Соратники

П. А. Вяземский

По всей вероятности, уже на следующий день по возвращении в Москву из ссылки, 9 сентября 1826 года, Пушкин посетил дом своего давнего друга - поэта, журналиста и критика Петра Андреевича Вяземского. Познакомились ли они в годы детства Пушкина (Вяземский бывал в доме Пушкиных), или позднее - точно не известно. Любопытно отметить, что Вяземский одним из первых обратил внимание на незаурядную одаренность юного поэта: прочитав "Воспоминания в Царском Селе", он писал К. Н. Батюшкову в начале 1815 года: "Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай бог ему здравия и учения и в нем прок и горе нам. Задавит, каналья!" В том же 1815 году оба они, 16-летний Пушкин и 23-летний Вяземский, стали членами нового литературного общества "Арзамас", выступавшего за связь литературы с действительностью, за обновление языка и жанра. С этого времени и началось их дружеское общение. Лицеист Пушкин писал "любезному арзамасцу" Вяземскому 27 марта 1816 года, что не намерен оставить его в покое, пока не получит по почте его прозы и стихов. Это письмо - первое из писем Пушкина к Вяземскому - своего рода эпиграф к их многолетней переписке: оба они испытывали живейшую потребность в постоянном обмене мыслями, литературными новостями, только что написанными, еще "горячими" произведениями. До нас дошло 74 письма Пушкина к Вяземскому (больше, чем к любому другому его корреспонденту, исключая только Н. Н. Пушкину) и 46 писем Вяземского к Пушкину. "Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма. Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыку Россини", - писал Пушкин другу. Ему первому сообщает Пушкин о начале работы над "Евгением Онегиным" и над "Борисом Годуновым"; для него переписывает первую главу "Онегина", шутливо замечая при этом: "...отроду ни для кого ничего не переписывал, даже для Голицыной - из сего следует, что я в тебя влюблен..."

П. А. Вяземский

Пушкин с удовольствием отмечал удачные опыты Вяземского-поэта, но, быть может, более всего в многогранном литературном творчестве друга ценил Пушкин его критические статьи, в которых находил "отпечаток ума тонкого, наблюдательного, оригинального". К Вяземскому обращены его строки:

 Язвительный поэт, остряк замысловатый, 
 И блеском колких слов, и шутками богатый, 
 Счастливый Вяземский, завидую тебе. 
 Ты право получил, благодаря судьбе, 
 Смеяться весело над злобою ревнивой, 
 Невежество разить анафемой игривой.

Посетив семью Вяземских сразу же по приезде в Москву, Пушкин не застал Петра Андреевича: тот находился в Ревеле. Сын Вяземского Павел Петрович, в то время семилетний мальчик, на всю жизнь запомнил первое появление Пушкина в их доме: "Пушкин, Пушкин приехал", раздалось по нашим детским, и все, дети, учителя, гувернантки - все бросилось в верхний этаж, в приемные комнаты, взглянуть на героя дня... Сильному впечатлению, произведенному приездом Пушкина, не говоря о магическом действии его стихов, появление которых всегда составляло событие в доме, несомненно много содействовала дружба Пушкина с моею матушкой в Одессе, где часть нашего семейства провела лето в 1824 году".

В сентябре 1826 года Вяземские жили "на Грузинах" - в цыганском предместье Москвы (Большая Садовая ул., 1-9; дом не сохранился). Позднее Ф. Ф. Вигель рассказал в "Записках" об этой части города и об их доме: "Они жили в таком квартале, в котором ныне едва ли сыщется порядочный человек. Сему месту, между Грузинами и Тверскими воротами, кем-то дано было приятное название Тишина; ныне называется оно прежним подлым именем Живодерки. Тут находился длинный, одноэтажный, деревянный, несгоревший дом, принадлежавший г. Кологривову, вотчину княгини, со множеством служб, с обширным садом, огородами и прочим, одним словом - господская усадьба среди столичного города".

