"...Как с запечатанным письмом"

Рано утром 7 февраля 1837 года Александр Иванович Тургенев, возвращавшийся из Святогорского монастыря, приехал в Псков. "Мы предали земле земное вчера на рассвете". Короткое письмо Жуковскому и Вяземскому, вечером Тургенев отправился в столицу. "Везу вам сырой земли, сухих ветвей - и только... Нет, и несколько неизвестных вам стихов П." (150, т. 4, 1).

В то же воскресенье, 7 февраля, Жуковский и генерал-майор Л. В. Дубельт, начальник штаба корпуса жандармов, распечатали кабинет Пушкина: все бумаги, уложенные в два сундука, были перевезены на квартиру Жуковского. Здесь Дубельт - в присутствии хозяина - с 8 по 25 февраля вел "посмертный обыск"^*. Предполагалось существование неких документов, "могущих повредить памяти Пушкина", впрочем, генерал - по собственному разумению или выполняя инструкцию - серьезно занимался только перепиской; если он и заглядывал в рукописи, то весьма бегло. Пушкинский архив остался у Жуковского, который срочно приступил к разбору.

^* (Выражение М. А. Цявловского; см. его работу на эту тему (207, 276-356).)

Сергей Александрович Соболевский, который в это время жил в Париже, взывал к Жуковскому и Плетневу: "После покойного, вероятно, осталась бездна переплетенных и непереплетенных тетрадей, записок и записочек. Все это следовало бы пересмотреть тщательно; найдется многое, чего Пушкин по разным каким-нибудь собственным видам, уничтоженным его смертью, не напечатал <...> Найдется многое, не имевшее продолжения, но уже полное само собою. Я желал бы, чтобы вы, господа, оставили это до моего приезда, до мая. Я знаю многое, чего не знают другие, и мог бы быть полезным в этой переборке!"

При желании в этих словах можно усмотреть намек и на "Медный всадник": Соболевский (вместе с которым Пушкин начинал летнее путешествие 1833 года) уезжал из России как раз в августе 1836 года.

Адресаты Соболевского, однако, не могли дожидаться его разъяснений: их торопили обстоятельства. В начале февраля Николай I разрешил издавать "Современник" в пользу семьи поэта (подписку на 1837 год Пушкин объявил самочинно), и уже 13 февраля - в день, когда Соболевский только отправлял свое послание,- на квартире В. Ф. Одоевского состоялось первое "совещание" новых издателей журнала (183, 569).

Их оказалось пятеро: Жуковский, Вяземский, Одоевский, Плетнев, а также Андрей Александрович Краевский, который при жизни Пушкина ведал технической стороной журнала. В литературной среде это производство "капрала" в "генералы" отнесли за счет услужливости и расторопности Краевского, но возможно, что таким манером были вознаграждены его труды в истекшем году, за которые он ничего не получил от Пушкина.

Наследство досталось убыточное: если тираж первого тома составлял 2400 экземпляров, то четвертый был отпечатан всего в 900 экземплярах. "Современник" не смог отвоевать аудиторию у "Библиотеки для чтения", которая в лучшие времена располагала 7000 подписчиков. На взгляд И. И. Дмитриева, "Современнику" не хватало "журнальных свойств и разнообразия", более живого "участия в движении нашей и всеобщей литературы" (67, 326). Поднаторевший в издательских делах Погодин тактично упрекал Краевского в важных недосмотрах: "Журнал ваш хорош, кроме нелепого формата, из-за которого многие не подписываются, ибо, говорят, после переплетать нельзя. Критики и библиографии мало, и не достает живости" (239, л. 17).

Летом 1836 года Погодин внушал Краевскому (это письмо, начатое в июне, было послано в сентябре): "Скажите Александру Сергеевичу, что он дурно делает, не уступая ничего книгопродавцам. Хотя они мошенники, но уступить им должно по 20 процентов для своей же пользы, если на деньги, и по 15 в комиссию" (239, л. 13 об.).

В марте же 1837 года Краевский и его добровольные помощники атакуют Погодина с просьбой уладить дела с московскими комиссионерами "Современника" ("самым неисправным" из них считался книгопродавец С. И. Селивановский). Поскольку в бумагах Пушкина не нашлось нужных документов, требовались хитрость и настойчивость: "теперь деньги за "Современник" вещь святая - они сиротские, и за каждую копейку надо будет отдать отчет совести..."

