Русский Данжо

Тридцатого декабря 1833 года Николай I пожаловал Пушкина званием камер-юнкера двора его императорского величества.

Поэт был взбешен, когда узнал о навязанной ему царем "милости". Звание это давалось обычно только что вступившим в жизнь юношам - а ему было уже тридцать четыре года. И сделано это было помимо и против его желания...

Поэт особенно остро реагировал на все, что касалось его личного достоинства, а это неожиданное камер-юнкерство являлось поводом для оскорбительных шуток по его адресу.

Уже 2 января 1834 года П. А. Вяземский писал A. Я. Булгакову: "Александр Пушкин, поэт Пушкин - теперь камер-юнкер Пушкин..."

"Певец свободы,- отметил в своих "Воспоминаниях" B. А. Соллогуб,- наряженный в придворный мундир для сопутствования жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж".

Сам Пушкин шутливо-иронически писал жене: царь "упек меня в камер-пажи на старость лет". И ее самое называл "камер-пажихой"...

Встретившись с великим князем Михаилом Павловичем, братом царя, он записал 7 января в своем "Дневнике": "Великий князь намедни поздравил меня в театре.- "Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили".

Друзья, В. А. Жуковский и М. Ю. Виельгорский, должны были, как рассказывал П. В. Нащокин, обливать нового камер-юнкера холодной водой - до того он был взволнован царским "пожалованием". Если бы не они, возмущенный поэт готов был пойти во дворец и наговорить царю грубостей...

Отношения Пушкина с царями были вовсе не таковы, чтобы облачаться в расшитый золотом "шутовской кафтан" и согласно установленному церемониалу являться в нем ко двору. Автор "Вольности", "Деревни", "Кинжала", "Истории Пугачева" твердо и ясно выразил в этих произведениях свое к ним отношение.

Первого января 1834 года Пушкин записал в своем "Дневнике":

"Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau".

В этой короткой дневниковой записи много едва сдерживаемого негодования и желчи. В ней чувствуется скрытая угроза...

Кто же был этот французский Данжо, которому уподобил себя Пушкин?

В библиотеке Пушкина находился изданный в 1818 году в Париже на французском языке "Опыт о монархическом правлении Людовика XIV" П.-Э. Лемонте. В этот свой труд автор включил неопубликованные "Мемуары" Данжо, одного из приближенных французского короля, пользовавшегося его особым доверием.

Стояли на полках пушкинской библиотеки еще четыре тома изданных в 1830 году в Париже "Мемуаров и записок маркиза де Данжо", из которых первые два тома были полностью разрезаны и частично - третий. Пушкин бесспорно читал их.

Было еще вышедшее в 1826 году шеститомное издание "Мемуаров герцога де Сен-Симона", в первом томе которого лежала закладка между страницами 274-275-й, относящимися к разделу с заголовком: "1696, Данжо, кавалер особых поручений при короле, дядька Монсиньора, придворный кавалер госпожи герцогини Бургонской".

В находившихся в библиотеке мемуарах и переписке герцогини Орлеанской Пушкин мог найти данные и о жене Данжо. Книга эта вышла в Париже в 1833 году, и Пушкин написал на ней карандашом свою фамилию.

Свои записки Данжо вел начиная с 1684 года на протяжении тридцати шести лет. Почти не касаясь вопросов политических и общественных, он изо дня в день делал точные, сжатые и беспристрастные записи о придворной жизни, празднествах, церемониях и быте двора Людовика XIV. Эти записи не сопровождались никакими комментариями, но выводы напрашивались сами собою.

В предисловии к "Мемуарам" Лемонте писал: "Чтение Данжо требует много вдумчивости, так как низменные подробности и плоский стиль у него постоянно прикрывают любопытные и важные факты, которые напрасно ищешь у других..." Иногда достаточно одного слова, чтобы "составить представление о степени права собственности в ту эпоху и объяснить приверженность фаворитов к абсолютизму. Для того, кто сумеет его прочесть, Данжо наполнен наблюдениями, богатыми по своим результатам".

Такую же оценку "Мемуарам" Данжо давали иностранные журналисты в томах "Revue Britannique", также находившихся на полках пушкинской библиотеки. Они полагали, что хроника современности является лучшим источником для понимания и оценки эпохи, и писали: "Ее главный материал - анекдот, источник иногда более правильный для уяснения действительности, чем официальные документы. Следует записывать самые мелочные факты, даже скандальные. Возмутителен порок, огромную опасность представляет тайна, которой он окружает себя. Заклеймить порок, сорвать покров тайны - оказать услугу человечеству".

Пушкин был, конечно, хорошо знаком со всеми этими материалами, и отсюда его запись в "Дневнике".