В сентябре 1826 года Вяземские жили 'на Грузинах' - в цыганском предместье Москвы

Петр Андреевич, не желая быть в Москве во время коронации, вернулся домой лишь к концу коронационных торжеств - "к шапочному разбору". Встретившись, Пушкин и Вяземский много говорили о декабристах, казненных и сосланных. Об отношении обоих поэтов к свершившимся событиям можно судить, в частности, по их письмам 1826 года. "Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь", - писал Пушкин Вяземскому 27 мая. Строки из писем Петра Андреевича к жене звучат как ответ Пушкину: "Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо... не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни!" И в другом письме: "...о чем ни думаю, как ни развлекаюсь, а все прибивает меня невольно и неожиданно к пяти ужасным виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место". Вскоре после приезда Петра Андреевича в Москву Вяземские переехали с Садовой в собственный дом в Чернышевском переулке, купленный в мае 1821 года. Весной 1826 года Вяземский прикупил еще и обширное смежное владение; ему принадлежал, таким образом, большой участок земли со многими жилыми и хозяйственными строениями, расположенный между Чернышевским переулком и Хлыновским тупиком. Архивные материалы свидетельствуют, что сохранившийся до наших дней двухэтажный каменный дом, приобретенный Вяземским в 1821 году, никогда не был флигелем какого-то другого главного дома, как это принято было считать. Этот дом (ул. Станкевича, 9) отмечен ныне мемориальной доской.

Двухэтажный каменный дом Вяземским в 1821 году

В одну из первых московских встреч с Вяземским Пушкин читал в этом доме "Бориса Годунова". О своем впечатлении от пушкинской трагедии Вяземский писал друзьям А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому 29 сентября: "Зрелое и возвышенное произведение. Трагедия ли это, или более историческая картина, об этом пока не скажу ни слова: надобно вслушаться в нее, вникнуть, чтобы дать удовлетворительное определение; но дело в том, что историческая .верность нравов, языка, поэтических красок сохранена в совершенстве, что ум Пушкина развернулся не на шутку, что мысли его созрели, душа прояснилась... Сегодня читает он ее у меня Блудову, Дмитриеву".

В следующие приезды в Москву, в 1828 и 1829 годах, Пушкин также посещал гостеприимный дом Вяземских. "Здесь Александр Пушкин, я его совсем не ожидал, - сообщал Петр Андреевич жене 12 декабря 1828 года. - ...Он вовсе не переменился, хотя, кажется, не так весел". 14 августа 1830 года Пушкин, приехав в Москву из Петербурга, остановился на две с половиной недели у Вяземского в Чернышевском переулке. Вяземский, живший в то время в своем подмосковном имении, часто наезжал в Москву; у хозяина и его гостя собирались общие друзья. Последние посещения Пушкиным московского дома Вяземских относятся к сентябрю - октябрю 1832 года. "Был вечор у Вяземской", - писал поэт жене 27 сентября.

Зимой 1832 - 1833 годов Вяземский с семьей переехал на постоянное жительство в Петербург.

Пушкин и Вяземский не раз встречались и в имении Петра Андреевича Остафьево, расположенном недалеко от Москвы, близ Подольска.

Двухэтажный усадебный дом с высоким шестиколонным портиком коринфского ордера, построенный в 1801 году, сохранился с некоторыми перестройками до нашего времени (здесь размещен теперь один из подмосковных домов отдыха). Дом помещался в глубине обширного прекрасного парка, небольшая часть которого существует и поныне. Семейное предание приписывает постройку здания отцу Вяземского - князю Андрею Ивановичу, человеку высокообразованному, любителю и знатоку архитектуры. Однако, по мнению A. Н. Греча, изучавшего архитектуру остафьевского дома, "и композиция круглой залы, перекрытой куполом, и ранее бывший здесь бельведер, и капители колонн, и особенно своеобразная разработка флигелей с закругленными углами" напоминают работы известного архитектора И. Е. Старова, по чертежам которого мог быть построен дом А. И. Вяземского при непосредственном участии самого хозяина.

Частыми гостями Андрея Ивановича в Остафьеве были Херасков, Дмитриев, В. Л. и С. Л. Пушкины, И. П. Тургенев, Карамзин. Последний женился на дочери А. И. Вяземского и прожил в Остафьеве 12 лет, работая над многотомным трудом - "Историей государства Российского".