Одновременно Краевский апеллировал к литературной совести москвичей: "...да пришлите и свою лепту в "Современник", подбейте на то Шевырева, Павлова, Языкова, Боратынского; стыдно вам и им будет, если ничего не пришлете в журнал, посвященный памяти Пушкина. Статей чужих у него осталось много, но, разумеется, пойдет в дело самая меньшая часть..." (116, т. 16/18, 722).

Жуковский предполагал, что редакция всех томов "Современника", выходящих в 1837 году, будет коллективной. За каждым томом закреплялся выпускающий, в чьи функции входили "сношения с цензурою, с типографиею, с корректорами и с комиссионером" (78, 22). Первый том - пятый по общему счету - достался Плетневу, три последующих - Краевскому, Одоевскому и Вяземскому. (Жуковский начинал готовить собрание сочинений Пушкина и к тому же должен был сопровождать наследника в летнем путешествии по России.)

В конце февраля Вяземский просил "уступить" ему пятый том (86, 76), впрочем, в техническую работу по пятому тому были втянуты все издатели.

Сохранился предварительный план пятого тома, набросанный Жуковским (116, т. 58, 151). Он подвергся некоторой правке (о которой еще будет речь), но поначалу две первые позиции выглядели следующим образом:

"1. О последних минутах Пушк<ина>.

2. Медный всадник. Отрывок".

Осторожность издателей вполне объяснима. Николай I, выказавший щедрость по отношению к семье покойного, велел тщательно цензуровать его посмертные публикации. И Жуковский, уже убедившийся в том, что переделка поэмы не закончена, наверное, наметил в тот момент публикацию некоего связного фрагмента, который в свое время не вызвал замечаний Николая и не должен был смутить петербургских цензоров. Поскольку Вступление к поэме уже публиковалось в "Библиотеке для чтения", отрывок надо было выбирать из Первой или Второй части.

В дальнейшем состав и композиция тома претерпели значительные изменения. Так, фигурировавшие в предварительном плане "Египетские ночи" перешли в восьмой том, стихотворения Тютчева - в шестой. Добавилась, среди прочего, "Осень" Баратынского (дописанная в тот момент, когда Москвы достигла весть о смерти Пушкина).

"Медный всадник" был опубликован в пятом томе "Современника" полностью.

Мы поневоле вступаем в область гипотез, поскольку такой поворот событий никак не отражен в сохранившихся источниках. Не документирована и цензурная история "Медного всадника".

Займемся хронологическими выкладками.

В наметках Жуковского, где "петербургская повесть" представлена еще "отрывком", последнюю позицию занимают "стихи Карамзина". В пятом томе "Современника"- под псевдонимом А. Лаголов - дебютировал в печати Александр Николаевич Карамзин (сын историографа), и надо полагать, что, составляя план, Жуковский уже имел пред глазами его стихотворение "Чистый понедельник". Оно было написано не ранее 1 марта 1837 года (168, 192-193) и, вероятно, сразу же доставлено Жуковскому, ближайшему другу семьи Карамзиных.

4 марта издатели "Современника" сошлись у Жуковского. Присутствовавший здесь Тургенев записал: "Рассматривали стихи и прозу, найденные в бумагах Пушкина и назначаемые в "Современник". Отличного мало. Лучше - самого Пушкина" (210, 300). Если принять в расчет дату написания "Чистого понедельника", то предварительные наметки Жуковского хронологически соответствуют именно деловой встрече 4 марта.

Прошла неделя. Уже 12 марта 1837 года Жуковский сообщал И. И. Дмитриеву: "О самом Пушкине я не говорю вам ничего: вы, вероятно, читали мое подробное письмо к С<ергею> Львовичу о последних его минутах. В этом письме заключается все, как было. <...> Разбор бумаг Пушкина мною окончен. Найдены две полные прекрасные пьесы в стихах: "Медный всадник" и "Каменный гость" (Д. Жуан). Они будут напечатаны в "Современнике" <...>" (78, 438).

Новостей много, но сказано чересчур общо. К середине марта Жуковский закончил лишь предварительный разбор пушкинского архива (вся работа растянулась на годы), а "Каменный гость" готовился отнюдь не в ближайший том "Современника" (в конце года эту "маленькую трагедию" откупил Смирдин, и в 1839 году она увидела свет в его альманахе "Сто русских литераторов"). Но важно другое: 12 марта Жуковский объявляет о публикации полного "Медного всадника".

21 марта 1837 года М. А. Коркунов, ведавший перепиской Вяземского (тот страдал болезнью глаз), уведомлял Погодина о том, что "до сих пор в бумагах Пушкина отыскано: из стихотворений: 1) "Медный всадник", который уже напечатан..." (207, 404).

