"Слово о полку Игореве"

За три дня до дуэли к Пушкину пришел вместе с поэтом Л. А. Якубовичем фольклорист и этнограф И. П. Сахаров.

"Перед смертью Пушкина,- вспоминал он,- приходим мы, я и Якубович, к Пушкину. Пушкин сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура; на ней сидела жена Пушкина, положив свою голову на колени мужу. Это было в воскресенье; а через три дня уже Пушкин стрелялся. Здесь Пушкин горячо спорил с Якубовичем, и спорил дельно. Здесь я слышал его предсмертные замыслы о "Слове Игорева полка" - и только при разборе библиотеки Пушкина видел на лоскутках начатые заметки.

Историк литературы С. П. Шевырев, у которого Пушкин бывал и с которым беседовал о своей работе над "Словом о полку Игореве", писал, что Пушкин помнил "Слово" от начала до конца наизусть и готовил ему объяснение. Оно было любимым предметом его последних разговоров".

"Слово о полку Игореве" - героическая песнь о неудачном походе новгород-северского князя Игоря против половцев весной 1185 года - было найдено в 1795 году среди старинных рукописей Спасо-ярославского монастыря.

Рукопись приобрел известный любитель и собиратель русских древностей А. И. Мусин-Пушкин, но при пожаре Москвы в 1812 году она сгорела. Мусин-Пушкин успел, к счастью, выпустить в 1800 году тщательно подготовленное им издание "Слова".

По поводу "Слова о полку Игореве" Н. М. Карамзин писал в одном из журналов: "Вы, может быть, удивитесь более, если узнаете, что два года тому назад открыли в наших архивах отрывок поэмы под названием: "Песнь Игоревых воинов", которую можно сравнить с лучшими Оссиановскими поэмами и которая написана в XII столетии. Слог, исполненный силы, чувствия высочайшего героизма; разительные изображения, почерпнутые из ужасов природы, составляют достоинства сего отрывка, в котором поэт, представляя картину одного кровавого сражения, восклицает: "Увы! чувствую, что кисть моя слаба; я не имею дара великого Бояна, сего соловья времен прошедших"; следственно, в России и до него были великие поэты, которых творения поглощены веками. Летописи наши не говорят об этом Бояне, мы не знаем, когда он жил и когда пел..."

В библиотеке Пушкина имелись почти все существовавшие в то время переводы "Слова", богатейшая литература о нем, летописи и сборники народных песен, четырнадцать словарей и грамматик разных славянских языков. И все это поэт внимательно изучал, видимо, готовясь к предстоящей работе над замечательным памятником древней русской словесности.

В экземпляр "Слова", изданного в Праге Вацлавом Ганкой, вплетены были белые листы, очевидно, для заметок.

На рукописи перевода Жуковского имеется до восьмидесяти замечаний и поправок Пушкина.

На экземпляре "Песни ополчению Игоря Святославича, князя новгород-северского" с эпиграфом: "Кто ты, певец Игоря?" - до тридцати замечаний Пушкина.

Экземпляр этот прислал ему автор перевода, А. Ф. Вельтман, с надписью и письмом:

"Александр Сергеевич, пети было тебе, Велесову внуку, соловию сего времени, песнь Игореви, того, Ольга, внуку, а не мне... Желал бы знать мнение Пушкина о "Песни ополчению Игоря", говорят все добрые люди, что он не просто поэт, а поэт-умница и знает, что смысл сам по себе, а бессмыслица сама по себе; и потому я бы словам его поверил больше, чем своему самолюбию".

Между страницами книги Вельтмана остался лежать листок бумаги с золотым обрезом, на котором Пушкин написал:

"Хочу копье преломити, а любо испити... Г. Сенковский с удивлением видит тут выражение рыцарское,- нет, это значит просто неудачу: или сломится копье мое, или напьюсь из Дону... Тот же смысл, как и в пословице: либо пан, либо пропал".

Замечания А. С. Пушкина по поводу 'Слова о полку Игореве'. Автограф

Было среди книг пушкинской библиотеки еще шесть, присланных Вельтманом. На одной из них автор сделал надпись: "Первому поэту России от сочинителя". На другой сам Пушкин написал: "Мне от Александра Фомича В.".

Пушкин внимательно изучал "Слово о полку Игореве". "Первая задача,- писал известный ученый М. А. Цявловский,- стоящая перед Пушкиным как толкователем и переводчиком памятника, заключалась в осмыслении всех слов его. Поэтому самой ранней стадией его работы являются лингвистические заметки. Он искал и сопоставлял слова интересующего его памятника в Библии, в летописях, в Четьих-Минеях".

О характере работы Пушкина над "Словом" дает возможность судить и письмо Александра Тургенева к его жившему тогда в Париже брату, Николаю Тургеневу, написанное в декабре 1836 года.

Письмо это было вызвано просьбой французского лингвиста Эйхгофа прислать ему экземпляр "Слова о полку Игореве": он собирался прочесть в Сорбонне цикл лекций по русской литературе.

А. И. Тургенев писал брату:

"Полночь. Я зашел к Пушкину справиться о "Песне о полку Игореве", коей он приготовляет критическое издание. Он посылает тебе прилагаемое у сего издание оной на древнем русском (в оригинале) латинскими буквами и переводы богемский и польский... У него случилось два экземпляра этой книжки. Он хочет сделать критическое издание сей песни... и показать ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей... Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий славянских и языка русского".

Пушкин, видимо, познакомился со "Словом" еще в начале своего творческого пути. Уже в "Руслане и Людмиле" он упоминает о Баяне:

 Но вдруг раздался глас приятный
 И звонких гуслей беглый звук;
 Все смолкли, слушают Баяна...