После смерти А. И. Вяземского владельцем усадьбы стал его единственный сын - князь Петр Андреевич, гостеприимно принимавший у себя Жуковского, А. И. Тургенева, Баратынского, Кюхельбекера, Адама Мицкевича, Пушкина. Можно предположить, что Пушкин посетил Остафьево еще в первый свой приезд в Москву (сентябрь 1826 - май 1827 годов), однако документальных сведений об этом не сохранилось. Известно, что Пушкин гостил здесь позднее, с 30 мая по 5 июня 1830 года, в августе и 17 декабря того же года, а также 4 января 1831 года. Приезд Пушкина в декабре 1830 года особенно запомнился Вяземскому; он писал впоследствии: "Уже при последних издыханиях холеры навестил меня в Остафьеве Пушкин. Разумеется, не отпустил я его от себя без прочтения всего написанного мною. Он слушал меня с живым сочувствием приятеля и судил о труде моем с авторитетом писателя опытного и критика меткого, строгого и светлого. Вообще более хвалил он, нежели критиковал... День, проведенный у меня Пушкиным, был для меня праздничным днем. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то есть лучшую награду за свой труд".

В начале XX века в остафьевском парке были установлены памятники А. С. Пушкину, Н. М. Карамзину, П. А. Вяземскому и В. А. Жуковскому.

Е. А. Баратынский

Е. А. Баратынский. Рисунок Пушкина

В один из осенних дней 1826 года в Москве, в доме профессора Малова близ Большой Дмитровки (Столешников пер., 14; дом не сохранился), впервые после многих лет разлуки встретились Пушкин и Баратынский. Они были знакомы давно: еще в 1819 году в Петербурге четверо друзей - Пушкин, Баратынский, Дельвиг и Кюхельбекер - составляли, по выражению последнего, "союз поэтов". В следующем году их "святое братство" было насильственно расторгнуто: Пушкин сослан на юг, а Баратынский переведен из лейб-гвардии егерского полка в армейский Нейшлотский пехотный полк, расквартированный в Финляндии.

В письмах Пушкина из Михайловского нередки сочувственные строки о нем: "Бедный Баратынский, как об нем подумаешь, так поневоле постыдишься унывать". Осенью и зимой 1824 года Пушкин шутливо, но настойчиво просит брата прислать поэму Баратынского "Эда": "Пришли же мне "Эду" Баратынскую. Ах он чухонец! да если она милее моей черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду!" "Образцом грации, изящества и чувства" называет Пушкин "Эду"; "певца финляндки молодой" вспоминает он и в пятой главе "Онегина". В годы ссылки Пушкина Баратынский с искренней и глубокой заинтересованностью относился ко всему, что выходило из-под пера поэта. "Жажду иметь понятие о твоем Годунове, - писал он Пушкину в декабре 1825 года. - ...Я уверен, что трагедия твоя исполнена красот необыкновенных. Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело - признательность и удивление".

Осенью 1826 года желание Баратынского осуществилось: Пушкин читал у него свою трагедию. 29 октября Баратынский сообщал А. А. Муханову: "Пушкин здесь, читал мне "Годунова": чудесное произведение, которое составит эпоху в нашей словесности".

Ко времени московской встречи с Пушкиным Баратынский был женат на Анастасии Львовне Энгельгардт - женщине образованной, умной, чуткой. В 1827 году он поселился в Чернышевском переулке, в доме Энгельгардтов (ныне ул. Станкевича, 6), неподалеку от дома П. А. Вяземского, рядом со старинной церковью Малого Вознесения (церковь эта, построенная в XVI веке, сохранилась до наших дней). Энгельгардты владели домом с 1810-х годов; в XVIII веке он принадлежал семье известного поэта А. П. Сумарокова, а во второй половине XIX века - А. В. Станкевичу, брату поэта Н. В. Станкевича. Дом сохранился в перестроенном виде. Архивные материалы позволяют судить о том, как выглядел он во времена Баратынского: каменное двухэтажное здание с низким первым этажом располагалось в глубине двора; фасад его, обращенный в Чернышевский переулок, был очень скромен; в выступах по обеим сторонам фасада помещались входные двери, а над ними - большие полуовальные окна. Гостем Баратынского здесь нередко бывал Пушкин. 1827 год был памятен для Баратынского выходом в свет первой книги его стихотворений, восторженно встреченной Пушкиным: "Наконец появилось собрание стихотворений Баратынского, так давно и с таким нетерпением ожидаемое, - писал он. - Спешим воспользоваться случаем высказать наше мнение об одном из первоклассных наших поэтов и (быть может) еще недовольно оцененном своими соотечественниками".

