпеливого характера...

..."Записки" Ваши еще переписываются. Я должен был их отдать только такому человеку, в котором мог быть уверен. Оттого дело и замешкалось...

Вы со славою перешли одно поприще; Вы вступаете на новое, Вам еще чуждое. Хлопоты сочинителя Вам непонятны. Издать книгу нельзя в одну неделю; на то требуется по крайней мере месяца два. Должно рукопись переписать, представить в цензуру, обратиться в типографию и проч., и проч.

Вы пишете мне: действуйте или дайте мне действовать. Как скоро получу рукопись переписанную, тотчас и начну...

Будьте уверены в моей преданности и ради бога не спешите осуждать мое усердие.

С глубочайшим почтением и преданностию честь имею быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою

Александр Пушкин".

На это письмо Пушкин получил ответ: "Пришлите мне мои листочки, Александр Сергеевич! Их надобно сжечь, так я желал бы иметь это удовольствие поскорее...

Ваш покорный слуга

Александров".

"Записки" Дуровой, конечно, не были сожжены. Они вышли в 1836 году в свет под названием "Кавалерист-девица. Происшествие в России" и привлекли к себе внимание всей читающей публики.

Остановимся на подробностях этого необычайного "происшествия в России".

Что привело юную женщину на путь воинской славы в грозную эпоху наполеоновских войн?

Дед ее, Александрович, был большим деспотом, грозою семьи. Мать Дуровой однажды ночью бежала из родного дома. Ее личная жизнь сложилась неудачно. Она вышла замуж за ротмистра Дурова, мечтала иметь мальчика, но родилась девочка, и мать возненавидела ее с самого рождения. Девочка была неспокойная, и в порыве гнева мать выбросила ее однажды из окна кареты. Ребенка подняли окровавленным, без признаков жизни и отдали на попечение вестового ее отца, флангового гусара Астахова. Тот по целым дням носил девочку на руках, ходил с ней в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблею, что приводило ее в восхищение.

Дома ребенка держали взаперти, часто наказывали. Когда матери не было, девочка любила бегать, скакать по комнате и кричать во весь голос: "Эскадрон! направо заезжай! с места марш-марш!"

Эти воинственные наклонности ребенка еще больше раздражали мать, и она заставляла ее плести кружева, шить, вязать, чего та терпеть не могла...

Дуровой было десять лет, когда она начала учиться ездить верхом, владеть оружием, стрелять из ружья. В то время ее отец купил для себя великолепную верховую лошадь - черкесского жеребца. Звали его Алкидом. Великолепное животное никого к себе не подпускало, но девочка приносила ему хлеб, сахар, соль, овес, гладила, ласкала, говорила с ним так, будто лошадь могла понимать ее. Конь полюбил девочку, ходил за нею смирно и, сгибая кольцом шею, наклоняя к ней голову, легонько прикасался своими мягкими губами к волосам или плечу. Он свободно пускался в галоп, когда Дурова, взнуздав его, садилась в седло.

Если к матери приезжали гости, девочка убегала в сад, где в темном углу за кустарником хранились ее стрелы, лук, сабля, изломанное оружие.

Она забывала тогда все на свете...

Из уст матери ребенок часто слышал сетования на горькую женскую судьбу, угнетение, рабство и неволю, тягостную зависимость, жалобы на то, что женщина - самое презренное и ничтожное творение на свете.

В такой обстановке она росла, с годами у нее созрело решение сбросить тягостное домашнее иго и бежать из дома.

Но в 1801 году мать выдала 18-летнюю девушку замуж, и через год у нее родился сын. Брак без любви, был, видимо, безрадостен, и в своих "Записках" Дурова ни слова не говорит об этой эпизодической странице своей жизни.

"Я решилась,- читаем мы в ее "Записках",- хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим".

Это она и осуществила 15 сентября 1806 года, в день своих именин.

"...Я встала,- пишет она,- чтобы скинуть свое женское платье; подошла к зеркалу, обрезала свои локоны, положила их на стол, сняла черный атласный капот и начала одеваться в казачий униформ. Стянув стан свой черным шелковым кушаком и надев высокую шапку с пунцовым верхом, с четверть часа я рассматривала преобразившийся вид свой; остриженные волосы дали мне совсем другую физиономию; я была уверена, что никому и в голову не придет подозревать пол мой... Наконец дверь отцовского дома затворилась за мною,- и кто знает? - может быть, никогда уже более не отворится для меня!.."