Коркунов отвечал на письмо от 11 марта, в котором содержался запрос о судьбе неизданных произведений Пушкина. Однако любопытно, что "петербургская повесть", которую Погодин слушал в авторском исполнении еще в ноябре 1833 года, в его запросе не упомянута.

Таким образом, к 21 марта "Медный всадник" уже был набран для пятого тома "Современника". Слово "напечатан", употребленное в письме Коркунова, по-видимому, ввело в замешательство Погодина, не осведомленного о видах на "петербургскую повесть". 29 марта он запрашивал Вяземского: "А "Медный всадник" вы хотите издать отдельно?" (207, 405).

Более точными сведениями обладал, как мы знаем, И. И. Дмитриев, который поспешил поделиться с журналистом и историком П. П. Свиньиным (письмо от 23 марта): "Добрый Жуковский пишет ко мне, что, при разборе им бумаг Пушкина, найдены им, уже в отделке, две прекрасные пьесы в стихах: "Медный конь" и "Каменный гость" (Дон-Жуан), которые и будут напечатаны в "Современнике" <...>" (67, 328). Дмитриев нетвердо запомнил заголовок новой пушкинской вещи: не возбуждавший, разумеется, ассоциаций с монументом Петру Великому, он походил на название комической оперы Обера и Скриба "Бронзовый конь", последней и шумной премьеры сезона.

Итак, 4 марта издатели еще обсуждали вопрос о публикации отрывка из "Медного всадника"^*, а к 21 марта - спустя две с половиной недели - набранные листы "петербургской повести" были доставлены Вяземскому.

^* (Не исключен вариант, при котором уже 4 марта издатели склонились к публикации полного текста поэмы. В результате правки, внесенной Жуковским в текст предварительного перечня, новая запись о "петербургской повести" сначала имела такой вид: "Отр<ывок>. Мед<ный>". Затем эти сокращения, в свою очередь, были перечеркнуты и заменены полным обозначением - "Медный всадник" (116, т. 58, 151; 231, л. 1).)

В эти сроки поэма должна была пройти цензуру и получить разрешение к печати. Если даже вообразить, что судьба "Медного всадника" счастливо отличалась от судьбы прочих ключевых материалов тома, которые рассматривались крайне медленно (и на разных иерархических уровнях), то простое сопоставление крайних дат и без того свидетельствует о неслыханном прецеденте в цензурной практике. (Не забудем и о "промежуточной" дате 12 марта: сомнительно, чтобы Жуковский сообщал Дмитриеву о публикации полного текста поэмы, не будучи окончательно в этом уверен.)

Объяснение, на наш взгляд, может быть только одно.

Жуковский, довершивший за автора переделку поэмы, подал ее Николаю I - через голову цензурного комитета.

Известно, что некоторые пушкинские материалы, предназначенные для публикации в пятом томе "Современника", просматривались лично Николаем I. По поводу стихотворения "Отцы пустынники и жены непорочны...", увидевшего свет под названием "Молитва", Жуковский сообщал Одоевскому (в недатированной записке): "Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована как есть и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге "Современника", но не потерять этого листка; он должен быть отдан императрице" (212, 280).

Обращаясь к Николаю I по поводу "Медного всадника", Жуковский мог напомнить о собственноручных пометах, сделанных им в 1833 году. Это был аргумент для того, чтобы ходатайствовать о вторичном высочайшем чтении. Жуковский, который, по всей вероятности, знал о намерениях Пушкина в августе 1836 года, исполнял его волю уже посмертно.

Н. В. Измайлов, специально не интересовавшийся цензурной историей 1837 года, проницательно заметил, что "для подготовки поэмы <...> у редактора Жуковского было крайне ограниченное время - быть может, всего несколько дней" (4, 230).

Для работы над текстом поэмы Жуковский воспользовался копией 1836 года.

Во фрагменте из Вступления, посвященном сравнению Москвы и Петербурга, Пушкин лишь ослабил второй стих, не меняя сути. Жуковский, не успевший, возможно, вдуматься в смысл "высочайших" претензий, этим удовольствовался.

 И перед младшею столицей
 Главой склонилася Москва,
 Как перед новою царицей
 Порфироносная вдова.