Каменное двухэтажное здание с низким первым

В следующем, 1828 году Пушкин горячо приветствовал появление новой поэмы Баратынского "Бал", исполненной "оригинальных красот и прелести необыкновенной". В конце 1830 - начале 1831 года Пушкин работал над статьей о творчестве Баратынского, в которой отмечал необычайное своеобразие его таланта: "Баратынский... мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством". И Баратынский по-прежнему с огромным интересом и вниманием относится к пушкинскому творчеству, с восхищением отзывается о его произведениях. "Про "Онегина" что и говорить, - пишет он Н. А. Полевому в 1827 году. - Какая прелесть! Какой слог блестящий, точный и свободный! Это рисовка Рафаэля, живая и непринужденная кисть живописца из живописцев". В следующем году Баратынский писал Пушкину: "Я очень люблю обширный план твоего "Онегина"; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и, разумеется, не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностию вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях проходит перед их глазами".

В конце 20-х - начале 30-х годов Пушкин и Баратынский встречались часто. Так, 7 апреля 1829 года Пушкин подарил другу только что напечатанную поэму "Полтава". В конце 1830 года Пушкин читал ему "Повести Белкина", которые привели Баратынского в восторг. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский собрались в ресторане "Яр" (на Кузнецком мосту), чтобы помянуть недавно умершего А. А. Дельвига. Пушкин писал из Москвы П. А. Плетневу: "...никто на свете не был мне ближе Дельвига... Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и все". Осенью 1832 года Пушкин писал жене: "Кто тебе говорит, что я у Баратынского не бываю? Я и сегодня провожу у него вечер, и вчера был у него. Мы всякий день видимся". Однако, несмотря на частые встречи с Пушкиным, восторженные отзывы о его произведениях, Баратынский, как видно из его писем, чувствовал, что отношения его с Пушкиным стали прохладнее - в них не было уже прежней легкости и непринужденности.

После 1832 года ни в переписке, ни в произведениях Пушкина уже не встречается откликов на творчество Баратынского. Постепенно менялось и отношение Баратынского к пушкинской поэзии. Так, в 1832 году он высказал в письме к И. В. Киреевскому мнение об "Евгении Онегине", противоположное его собственным суждениям конца 20-х годов: он утверждал, что в пушкинском романе "форма принадлежит Байрону, тон тоже", что "характеры его бледны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен... Вообще это произведение носит на себе печать первого опыта, хотя опыта человека с большим дарованием". Не исключена возможность, что, приехав в Москву в мае 1836 года, Пушкин посетил Баратынского, жившего теперь уже на Спиридоновке, в доме, купленном им в 1835 году (ул. Алексея Толстого, 14-16; дом не сохранился). Это было двухэтажное каменное здание с просторными помещениями полуподвального этажа, предназначавшимися для разных хозяйственных нужд. Дом стоял еще с допожарных времен. Судя по архивным данным, Баратынский, приобретя его, принялся за сооружение новых хозяйственных построек, в том числе "кузницы с устройством четырех горнов" в каменном одноэтажном строении и "избы" в одноэтажном деревянном флигеле.

Последнее упоминание о Баратынском находим в письме Пушкина к жене из Москвы от 14 мая 1836 года: "Баратынский однако ж очень мил. Но мы как-то холодны друг ко другу".

Д. В. Давыдов

Этот легендарный человек, "певец-гусар", как называл его Пушкин, принадлежал к тому тесному кругу литераторов - друзей поэта, в который входили Жуковский, Вяземский, Баратынский, Дельвиг. Приезжая в Москву, Пушкин часто с ним виделся: приглашал к себе, встречался у общих знакомых, бывал у него дома. В 1826 году Денис Васильевич жил на углу Арбата и Староконюшенного переулка, в небольшом одноэтажном деревянном доме с мезонином, принадлежавшем "действительному статскому советнику и кавалеру Н. Я. Тинькову" (Арбат, 25; дом не сохранился).

Как видно из архивных материалов, уже весной 1827 года Давыдов владел домом в Большом Знаменском переулке (ул. Грицевец, 17), где он жил несколько лет. По всей вероятности, Пушкин навещал здесь Дениса Давыдова. Дом существенно не перестраивался: центральная часть его, в три этажа, завершается, как и прежде, невысоким фронтоном; боковые двухэтажные части здания в прошлом были отделаны в первом этаже рустом.