Ей нужно было проехать пятьдесят верст, чтобы добраться до селения, где дневал казачий полк. Окруженная мертвою тишиною леса и осенним мраком ночи, она ехала на своем Алкиде то быстрым скоком, то шагом и размышляла: "Итак, я на воле! Свобода! Независимость! Я взяла мне принадлежащее, мою свободу, свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку. Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим и наградою!"

Дуровой шел уже двадцать третий год. На вид ей можно было дать намного меньше...

Ее зачислили в лейб-эскадрон Конно-Польского уланского полка, и уже 22 мая 1807 года Дурова приняла участие в бою под Гутштадтом.

"Как много пустого наговорили мне о первом сражении, о страхе, робости и, наконец, отчаянном мужестве! - писала она.- Какой вздор!.. Меня бранили за то, что я с каждым эскадроном ходила в атаку... я думала, так надобно, и очень удивлялась, что вахмистр чужого эскадрона, подле которого я неслась, как вихрь, кричал на меня: "Да провались ты отсюда! Зачем ты здесь скачешь?"... Новость зрелища поглотила все мое внимание. Грозный и величественный гул пушечных выстрелов, рев или какое-то рокотанье летящего ядра, скачущая конница, блестящие штыки пехоты, барабанный бой и твердый шаг и покойный вид, с каким пехотные полки наши шли на неприятеля,- все это наполняло душу мою такими ощущениями, которых я никакими словами не могу выразить".

Дурова участвовала еще в ряде сражений: при Гейльзберге, Фридланде, Тильзите, а позднее, в 1812 году,- в боях под Дашковой, в конной атаке под Смоленском, в Бородинском сражении.

Под влиянием сложившихся на фронте обстоятельств она вынуждена была однажды временно отстать от своей команды. Начальник части полковник Штакельберг грозился расстрелять ее, если она не найдет своей углубившейся в лес команды.

Команду она отыскала, но, вернувшись в часть, написала карандашом на клочке бумаги своему прямому начальнику: "Уведомьте полковника Штакельберга, что, не имея охоты быть расстрелянным, я уезжаю к главнокомандующему, при котором постараюсь остаться в качестве его ординарца".

Дурова направилась в главную квартиру фельдмаршала Кутузова.

- Главнокомандующий здесь? - спросила она встретившегося ей адъютанта.- Доложите обо мне, я имею надобность до него.

- Какую? Вы можете объявить ее через меня,- ответил адъютант.

- Не могу, мне надобно, чтобы я говорил с ним сам и без свидетелей, не откажите мне в этом снисхождении.

Адъютант прошел к Кутузову и через минуту пригласил Дурову войти, а сам вышел в переднюю.

С чувством благоговения, рассказывает Дурова, она поклонилась седому герою, маститому старцу, великому полководцу.

- Что тебе надобно, друг мой? - спросил Кутузов.

- Я желал бы иметь счастье быть вашим ординарцем во все продолжение кампании и приехал просить вас об этой милости.

- Какая же причина такой необыкновенной просьбы, а еще более способа, каким предлагаешь ее? - спросил Кутузов.

Дурова рассказала о только что полученном ею незаслуженном оскорблении от ее бывшего командира и сказала:

- Родясь и выросши в лагере, я люблю военную службу со дня моего рождения, я посвятил ей жизнь мою навсегда, я готов пролить кровь свою... Имею такой образ мыслей и репутацию храброго офицера еще в прусскую кампанию.

- В прусскую кампанию! - прервал ее Кутузов.- Разве вы служили тогда? Который вам год? Я полагаю, что вы не старее шестнадцати лет...

- В прусскую кампанию я служил в Конно-Польском полку.

- Как ваша фамилия?

- Александров.

Кутузов встал и обнял своего необычного посетителя, не подозревая, что перед ним женщина.

- Как я рад,- сказал он,- что имею, наконец, удовольствие узнать вас лично! Я давно уже слышал о вас. Останьтесь у меня, если вам угодно. Мне очень приятно будет доставить вам некоторое отдохновение от тягости трудов военных... Теперь подите к дежурному генералу Коновницыну и скажите ему, что вы у меня будете бессменным ординарцем.

Дурова пошла было, но Кутузов остановил ее:

- Вы хромаете? Отчего это?

- Я получил в сражении под Бородином контузию от ядра...

- Контузию от ядра! И вы не лечитесь! Сейчас скажите доктору, чтобы осмотрел вашу ногу...

Через несколько дней Кутузов велел позвать Дурову.

- Ну, что, покойнее ли у меня, нежели в полку? Отдохнул ли ты? Что твоя нога? - спросил он.

