13. И. П. Пущину. Иркутск <декабрь 1827 г.>

Шесть тысяч верст между нами, но я при всех малых ожиданиях на помощь правительства не теряю терпения и иногда даже питаю какие-то надежды. Нас везут к исполнению приговора; сверх того, как кажется, нам будет какая-то работа, соединенная с заключением в остроге,- следовательно, состояние гораздо худшее простых каторжных, которые хотя и бывают под землей, но имеют случай пользоваться некоторыми обеспечениями за доброе поведение и сверх того помощью добрых людей устроить себе состояние довольно сносное. Между тем как нас правительство не хочет предать каждого своей судьбе и с некоторыми почестями пред другими несчастными (как их здесь довольно справедливо называют), кажется, намерено сделать более несчастными.

Например, ужасно то, что сделали с нашими женами, как теперь уже достоверно мы знаем (желал бы, чтобы это была неправда!). Им позволено и законами, и природными всеми правами быть вместе с мужьями. После приговора им царь позволил ехать в Иркутск, их остановили и потом потребовали необходимым условием быть с мужьями - отречение от дворянства, что, конечно, не остановило сих несчастных женщин; теперь держат их розно с мужьями и позволяют видеться только два раза в неделю на несколько часов, и то при офицере^*. Признаюсь, что я не беру на себя говорить об этом, а еще более судить; будет, что богу угодно.

^* (О положении жен декабристов, последовавших за ними в Сибирь, и официальных инструкциях об этом см.: Щеголев П. Е. Жены декабристов и вопрос об их юридических правах. Щеголев П. Е. Исторические этюды. СПб., 1913; Павлюченко Э. А. Указ. соч. С. 53-60.)

Мы выехали из Тобольска 1 ноября на обывательских лошадях, с жандармами и частным приставом, который так добр, что на ночь позволяет нам снимать цепи, что мы делаем с осторожностью, ибо за этими людьми присматривают, и всякое добро может им сделать неприятность.

Мы почти всякую ночь ночевали часов шесть, купили свои повозки, ели превосходную уху из стерлядей или осетрины, которые здесь ничего не стоят,- словом сказать, на пятьдесят коп. мы жили и будем жить весьма роскошно. Говядина от 2 до 5 коп. фунт, хлеб превосходный, и на грош два дня будешь сыт.

В Шлиссельбурге я ужасно сдружился с Николаем Бестужевым, который сидел подле меня, и мы дошли до такого совершенства, что могли говорить через стену знаками и так скоро, что для наших бесед не нужно было лучшего языка. Ах! Когда я буду в возможности показать вам мильон наших хитростей? Я надеюсь, что Annette не откажется повидаться с его матерью и сестрами и сказать им, что мы имели сие утешение и что их Михайло уехал из Шлиссельбурга 29 сентября сего года с первой партиею. Добрый Плуталов несколько раз хотел дать мне прочесть донесение, на котором я только увидел надпись Суворочки, но я не мог его убедить^*.

^* (О каком донесении идет речь, судить на основании этого текста трудно. С. Я. Штрайх предполагал, что имеется в виду донесение Вольховского, присутствовавшего при казни декабристов 13 июля 1826 г. в качестве представителя военного министерства (Штрайх, 1956, с. 402). Никаких данных о существовании такого донесения нет.)

При отправлении моем наш офицер сказал, что Фридберг нашел у покойника вашу записку ко мне, но я ее никогда не получал^*.

^* (У коменданта Шлиссельбургской крепости Г. В. Плуталова, умершего в 1827 г.)

Прощаясь, я немного надеялся кого-нибудь из вас видеть в Ладоге или по крайней мере найти письмо. Впрочем, мы хорошо сделали, что не приехали, ибо Желдыбин никак бы не позволил свидания. Благодарите Кошкуля, но между тем скажите, что я никак не понимаю, отчего он не мог слова мне сказать об вас.

Я очень часто об этом думал и, верю, был бы ему гораздо благодарнее, нежели за деньги. Правда, что свидание наше было под выстрелом, но можно было найти средство (даже должно было). Надеюсь на бога.