Давыдов владел домом в Большом Знаменском переулке

Наконец, третий из известных нам домов, где Пушкин бывал у Дениса Давыдова (в 1830-1832 годах), - одноэтажный до-пожарный особнячок с "третным" мезонином, принадлежавший в то время "гвардии подпоручику Николаю Стрекалову". Дом фасадом выходил в "проезд от Зубова к Смоленскому рынку" (Смоленский бульвар, 3; здание не сохранилось).

В 1835 году Денис Васильевич купил большой дом на Пречистенке, но вскоре, убедившись, что не сможет содержать такое огромное владение, решил продать его. В шутливых стихах, обращенных к сенатору А. А. Башилову, председателю Строительной комиссии в Москве, он просит его ускорить торг:

 Помоги в казну продать 
 За сто тысяч дом богатый. 
 Величавые палаты, 
 Мой пречистенский дворец. 
 Тесен он для партизана: 
 Сотоварищ урагана, 
 Я люблю, казак-боец, 
 Дом без окон, без крылец. 
 Без дверей и стен кирпичных. 
 Дом разгулов безграничных 
 И налетов удалых...

В 1835 году Денис Васильевич купил большой дом на Пречистенке

Посылая в июне 1836 года эти стихи Пушкину, Давыдов писал: "У меня есть каменный, огромный дом в Москве, окно в окно с пожарным депо. В Москве давно ищут купить дом для обер-полицмейстера - я предлагаю мой - вот все, о чем идет дело в моей Челобитной. Ты можешь напечатать ее в Современнике. Только повремени немного, т. е. до 3-го номера. Главное дело в том, чтобы Челобитная достигла своей позитивной, а не поэтической цели; чтобы прежде подействовала на Башилова и понудила бы его купить мой дом за 100 тысяч рублей..." Пушкин поместил стихотворение в третьем номере "Современника" за 1836 год. Дом на Пречистенке (Кропоткинская, 17а) был знаком Пушкину, но у Дениса Давыдова он здесь не бывал.

Д. В. Давыдов. Рисунок Пушкина

Интерес к личности прославленного поэта-партизана возник у Пушкина задолго до знакомства с ним: в одном из дружеских посланий Пушкин упоминает "Дениса-храбреца", чьи воинские подвиги вызывали всеобщее восхищение. Познакомились они в Петербурге в конце 1818 года. В то время в рукописях Пушкина появилось несколько весьма выразительных портретных зарисовок Давыдова и две стихотворные строчки о нем:

 Красноречивый забияка. 
 Повеса, пламенный поэт.

Пушкин высоко ценил самобытный талант Дениса Давыдова, неповторимость его поэтического языка, своеобразие творчества:

 Певец-гусар, ты пел биваки. 
 Раздолье ухарских пиров 
 И грозную потеху драки, 
 И завитки своих усов. 
 С веселых струн во дни покоя 
 Походную сдувая пыль. 
 Ты славил, лиру перестроя, 
 Любовь и мирную бутыль.

Денис Давыдов в одном из писем к П. А. Вяземскому рассказывал о Пушкине: "Он, хваля стихи мои, сказал, что в молодости своей от стихов моих стал писать свои круче". Давыдов замечал при этом: "Он может быть о том забыл, а я помню, и весьма помню!.. Ты знаешь, что я не цеховой стихотворец и не весьма ценю успехи мои, но при всем том слова эти отозвались во мне и по сие время меня радуют".

Пушкин и Денис Давыдов виделись в Москве особенно часто зимой 1831 года: в начале января они гостили у П. А. Вяземского в Остафьеве. встречались и в московском доме Вяземского; 11 февраля Давыдов навестил Пушкина в его арбатской квартире, а 17-го там же участвовал в мальчишнике, устроенном Пушкиным накануне свадьбы.

В 30-х годах Денис Васильевич, живший в имении Маза Симбирской губернии, встречался с Пушкиным лишь во время своих наездов в Москву, но в* письмах к друзьям он постоянно справлялся о Пушкине, его творческих планах. "...Ради бога, заставьте его продолжать "Онегина", - писал Давыдов Вяземскому, - эта прелесть у меня вечно в руках, тут все и для сердца и для смеха". Переписывался он и с самим поэтом. Посылая Пушкину свою статью "О партизанской войне" для публикации в "Современнике", Давыдов просил "поправить в ней слог". "Я... писал во все поводья, - прибавлял он, - следовательно, перескакивал через кочки и канавы; - надо одни сгладить, другие завалить фашинником, а твой фашинник из ветвей лавровых".