Пушкин поменял "кумира" на "седока": Кумир на бронзовом коне - Седок на бронзовом коне

Жуковскому это автоцензурное исправление не понравилось; появился новый вариант (правда, тоже не слишком удачный):

 Гигант на бронзовом коне

 Гигант с простертою рукою

Дальше Жуковский переделал еще четыре стиха:

 Кто неподвижно возвышался
 Во мраке медною главой,
 Того, чьей волей роковой
 Под морем город основался

 Кто неподвижно возвышался	 
 Во мраке с медной головой
 И с распростертою рукой
 Как будто градом любовался

Следом шли стихи, которые требовали значительной правки. Здесь Жуковский ничего не изменял; его карандаш перечеркнул десять строк, которые современники Пушкина так и не увидели в печати.

 Ужасен Он в окрестной мгле!
 Какая дума на челе!
 Какая сила в нем сокрыта!
 А в сем коне какой огонь!
 Куда ты скачешь, гордый конь,
 И где опустишь ты копыта?
 О мощный баловень судьбы!
 Не так ли ты над самой бездной
 На высоте, уздой железной
 Россию поднял на дыбы?

Наконец, была урезана кульминационная сцена:

 Глаза подернулись 
 туманом,
 По сердцу пламень 
 пробежал,
 Вскипела кровь. Он мрачен
 Стал
 Пред горделивым 
 Истуканом
 И, зубы стиснув, пальцы 
 сжав,
 Как обуянный силой 
 черной,
 "Добро, строитель 
 чудотворный!-
 Шепнул он, злобно 
 задрожав,-
 Ужо тебе!.." И вдруг 
 Стремглав
 Бежать пустился...

 Глаза подернулись 
 туманом,
 По членам холод 
 пробежал,
 И дрогнул он - и мрачен
 Стал
 Пред дивным русским 
 Великаном.
 И перст свой на него 
 подняв,
 Задумался.
 Но вдруг 
 Стремглав
 Бежать пустился...

Николая I покоробила и сама сцена погони Медного всадника за безумцем, однако Жуковский ее сохранил. Может быть, он рассчитал, что "тяжело-звонкое скаканье" будет не столь оглушительно резонировать в смягченном контексте, а может быть, причина была какая-то иная.

Жуковского часто упрекали в стилистической небрежности. П. Е. Щеголев, начинавший текстологическое изучение поэмы, возмущался, в частности, строкой "Во мраке с медной головой", которая, по его мнению, вносила "неожиданно пошлый оттенок" (3, 67). Это, конечно, не пустые придирки, и все же они не умаляют важной заслуги редактора "петербургской повести". Именно Жуковский всеми правдами и неправдами добился публикации последней поэмы Пушкина. Не по его вине смысл "Медного всадника" оказался искаженным и затемненным, но только благодаря его стараниям, по крайней мере, два читательских поколения узнали три сотни стихов Пушкина, связанных единым повествовательным замыслом.

Если верно наше предположение о том, что Жуковский проводил "Медный всадник" через высочайшую цензуру, то Николаю I, очевидно, была предъявлена та самая копия 1836 года, на которой правили текст и автор "петербургской повести", и ее редактор. Замечания государя, как мы знаем, были перенесены на эту копию еще Пушкиным; таким образом, вся "документация" по "Медному всаднику" оказалась налицо.

Судя по всему, Николай I бегло пробежал текст поэмы. Свои пометы 1833 года он помнил уже нетвердо, а правка Жуковского наглядно свидетельствовала о том, что они были учтены.

Никаких новых исправлений - сверх тех, что принадлежали самому Пушкину и Жуковскому,- первопечатный текст "Медного всадника" не содержит. Николай I снова не обратил внимание на третье примечание к поэме, которое в 1836 году Пушкин не смягчил, а усугубил: "Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений "Oleszkiewicz"".

Проглядел Николай I и то обстоятельство, что перечеркнутые им строки из Вступления Жуковский лишь подправил - но не снял. Тем самым была восстановлена цензурная купюра в журнальной публикации "Петербурга".

Не дожидаясь завершения "допечатного" периода в истории "Медного всадника", Жуковский расширял круг читателей и слушателей поэмы. 3 марта А. И. Тургенев отметил в дневнике визит к Карамзиным: "С Жук<овским>, Вяз<емским> и пр. Слушал письмо Жуковск<ого> к отцу Пушкина и поэму "Медный рыцарь" Пушкина" (210, 300). О том, что это произведение ему давно известно, Тургенев не счел здесь нужным упомянуть, и тем более любопытно сопоставить его лаконичные записи 1834 и 1837 годов: оба наименования, которые он прилагает к "Медному всаднику",- "поэма о Петербургском потопе" и "Медный рыцарь" - как бы фокусируют внимание на смысловых полюсах "петербургской повести".