Занося в "Дневник" тот или иной факт, Пушкин нередко дает ему собственную суровую оценку, и становится понятной его угроза сделаться "русским Данжо".

"В каком веке мы живем!" - восклицает Пушкин в своей записи от 5 декабря 1834 года. "Завтра надобно будет явиться во дворец,- пишет он.- У меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами осьмнадцатилетними. Царь рассердится,- да что мне делать?" И заканчивает: "Я все-таки не был шестого во дворце - и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арндта..."

Арндт был придворным врачом Николая I.

"Дневник Пушкина...- писал П. Е. Щеголев.- Первое впечатление - скупость, осторожность и сдержанность автора. Пушкин заносит в дневник только наблюдения над окружающей жизнью и собирает осколки прошлого в рассказах своих современников. Но и наблюдения Пушкин записывал с щепетильной осторожностью. Предназначал он свои записи для потомства, но боялся, что они попадут в руки современников, а потому сдерживал себя".

Пушкин неоднократно начинал свои дневники. Сохранились его записи лицейского периода 1815 года - литературные и интимно-лирические заметки, эпиграммы.

В кишиневском дневнике двадцатых годов круг интересов Пушкина иной: мы встречаем в его записях имена Ипсиланти, Пестеля, Чаадаева.

Сохранилось несколько заметок из записной книжки 1820-1822 годов и две автобиографические записи 1824 года. Дошли до нас короткие автобиографические записки 1825 года и начало автобиографии, написанное в тридцатых годах.

Пушкин писал в ней: "Несколько раз принимался я за ежедневные записки и всегда отступался из лености. В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства. Теперь некоторая трогательная торжественность их окружает и, вероятно, будет действовать на мой слог и образ мыслей. Зато буду осмотрительнее в моих показаниях, и если записки будут менее живы, то более достоверны.

Избрав себя лицом, около которого постараюсь собрать другие, более достойные замечания, скажу несколько слов о моем происхождении".

С этими мыслями Пушкин приступил к своему "Дневнику" 1833-1835 годов. Первую запись он сделал 24 ноября, вторую - 27 ноября 1833 года. Мы видим, что "русский Данжо" не остается бесстрастным летописцем эпохи. "Осуждают очень дамские мундиры - бархатные, шитые золотом",- пишет он. И дает этому факту строгую критическую оценку, добавляя: "...особенно в настоящее время, бедное и бедственное".

Вскоре, 14 декабря, он вносит в "Дневник" строки, дополняющие его заключение о "времени бедном и бедственном": "Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах... В обществе ропщут,- а у Нессельроде и Кочубея будут балы (что также есть способ льстить двору)".

Рядом с этой записью - другая, чисто литературного характера: "Мне возвращен "Медный всадник" с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей ценсурою; стихи:

 И перед младшею столицей
 Померкла старая Москва,
 Как перед новою царицей
 Порфироносная вдова,-

вымараны. На многих местах поставлен (?)..."

Пушкин не дал на страницах "Дневника" своей оценки правок коронованного цензора, маравшего державной рукой "Медного всадника", о котором Белинский писал, что это "апофеоза Петра Великого, самая смелая, самая грандиозная, какая могла только прийти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя России".

Пушкин сделал даже попытку заменить не понравившееся царю слово "кумир" словом "седок", а перечеркнутые царем четыре строки дать в новой редакции:

 И перед младшею столицей
 Главой склонилася Москва,
 Как перед новою царицей
 Порфироносная вдова.

Но затем поэт отказался от мысли менять им написанное, и "Медный всадник" был напечатан только после смерти Пушкина - в "Современнике" 1837 года. Правки в поэму уже вносил Жуковский.

Запись о возвращенном царем "Медном всаднике" читатель "Дневника" может сам прокомментировать...

Несправедливая или оскорбительная критика, как известно, всегда сердила Пушкина.

Об отношении Пушкина ко двору и лично к царю свидетельствуют многие записи его "Дневника".

"Много говорят о бале, который должно дать дворянство по случаю совершеннолетия государя",- записывает он 17 марта 1834 года и замечает: "Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?"

И 14 апреля: "Вчера концерт для бедных. Двор в концерте - 800 мест и 2000 билетов".

Еще одна характерная, с точки зрения времени "бедного и бедственного", запись от 8 января 1835 года, запись характера "злословного":

"Бриллианты и дорогие каменья были еще недавно в низкой цене... Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9000 рублей. Князь Волконский принес табакерку. Государю показалась она довольно бедна. "Дороже нет",- отвечал Волконский. "Если так, делать нечего,- отвечал государь,- я хотел тебе сделать подарок, возьми ее себе". Вообразите себе рожу старого скряги. С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете табакерки завелися уже в 60 000 р.".