Дурова вынуждена была признаться, что нога болит нестерпимо, что от этого у нее каждый день лихорадка и что на лошади она держится только по привычке.

- Поезжай домой,- ласково сказал Кутузов,- ты в самом деле похудел и ужасно бледен. Поезжай, отдохни, вылечись и приезжай обратно.

Дурова возражала, но Кутузов категорически приказал ей ехать лечиться.

Никто из товарищей не подозревал, что уланский офицер Александров с Георгиевским крестом на груди - женщина, Надежда Дурова. Одно только смущало ее: отсутствие усов, которые все должны были носить в армии. Но она выглядела молодо, и до поры до времени отсутствие усов еще не выдавало ее...

Дурова оказалась наконец дома. Со времени ее отъезда прошло свыше шести лет. Отец принял дочь со слезами и с удивлением рассматривал ее шинель, потерявшую свой первоначальный цвет, простреленную, местами прожженную до дыр.

Выздоровев, Дурова вернулась в армию, взяв с собою, с разрешения Кутузова, младшего брата. Прослужив десять лет в конном строю, поручик Литовского уланского полка Александров, уступая настоятельным просьбам отца, вышел 9 марта 1816 года в отставку в чине штаб-ротмистра.

"Записки" Дуровой привлекли к себе внимание не только читающей публики, но и критики. Пленили всех прекрасный патриотический порыв Дуровой и ее большое литературное мастерство.

"Священный долг к отечеству,- говорила она,- заставляет простого солдата бесстрашно встречать смерть, мужественно переносить страдания и покойно расставаться с жизнью".

"Записки" высоко оценил В. Г. Белинский.

"И что за язык, что за слог у девицы-кавалериста! - писал он.- Кажется, сам Пушкин отдал ей свое прозаическое перо, и ему-то обязана она этою мужественною твердостью и силою, этою яркою выразительностью своего слога, этой живописною увлекательностью своего рассказа, всегда полного, проникнутого какою-то скрытою мыслию".

Помимо "Записок", Дурова написала ряд повестей и рассказов.

Позднее, уже незадолго до смерти, она напечатала замечательную статью, которая и сегодня, через столетие, звучит призывом к русским женщинам.

"В наше время,- писала она,- женщина скучающая, не умеющая найти себе занятие, утомленная бездействием, такая женщина более неуместна, чем когда-либо! Теперь, более, чем когда-либо, нужны русскому обществу женщины деятельные, трудящиеся, разумно сочувствующие великим событиям, которые происходят около них, и способные вложить свою лепту для того здания общественного блага и устройства, которое воздвигается общими усилиями. Теперь русскому обществу нужнее, чем когда-либо, не женщины-космополитки, а русские женщины во всем прекрасном значении этого слова!"

"Минувшее счастье!.. слава!.. опасности!.. шум!.. блеск!.. жизнь, кипящая деятельностью!.. прощайте!" - так простился штаб-ростмистр Александр Александров - кавалерист-девица Надежда Андреевна Дурова - со своим исполненным подвига и славы боевым путем.

Шестьдесят лет носила она мужское имя, ни разу не сделав попытки вернуться к своему полу и к своему настоящему имени. Она появлялась обычно в черном сюртуке и лосиных брюках, с Георгиевским крестом в петлице. И манеры у нее были мужские.

"Она села на диван...- вспоминала после встречи с ней Т. П. Пассек, двоюродная сестра А. И. Герцена,- уперла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала".

Пушкин смущался, беседуя с ней. Вспоминая свое многокрасочное прошлое, Дурова говорила: я был... я пришел... я увидел.

И поэту трудно было вести с нею разговор, обращаться к ней, как к мужчине.

Когда же, прощаясь, Пушкин однажды поцеловал Дуровой руку, она поспешно выхватила ее, покраснела и сказала:

- Ах, боже мой! Я так давно отвыкла от этого, Александр Сергеевич!..

Последние свои годы Дурова прожила тихо и скромно в Елабуге, в маленьком домике, совершенно одинокая, если не считать четвероногих друзей и воспоминаний об Алкиде, вынесшем ее в темную сентябрьскую ночь из родительского дома на путь боевой славы.

Скончалась Н. А. Дурова 21 марта 1866 года, на 83-м году жизни. Ее похоронили с воинскими почестями. Впереди несли Георгиевский крест, которым она была награждена.

Печатая в "Современнике" "Записки Н. А. Дуровой", Пушкин снабдил свое предисловие к ним эпиграфом из Овидия на латинском языке: "Modo vir, modo foemina" - "To мужчина, то женщина"...