13 марта Александр Карамзин писал брату Андрею в Париж: "Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии. Однако же нашлись у него многие поэмы и мелкие стихотворения. Я читал некоторые, прекрасные донельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена, прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений et une grace infinie jointe a beaucoup de sentiment et de chaleur^*; в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения. В целой поэме не встречается ни одного лишнего, малоговорящего стиха!.." (168, 192).

^* (и бесконечное изящество, соединенное с большим чувством и жаром души (фр.).)

Сопоставляя это свидетельство с письмом Жуковского Дмитриеву, отправленным накануне, можно предположить, что под "целой поэмой" Александр Карамзин подразумевал либо "Каменного гостя", либо "Медного всадника".

Судьба "петербургской повести" решилась быстро, но до выхода журнала в свет было еще далеко.

13 марта Жуковский сетовал в письме Сергею Львовичу Пушкину: "Мы занимаемся теперь изданием "Современника"; но нас семь нянек, и оттого все что-то не подвигается вперед".

Через месяц с небольшим, 17 апреля, Жуковский приглашал Одоевского для совместной работы: "Кончим все для "Современника". Вы будете поправлять одно, я другое, так все и будет в шляпе" (182, 106). Однако 24 апреля Коркунов извещает Погодина, что "Современника" напечатано всего "9 листов".

Пушкина: "Медный всадник, стих<отворная> повесть, и "об Иоане д'Арк", проз<аическая> статья; стихи Жуковского, неизданное сочинение Карамзина, Глава из записок о Ф<он> Визине К<нязя> П. А. Вяземского..." (116, т.16/18, 722).

Дело шло вяло: лучшие материалы застревали в различных инстанциях. Свое письмо С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 года (получившее в печати название "Последние минуты Пушкина") Жуковский показал государю, который распорядился изъять из текста все, что имело отношение к дуэльной истории. В начале апреля Жуковский послал Уварову два экземпляра письма (один с пометами государя, и второй - уже исправленный), приложив "арзамасское завывание", как бы воскрешающее те времена, когда "Светлана" и "Старушка" безмятежно предавались веселой литературной игре.

"Благоволите, батюшка Старушка, устремить на сии гусиным пером исчерканные страницы те части бытия вашего, в коих со времен Адама заключается зрительная способность сынов человеческих. <...> благоволите сунуть сие творение в раскрытую пасть цензуры, сей гладной коровы, пасущейся на тучных пажитях литературы и жующей жвачку с каким-то философским самоотвержением; благоволите предписать сей корове, чтобы она поскорее изжевала статью мою и поскорее ее выплюнула... Да что же статья Карамзина! Господи помилуй! возвратите ее поскорее, Старушка..." (122, 25-26).

"Статья Карамзина" - это отрывок из его "Записки о древней и новой России", сочиненной в 1811 году и для печати не назначавшейся. У нее было два читателя - Александр I и его сестра, великая княгиня Елена Павловна. Эта рукопись, вызвавшая высочайшее неудовольствие, была затем утрачена, и обнаружили ее лишь в 1836 году.

Для пушкинского круга это было важным и радостным событием. 25 февраля 1836 года Вяземский спешил известить о нем Дмитриева, которому Жуковский вскоре послал копию "этого творения, которое к несчастью должно остаться в неизвестности" (78, 437).

Иначе думал Пушкин. Во втором томе "Современника" (в статье "Российская академия") он упомянул о существовании "Записки". Отрывки из нее Пушкин также намеревался опубликовать в своем журнале. Цензурные мытарства "Записки" начались в сентябре 1836 года, и лишь в апреле 1837 года Жуковский с большим трудом отстоял публикацию отрывка, который подвергся значительному сокращению.

В частности, неуместными для печати были сочтены рассуждения о важных просчетах Петра Первого, человека и политика. "Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае Государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток. <...> мысль утвердить там пребывание наших государей была, есть и будет вредною. Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действие сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах. <...> Там обитают государи российские, с величайшим усилием домогаясь, чтобы их царедворцы и стража не умирали голодом и чтобы ежегодная убыль в жителях наполнялась новыми пришельцами, новыми жертвами преждевременной смерти! Человек не одолеет натуры!" (155, 16-17; 93, 30-31).

