47. Е. И. Трубецкой. 28 июня 1840 г., <Туринск>

Две недели, как получил, добрая Катерина Ивановна, прямое письмо ваше от 25-го мая с листками из Етанцы. Тотчас не благодарил вас за доброе ваше дружеское участие, ожидая от сестры ответа на мое намерение перебраться к вам как будто восвояси. Последняя почта привезла мне ожидаемое письмо. Увы! кажется, не быть мне у вас. Сестра находит это невозможным: видно, надобно просить самого Никса^* и она не решается; между тем по словам ее заметно, что она просит меня повременить в каких-то надеждах на свадьбу,- они все там с ума сошли на этом пункте, от которого, признаюсь, я ничего не ожидаю^**. Хотя и немудрено, чтобы сделали что-нибудь. Вот каким образом мне теперь невозможно настаивать, особенно узнавши, что Оболенский писал в мае об Туринске. Я с прошедшей почтой сказал сестре, чтобы она там на этот счет хлопотала у Дубельта. Если же узнаю, что Евгения мне не дадут, то непременно буду пробовать опять к вам добраться,- покамест нет возможности думать об этом соединении, и, пожалуйста, не говорите мне о приятном для меня свидании с вами и с вашими соседями. Эта мысль преследует меня больше, нежели бы должно: благоразумие велит помириться с разлукой, которая для меня тяжела с первой минуты.

^* (Самого Никса - т. е. самого царя.)

^** (О надеждах на свадьбу наследника см. прим. 5 к письму 43.)

Листки Оболенского необыкновенно взволновали меня - согласен с Сергеем Петровичем, что непременно должно вытащить его из Етанцы: видно, он болен, как и я. Мало имею надежды, чтоб сюда перевели, но по крайней мере вы успеете в случае отказа перевести его к себе. Денежные дела меня не беспокоят, они устроятся, как все, что деньгами можно кончить, но существование его там в одиночестве так не должно продолжаться; я многих выражений истинно не понимаю - он в каком-то волнении, похожем на то, что я ощущаю при биении моего сердца. <...>

Признаюсь, вызывая его сюда, я не об одном себе думаю, он угадал истинное основание моего желания. Давно уже по его письмам видел, что он не на месте и что вы и Марья Николаевна преследуете его и гоните сюда. Первое мое приглашение было написано 1-го декабря, также вдруг за полчаса до отсылки писем к городничему. Что из всего этого выйдет, право, не знаю.

Через месяц я буду в Тобольске, просил г<енерал>-г<убернатора> позволить мне туда переехать на время для излечения болезни. Ф<он>в<изин> уведомил меня, что не будет отказа, и ужасно приглашает побывать у них,- я с удовольствием туда отправлюсь, может быть, Дьяков, тамошний хваленый доктор, что-нибудь хорошего со мной сделает, во всяком случае, будет маленькое развлечение от туринской хандры, которая как-то поселилась во мне с здешним воздухом и делает меня равнодушным ко всем прелестям города. Впрочем, с наступлением лета мне несколько лучше: ванны и холодная вода, которую пью без пощады, несколько убавляют внутреннее мое трепетание. Не с кем мне здесь ходить, как бы хотелось,- все женатые как-то заленились, parties de plaisir^* не существуют. Старушка Марья Петровна, бывшая моя невеста, слишком молода для больших прогулок, она утомляется довольно около своих капустных грядок; иногда помогаю ей в поливке по старой памяти, как бывало в артельном огороде. Парники ее с дынями и арбузами, но как-то она плохо действует по старой школе. Я умею только критиковать, а научить не в состоянии.

^* (увеселительные прогулки (фр.).)

Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто - они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется, что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно, что возле самого города есть роща, между тем как здесь далеко ходить до тени дерева. <...>

Об Нарышкиных имею известие от брата Петра из Прочного Окопа,- Нарышкин чуть было не задушил его, услышав знакомый ему мой голос. Родственно они приняли моего Петра, который на год отправился по собственному желанию в экспедицию. Теперь они все в горах. Талызин уехал в Петербург и, кажется, не воротится, я этому очень рад. При нем я бы не поехал по приглашению Фонвизина^*.

^* (О гражданском губернаторе Тобольска И. Д. Талызине Фонвизин писал Якушкину 12 июля 1840 г.: "Он один из тех людей, которые мягко стелят, да жестко спать" (Фонвизин, т. 1, с. 180).)

Верно, вы от Ивана Сергеевича слышали историю о рыбе, то есть о географической карте, которую мы с Якушкиным чертили в Петровском. За это на меня гонение от губернатора,- вероятно, Якушкин рассказал Персину это важное событие. Мне жаль, что Персии не видал моих родных и не заехал сюда. Поблагодарите его за записочку, из Тобольска мне ее переслали вместе с другими письмами, привезенными Львовым, который всем обещал сюда заехать и не показал носа; разве на обратном пути будет.

<...> Официальные мои письма все, кажется, к вам ходят через Петербург - с будущей почтой буду отвечать Сергею Григорьевичу, на днях получил его листок от 25-го числа - он в один день с вами писал, только другой дорогой. Ваших милых деток часто вспоминаю. Марья Николаевна говорит, что Зиночка в большой дружбе с Нелинькой; воображаю их вместе, воображаю всех вас в семейном вашем кругу, только не умею себе представить новой сцены.

<...> Читали ли вы "Les memoires" d'Andryane^*; если нет, скажите - я вам перешлю, все с удовольствием прочтут эту замечательную книгу^**.

^* ("Мемуары" Андриана (фр.).)

^** (См. прим. 5 к письму 41.)

Сегодня прощайте, добрая Катерина Ивановна, может быть, завтра еще...