П. Я. Чаадаев

В августе 1826 года приехал в Москву из заграничного путешестия Петр Яковлевич Чаадаев - писатель и философ, давний друг Пушкина. Они познакомились еще в 1816 году у Карамзиных, когда лейб-гвардии Ахтырский гусарский полк, в котором служил Чаадаев, был расквартирован в Царском Селе. 22-летний участник Бородинского, Лейпцигского, Тарутинского сражений, блестяще образованный, "воспитанный превосходно", Чаадаев, по словам современника, оказал "изумительное влияние" на Пушкина: "...он заставлял его мыслить". Их сближали свободолюбие, страстное стремление к борьбе с рабством в России. Недаром именно к Чаадаеву обращены знаменитые пушкинские строки:

 Пока свободою горим. 
 Пока сердца для чести живы. 
 Мой друг, отчизне посвятим 
 Души прекрасные порывы! 

Высылка Пушкина из Петербурга в мае 1820 года надолго разлучила его с Чаадаевым; в ссылке поэт с благодарностью вспоминал "беседы прежних лет" и мечтал о новых встречах с другом:

 Поспорим, перечтем, посудим, побраним. 
 Вольнолюбивые надежды оживим, 
 И счастлив буду я...

П. А. Чаадаев

Встретиться им довелось лишь через несколько лет, в Москве. Вернувшись из-за границы, Чаадаев вел уединенный образ жизни: обдумывал европейские впечатления, много читал, работал над религиозно-философскими статьями - "Философическими письмами" и, хотя в обществе появлялся крайне редко, все же 10 сентября 1826 года был у Соболевского, где Пушкин впервые читал "Бориса Годунова". Чаадаев и Пушкин виделись не часто, о чем оба они сожалели. "Это - несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с вами, - писал Чаадаев 17 июня 1831 года. - Я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе, и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас и для других". 6 июля Пушкин отвечал ему на это письмо: "...мы продолжим беседы, начатые в свое время в Царском Селе и так часто с тех пор прерывавшиеся... Пишите мне, друг мой, даже если бы вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца".

В 1831 году Чаадаев поселился "в Столешниках", в одном из двух домов И. А. Решетникова (оба здания выходили фасадами в Столешников переулок; теперь на их месте расположен дом 13/15 на углу Столешникова пер. и Петровки).

В 1831 году Пушкин, по всей вероятности, бывал у Чаадаева: уезжая в мае из Москвы, он увозил с собой рукопись его "Философических писем", чтобы в Петербурге хлопотать об их напечатании. В письме от 6 июля Пушкин излагал Чаадаеву свои мысли по поводу рукописи, которую он "только что перечел" и просил оставить ему "еще на некоторое время"; в декабре 1831 года Пушкин снова виделся в Москве с Чаадаевым, и, возможно, беседы, "так часто... прерывавшиеся", были продолжены.

В самом конце 1831 года Чаадаев переселился во флигель дома Левашевых на Новой Басманной (теперь здесь сад имени Н. Э. Баумана). Усадьба Левашевых занимала большую площадь. К главному дому примыкали флигеля и служебные постройки. Подобную усадьбу описал в 40-х годах М. Н. Загоскин: "В одном из кривых переулков, выходящих на Басманную улицу, в глубине обширного двора, подымается выше всех соседних деревянных домиков двухэтажный каменный дом, обставленный, как и все барские дома, службами и флигелями. Басманная улица, некогда знаменитая, а теперь покинутая всеми московскими боярами, которых огромные палаты или стоят пустые, или давно уже перешли в руки богатых купцов, может быть причислена к самым отдаленным и спокойным частям города; следовательно, переулок, в котором находится этот каменный дом... вовсе не может назваться шумным; изредка только проедут по нем, с обычным своим звоном и дребезжаньем, ободранные дрожки какого-нибудь ваньки, прокатятся тяжелые роспуски ломового извозчика, пролетит на щеголеватом калибере купеческий сынок, и редко, очень редко, прогремит по бойкой мостовой карета".