Трижды возвращается Пушкин в "Дневнике" к событиям 11-го марта 1801 года - убийству императора Павла I. "Жуковский,- записывает он 8 марта 1834 года,- поймал недавно на бале у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах) цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать И марта. Они сели. В эту минуту входит государь с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына, дружелюбно беседующего с убийцей его отца. Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла I...

На похоронах Уварова (Федора Петровича, генерал-адъютанта Павла I.- А. Г.) покойный государь следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): "Один царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?" (Уваров один из цареубийц 11 марта)".

Через несколько дней Пушкин записывает:

"Недавно на бале... был цареубийца Скарятин; Фикельмон не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего общества. Но покойный государь окружен был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве: его предшественники принуждены были терпеть и прощать".

Среди записей 1834 года мы неожиданно читаем запись, относящуюся ко дню 13 июля 1826 года,- дню, когда были казнены декабристы: "13 июля 1826 года - в полдень, государь находился в Царском Селе. Он стоял над прудом, что за Кагульским памятником, и бросал платок в воду, заставляя собаку свою выносить его на берег. В эту минуту слуга прибежал сказать ему что-то на ухо. Царь бросил и собаку и платок и побежал во дворец; собака, выплыв на берег и не нашед его, оставила платок и побежала за ним. Фр... подняла платок в память исторического дня".

Пятнадцатого декабря 1833 года Пушкин записал: "Вчера не было обыкновенного бала при дворе; императрица была нездорова". Из этой записи мы узнаем, что Николай I, оказывается, ежегодно отмечал дворцовым балом день 14 декабря - день кровавой расправы с декабристами.

Имя Николая I довольно часто встречается на страницах "Дневника". "...Государь не рыцарь",- записывает Пушкин 29 ноября 1833 года в связи с тем, что Николай I выдал "на суд курляндскому дворянству" пойманного в воровстве гвардейского офицера фон Бринкена. Но курляндское дворянство отказалось судить фон Бринкена потому, что он воспитывался в корпусе в Петербурге, и Пушкин замечает 3 мая 1834 года в "Дневнике": "Вот тебе шиш, и поделом".

Запись эта недвусмысленно направлена в адрес Николая I.

Десятого мая в "Дневнике" появляется еще более резкая запись в связи с перехваченным полицией и представленным царю письмом Пушкина к жене.

Двадцать первого мая еще одна уничтожающая запись на французском языке: "Кто-то сказал о государе: "В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого".

Этот "кто-то" был, бесспорно, сам поэт...

Как глубоко уязвлен был Пушкин унизительным пожалованием его, прославленного поэта, в камер-юнкеры, свидетельствует еще одна запись в "Дневнике" от 28 ноября 1834 года:

"Я был в отсутствии - выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами,- своими товарищами..."

Пушкин пишет в "Дневнике" об "отвратительном" конце царствования Екатерины и общем негодовании, которое еще более усилилось с воцарением Павла I. Пишет о ничтожестве царских министров:

"...получено здесь известие о смерти кн. Кочубея. Оно произвело сильное действие; государь был неутешен. Новые министры повесили голову. Казалось, смерть такого ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течении дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить!.. О Кочубее сказано:

 Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей.
 Что в жизни доброго он сделал для людей,
 Не знаю, черт меня убей.

Согласен: но эпиграмму припишут мне, и правительство опять на меня надуется".

Некоторые из записей, как уже отмечалось, носят характер анекдотический, иногда это сплетни придворных кругов, описание туалетов присутствующих на бале, но все это дополняет представление читателя о правящей верхушке.

Записей, касающихся литературных вопросов, в "Дневнике" очень мало и они сделаны тоже в свете взаимоотношений с Николаем I и двором.

Тот факт, что "в публике очень бранят моего "Пугачева", Пушкин связывает с именем товарища министра народного просвещения Уварова и дает ему уничтожающую характеристику: "Уваров большой подлец... Это большой негодяй и шарлатан... он у детей Канкрина был на посылках... Он крал казенные дрова..."

И на последней странице "Дневника" запись:

"Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:

 Царствуй, лежа на боку.

И

 Сказка ложь, да в ней намек,
 Добрым молодцам урок".

Совершенно определенный комментарий сделает сам читатель к этой записи: цензор естественно усмотрел в ней намек Пушкина на самого Николая I...

"Дневник" Пушкина охватывает период с 24 ноября 1833 года по февраль 1835 года. В нем всего 138 записей. Записи эти велись нерегулярно, иногда месяцы отделяли одну запись от другой. Но факты, о которых Пушкин сообщает, и самый подбор их таковы, что в целом они дают яркую картину эпохи: пышный, развращенный, утопающий в роскоши двор и голодный народ - "время бедное и бедственное"; "бедность России в государственных людях" и ничтожество людей, занимающих самые высокие посты в империи; развращающее влияние абсолютизма, корыстолюбие, притворство и лесть придворных кругов; "страшная стихия мятежей"...