В написанной Пушкиным заметке "Песнь о полку Игореве" мы читаем: "Рукопись сгорела в 1812 году. Знатоки, видевшие ее, сказывают, что почерк ее был полуустав XV века. Первые издатели приложили к ней перевод, вообще удовлетворительный, хотя некоторые места остались темны или вовсе невразумительны. Многие после того силились их объяснить. Но, хотя в изысканиях такого рода последние бывают первыми (ибо ошибки и открытия предшественников открывают и очищают дорогу последователям), первый перевод, в котором участвовали люди истинно ученые, все еще остается лучшим. Прочие толкователи наперерыв затмевали неясные выражения своевольными поправками и догадками, ни на чем не основанными".

Знатоков древней письменности поразила высокая поэтичность найденной рукописи, многие изучали ее. Появилось несколько переводов "Слова", в том числе В. А. Жуковского и А. Н. Майкова. Пушкин первый открыл теснейшую связь этого произведения с русской народной поэзией и, видимо, готовился издать "Слово" в собственном переводе.

Студенты той поры вспоминали, как однажды при посещении Пушкиным Московского университета между ним и профессором М. Т. Качановским завязался горячий спор о подлинности "Слова":

"Однажды утром лекцию читал И. И. Давыдов... предметом бесед его в то время была теория словесности. Г-на министра (тогда товарища министра С. С. Уварова.- А. Г.) еще не было, хотя мы, по обыкновению, ожидали его. Спустя около четверти часа после начала лекции вдруг отворяется дверь аудитории и входит г-н министр, ведя с собою молодого человека, невысокого роста, с чрезвычайно оригинальной, выразительной физиономией, осененной густыми курчавыми каштанового цвета волосами, одушевленной живым, быстрым, орлиным взглядом.

Вся аудитория встала. Г-н министр ласковой улыбкой приветствовал юношей и, указывая на вошедшего с ним молодого человека, сказал:

- Здесь преподается теория искусства, а я привез вам само искусство.

Не надобно было объяснять нам, что это олицетворенное искусство был Пушкин...

За лекцией профессора Давыдова следовала лекция покойного профессора М. Т. Каченовского... Встреча Пушкина с Каченовским, по их прежним литературным отношениям, была чрезвычайно любопытна... Здесь исторический скептицизм антиквария встретился лицом к лицу с живым чувством поэта..."

О прежних литературных отношениях Пушкина с Качановским и "историческом скептицизме" последнего здесь уместно будет сказать несколько слов.

Слушателями Каченовского были К. Д. Кавелин, А. И. Герцен, И. А. Гончаров. Они считали его главной заслугой умение будить критическую мысль, никогда ничего не принимать на веру.

С. М. Соловьев писал о нем: "Любопытно было видеть этого маленького старичка с пергаментным лицом на кафедре: обыкновенно читал он медленно, однообразно, утомительно; но как скоро явится возможность подвергнуть сомнению какое-нибудь известие, старичок оживится и засверкают карие глаза под седыми бровями, составлявшие одновременно красоту невзрачного старика".

К Пушкину, как вообще к молодым литераторам, Каченовский относился отрицательно.

"Возможно ли,- писал он после появления "Руслана и Людмилы",- просвещенному человеку терпеть, когда ему предлагают поэму, писанную в подражание "Еруслану Лазаревичу"... Но увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: "Здорово, ребята!" - неужели стали бы таким проказником любоваться?.. Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещения, отвратительна, а немало не смешна и не забавна".

В "Вестнике Европы", принятом Каченовским от Карамзина, против Пушкина печатались на протяжении десятилетий самые злые и ядовитые статьи и заметки.

И Пушкин не остался в долгу. Каченовского он заклеймил рядом эпиграмм. Он называл его "ругателем закоснелым", "в презренье поседелым" и писал:

 Клеветник без дарованья,
 Палок ищет он чутьем,
 А дневного пропитанья
 Ежемесячным враньем.

И вот они встретились в Московском университете.

Студенты, среди которых был и И. А. Гончаров, стеной окружили поэта и профессора.

"Я не припомню подробностей их состязания,- писал Гончаров,- помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзил в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением..."

Поэт А. Н. Майков отмечал в предисловии к своему переводу "Слова о полку Игореве", что Пушкин угадывал чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологии неопровержимыми данными; но этого оружия она еще не имела в то время, и поэт не мог разорвать хитросплетений паутины Каченовского, "злого паука", как Пушкин назвал Каченовского в своем стихотворении "Собрание насекомых".

После посещения университета Пушкин писал жене:

"На днях был я приглашен Уваровым в университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления".

Пушкин с увлечением занимался исследованием и толкованием "Слова о полку Игореве" и в последние месяцы жизни часто беседовал о нем с друзьями.

"Некоторые писатели,- читаем мы в замечаниях Пушкина по поводу "Слова",- усумнились в подлинности древнего памятника нашей поэзии и возбудили жаркие возражения. Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока... Другого доказательства нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? но Карамзин не поэт. Державин? но Державин не знал и русского языка, не только языка "Песни о полку Игореве". Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколь находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог затмить некоторые места из своей песни словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще сохранились они во всей свежести употребления? Это предполагало бы знание всех наречий славянских..."

Пушкин, к сожалению, успел дать толкование примерно лишь одной восьмой части текста "Слова".

И "когда Пушкин,- писал М. А. Цявловский,- на смертном одре "жалел не о жизни, а о трудах, им начатых и не оконченных", он думал, конечно, и о своей оборванной работе над величайшим памятником русской поэзии - "Словом о полку Игореве".