Хозяйка дома на Басманной Екатерина Гавриловна Левашева принадлежала, по словам Герцена, "к тем удивительным явлениям русской жизни, которые мирят с нею, которых все существование - подвиг, никому не ведомый, кроме небольшого круга друзей. Сколько слез утерла она, сколько внесла утешений не в одну разбитую душу, сколько юных существований поддержала она и сколько сама страдала".

Многие замечательные люди посещали гостеприимное семейство Левашевых, среди них И. И. Дмитриев, Е. А. Баратынский, хирург Ф. И. Гильденбрандт; в одном из флигелей левашевского дома жил М. А. Бакунин.

В рапорте Бенкендорфу о посетителях дома Левашевых жандармский полковник Перфильев замечал, что "отставной ротмистр Чеодаев в доме Левашевой совершенно как свой. Близкие и короткие отношения его с нею, как полагают, имеют источником симпатию, рожденную сходством образа мыслей, взглядом и понятием о вещах".

Во флигеле басманного дома много раз бывал и Пушкин. Об этом упоминает Герцен, характеризуя жизнь Чаадаева в Москве после заграничной поездки: "Когда Чаадаев возвратился, он застал в России другое общество и другой тон. Как молод я ни был, но я помню, как наглядно высшее общество пало и стало грязнее, раболепнее с воцарением Николая. Аристократическая независимость, гвардейская удаль александровских времен - все это исчезло с 1826 годом... Друзья его были на каторжной работе; он сначала оставался совсем один в Москве, потом вдвоем с Пушкиным, наконец втроем с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, после смерти обоих, два небольшие пятна на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову!"

Замечательный литературный портрет Чаадаева создан Герценом в "Былом и думах": "Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упреком на линючем и тяжелом фоне московской high life^*. Я любил смотреть на него середь этой мишурной знати, ветреных сенаторов, седых повес и почетного ничтожества. Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас; лета не исказили стройного стана его; он одевался очень тщательно; бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора; "чело, как череп голый", серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе; тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он, сложа руки, где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и - воплощенным veto^**, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть, потом сказал свое слово, спокойно спрятав, как прятал в своих чертах, страсть под ледяной корой".

^* (светской жизни (англ.).)

^** (запретом (лат.).)

Это "слово", во всеуслышание сказанное Чаадаевым, - его знаменитое "Философическое письмо", оконченное в 1829 году и уже в следующем году распространившееся по Москве в списках. Оно было написано по-французски; в русском переводе письмо было напечатано лишь в 1836 году в журнале "Телескоп". Публикация его "была одним из значительнейших событий, - писал Герцен. - То был вызов, признак пробуждения; письмо разбило лед после 14 декабря. Наконец пришел человек с душой, переполненной скорбью; он нашел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать все, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного русского".

За напечатание "Философического письма", названного Николаем I "смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного", Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим, редактор-издатель "Телескопа" Н. И. Надеждин сослан в Усть-Сысольск под надзор полиции, журнал его закрыт, а цензор отстранен от должности.

Получив от Чаадаева оттиск "философического письма", Пушкин 19 октября 1836 года изложил в письме к нему свою точку зрения на историческое прошлое и будущее России. Однако, узнав о репрессиях, постигших автора, не послал письма, не желая, быть может, доверяться почте и рассчитывая изложить свои мысли в личной беседе. Но Пушкину уже не довелось больше побывать в Москве. Письмо к Чаадаеву, сохранившееся среди бумаг Пушкина, после его смерти стало известно друзьям поэта благодаря Жуковскому. Летом 1837 года Чаадаев просил Василия Андреевича прислать хотя бы копию пушкинского письма.

"Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами, - писал Пушкин. - ... Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал... Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко". Чаадаев жил на Басманной в течение многих лет. Здесь он "и кончил свою жизнь, ни разу не выехав из Москвы даже на неделю, чтобы дать возможность хоть немного отремонтировать квартиру, - писал в статье о Чаадаеве историк русской общественной мысли М. К. Лемке. - Флигель весь покривился, подгнил и вот-вот грозил придавить своего обитателя; недаром Жуковский говорил, что дом этот "держался уже не на столбах, а одним только духом".