Занося свои записи в "Дневник", пишет П. Е. Щеголев, "Пушкин преследовал исторические задачи, но историческое дело он творил, как художник... Когда Пушкин заносил ту или иную деталь на память потомству, он смотрел на нее, как на деталь картины, которую нарисует в будущем на основании записей "Дневника" или он сам, или неведомый читатель и исследователь".

Пушкин и не скрывал целей, значения и роли своего "Дневника". Он описывает, например, придворный бал 6 января 1835 года: "Двор в мундирах времен Павла 1-го. Граф Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобринский Брызгаловым (кастеланом Михайловского замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами...). Государь - полковником Измайловского полка etc. В городе шум. Находят это все неприличным".

Одну из своих записей Пушкин сопровождает подчеркнутой строкой: "Замечание для потомства".

В феврале 1835 года Пушкин сообщает: "С генваря очень я занят Петром. На балах был раза 3; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят".

И добавляет: "Шиш потомству..." Как бы вскользь он предваряет 5 декабря 1834 года свои записи замечанием: "Покамест давайте злословить". 8 января 1835 года повторяет: "Начнем новый год злословием, на счастие".

Но эти "злословные" записи поэта - яркое и выпуклое отражение лица эпохи. Это свидетельские показания летописца для потомства.

Потомство вынесло свой приговор вершителю судеб той эпохи. На месте "державца полумира", Николая I, пишет П. Е. Щеголев, "на месте великого государя оказался прапорщик, на месте человека-героя оказался человек, ограниченный и узкий, злобно-памятливый".

Через головы современников "русский Данжо" говорил с будущими читателями своего "Дневника". Он не сжег его, как вынужден был сжечь свои веденные "несколько лет сряду" записи двадцатых годов, которые "могли замешать имена многих, а может быть, и умножить число жертв".

Пушкин сам мог стать жертвой своих резко обличительных дневниковых записей. Могли пострадать и его дети. И поэтому старший сын поэта, Александр Александрович, которому "Дневник" был передан матерью, на протяжении многих десятилетий хранил его в своем кабинете под замком. Он ревниво оберегал его от чужих взоров, даже от детей и внуков. Умирая, Александр Александрович передал "Дневник" в 1914 году старшей сестре, Марии Александровне Гартунг. От нее "Дневник" перешел после ее смерти, в 1919 году, к внуку поэта, Григорию Александровичу Пушкину, который передал его Румянцевскому музею в Москве.

Лишь в 1923 году "Дневник" Пушкина был опубликован полностью с обширными комментариями.

"Русский Данжо" достиг поставленной им перед собой цели: потомство услышало голос своего поэта.

Дошедший до нас "Дневник" Пушкина, веденный поэтом в 1833-1835 годах, переплетен и замыкается стальным замком. На переплете с внутренней стороны большая помета - 2.

Это дало основание полагать, что содержащиеся в нем записи являются продолжением ранее написанного "Дневника" № 1. Распространилось даже известие, что этот неопубликованный дневник состоит из 1100 страниц.

Исследователи творчества Пушкина, основываясь на поступивших из-за границы сведениях, давно и неутомимо разыскивали этот "Дневник" № 1 у потомков Пушкина, живших в Англии, Франции, Турции. Но все эти поиски не дали результатов.

Накануне первой мировой войны великий князь Михаил Михайлович, внук Николая I, женатый на внучке Пушкина, дочери Натальи Александровны Пушкиной, послал П. Е. Щеголеву фотокопии имевшихся у него пушкинских материалов. Но случилось так, что пароход, на котором их отправили, был потоплен немцами.

Экспертиза же цифры 2 на сохранившемся "Дневнике" Пушкина показала, что помета сделана не его рукою, а рукою Дубельта, производившего, по приказанию Николая I, опись бумаг поэта после его смерти.

Это заставило самых серьезных исследователей творчества Пушкина вообще усомниться в существовании "Дневника" № 1.

Главный хранитель рукописей Пушкинского дома Академии наук СССР Н. В. Измайлов, крупнейший авторитет в этой области, стоит именно на такой точке зрения.

Анализируя историю дневниковых записей Пушкина, Н. В. Измайлов находит маловероятным, чтобы Пушкин вел когда-нибудь большой, в 1100 страниц, дневник, кроме дошедших до нас дневниковых записей 1833-1835 годов.

Поиски таинственного "Дневника" № 1, несмотря на столь авторитетное заключение Н. В. Измайлова, тем не менее продолжаются. Они продиктованы страстной любовью к Пушкину и большой значимостью каждой написанной его рукою строки.