А. А. Перовский

Среди московских литераторов, с которыми Пушкина связывало давнее знакомство, был писатель Алексей Алексеевич Перовский, печатавшийся под псевдонимом Антоний Погорельский. Его произведения - фантастические повести, рассказы и сказки - вызывали сочувственное внимание Пушкина. Особенно нравилась поэту ранняя повесть Перовского "Лафертовская маковница". Прочитав ее, Пушкин писал брату: "Душа моя, что за прелесть "Бабушкин кот"! я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину. Погорельский ведь Перовский, не правда ли?" О том, насколько непринужденно дружескими были отношения Перовского с Пушкиным в 30-е годы, можно судить по единственному дошедшему до нас письму его к поэту: "Вот тебе, моя прелесть, две главы Монастырки, которые прошу всепокорнейше рассмотреть поскорее, потому что мне бы желалось, буде можно, завтра отвезть их в Типографию. Продолжение последует в скором времени: одна глава у Вяземского, две переписываются, а последняя сочиняется. Вот и все! Посылаю и напечатанное начало 2-й части, чтоб мог ты видеть связь. Прощай до свиданья: нежно целую тебя в мыслях".

В 1834 году Перовский поселился в Москве, в доме Олсуфьева на Тверской (ул. Горького, 15; дом не сохранился). Пушкин навещал здесь Перовского в мае 1836 года, а несколькими месяцами ранее, в январе, у него жил только что приехавший в Москву из Италии Карл Павлович Брюллов, которому Перовский заказал портреты сестры, племянника и свой собственный. "Высоко ценя талант молодого Брюллова, - писал в своих мемуарах знакомый Перовского А. В. Мещерский, - Перовский пригласил его с целью не только иметь свои семейные портреты, писанные кистью этого художника, о котором уже много говорили, но и поощрить его, вознаградить щедрою рукою за его произведения. Зная хорошо, однако, о невоздержанности молодого художника, о буйной его молодости, о капризном его нраве и непостоянстве, он предварительно сделал с ним почти формальное условие, что он неотлучно будет жить на квартире у него до окончания своих работ... Сначала все шло превосходно: молодой художник был польщен своим положением в доме и находился в восторге от внимания к нему хозяина, который, когда хотел, был большой мастер очаровывать людей".

Брюллов написал портрет племянника Перовского (впоследствии известного поэта) Алексея Константиновича Толстого, "от которого все семейство было в восторге", и работал уже над портретом самого Перовского, как вдруг "скрылся неизвестно куда, нарушил данное Перовскому слово, без вести пропал". Причина внезапного исчезновения Брюллова объясняется в воспоминаниях скульптора Н. А. Рамазанова. Перовский, "движимый рвением отстранять все то, что могло бы помешать занятиям художника", приказал не допускать к нему приятелей. "Когда Брюллов узнал об этом, в ту же минуту, не думавши захватить чемоданов, ни даже белья", приехал к одному из знакомых художников и поселился у него.

Пушкин в письмах к жене из Москвы тоже рассказывает об этом эпизоде. Так, 4 мая 1836 года он пишет: "...Перовский его было заполонил; перевез к себе, запер под ключ и заставил работать. Брюллов насилу от него удрал". И далее, через несколько дней: "Был я у Перовского, который показывал мне недоконченные картины Брюллова. Брюллов, бывший у него в плену, от него убежал и с ним поссорился. Перовский показывал мне Взятие Рима Гензериком (которое стоит Последнего дня Помпеи), приговаривая: заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал этого всадника, мошенник такой. Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия. Как нарисовал он эту группу, пьяница он, мошенник. Умора".

А. А. Перовский

Об истории дома, где жил Перовский, подробно рассказывается в книге Д. И. Никифорова "Старая Москва", изданной в 1902 году. Из нее мы узнаем, что дом на Тверской был куплен в конце XVIII века московским губернским предводителем дворянства Д. А. Олсуфьевым. Олсуфьев "по страсти своей к перестройкам, истратил немалый капитал на его улучшение и, не дозволяя никому вмешиваться в свои распоряжения, позабыл безделицу - устроить в нем лестницу. Для исправления своей забывчивости он был принужден пристроить совершенно несоответствующий фасаду полукруглый тамбур, в котором и поместил парадную лестницу". В пушкинское время дом принадлежал сыну Д. А. Олсуфьева - Александру Дмитриевичу.