Этот пассаж возвращает нас к истокам "Медного всадника". Именно Карамзин сохранил для современников знаменитое высказывание Александра I в день наводнения 1824 года, которое перешло в "петербургскую повесть": "с божией стихией Царям не совладать". Можно лишь догадываться о том, какие мнения Карамзина, изложенные в "Записке", были известны Пушкину в 1833 году, но, как бы то ни было, на фоне приведенного отрывка эта реплика открывает глубокую смысловую перспективу. Монарх, рожденный в год великого наводнения 1777 года (что отмечено в черновике поэмы), выслушивает от своего подданного горькое пророчество - "Человек не одолеет натуры!"- и надолго к нему охладевает; однако в последний год жизни - застигнутый новым "потопом"- он признает правоту вещих слов.

Соседство с этим пассажем из "Записки" Карамзина несомненно увеличило бы резонирующую силу "петербургской повести"; однако здесь - невстреча.

Зато журнальный контекст позволил перемолвиться с Вяземским.

В конце 1836 года Вяземский задумал издать историко-литературный сборник "Старина и новизна" (Пушкин предлагал назвать его "Старина и новина"). О новом предприятии оповещалось в четвертом томе "Современника", но план этот не осуществился, и когда Вяземский просил "уступить" ему пятый том "Современника", то специально подчеркнул: "...у меня же есть материалы, приготовленные для сборника, которые могу перенести в "Современник"" (86, 76).

Из портфеля "Старины и новизны" в пятый том перекочевала "Сильфида" Одоевского, отрывок из "драматической сказки" Н. М. Языкова "Об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке" и одна глава (VIII) из книги Вяземского о Фонвизине.

Эта книга была вчерне закончена еще в 1830 году, и тогда же отрывки из нее Вяземский прочитал Пушкину. "Уже при последних издыханиях холеры навестил меня в Остафьеве Пушкин <...>. Он слушал меня с живым сочувствием приятеля и критика меткого, строгого и светлого. Вообще более хвалил он, нежели критиковал. <...> Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то есть лучшую награду за свой труд".

Как полагают современные исследователи (145, 64), 17 декабря 1830 года Пушкину были прочтены три главы "Фонвизина"- VI, VII, VIII. Весной 1832 года Пушкин, Тургенев, Плетнев и К. С. Сербинович ознакомились с текстом всей книги Вяземского; их пометы (на писарской копии) недавно были воспроизведены (145, 7-57).

Один из этих читателей отчеркнул характерный для Вяземского афоризм, заключенный в VIII главе (которая посвящена комедиям Фонвизина и, в частности, его "Бригадиру"): "Кажется, в Москве бригадирство погребено было смертью одних и почетною метампсихозою прочих. Петербургские заложники называют Москву старою бригадиршею" (192, 57; 145, 49).

На страницах "Современника" этот словесный выпад "в сторону" внезапно отозвался "незаконным" стихам из Вступления к "Медному всаднику":

 ...Как перед новою царицей
 Порфироносная вдова.

"Медный всадник" сопровожден в журнале и пушкинским "конвоем".

Вместе с письмом от 11 марта 1837 года Погодин прислал Вяземскому - в пятый том "Современника"- стихотворение Пушкина "Герой". Оно было написано осенью 1830 года в Болдино; дата, выставленная автором,- "29 сентября 1830. Москва"- указывала на день прибытия Николая I в холерную Москву.

Свое авторство Пушкин держал в тайне: "Посылаю вам из своего Памфоса Апокалипсическую песнь,- писал он Погодину из Болдино в начале ноября 1830 года.- Напечатайте, где хотите, хоть в Ведомостях - но прошу Вас и требую именем нашей дружбы - не объявлять никому моего имени" (XIV, 121 - 122).

"Герой" был анонимно напечатан в первой книжке "Телескопа" за 1831 год; друзья Пушкина - и в частности Вяземский, который "при последних издыханиях холеры" обменивался с ним плодами осенних досугов,- об этом эпизоде не знали.

В середине марта 1837 года Вяземский просил Одоевского: "Отправьте "Героя" на Съезжую, то есть в цензуру. Отошлите туда и сцены Погодина, которые следует поместить в первой книжке" (86, 77). "Исторические сцены" Погодина "Смерть царя Бориса Федоровича Годунова" были опубликованы в пятом томе журнала; здесь же заново увидел свет и "Герой", сопровожденный редакционным примечанием, которое вводило читателей в курс дела.

"Герой", снабженный библейским эпиграфом "Что есть истина", организован как равноправный диалог между скептиком-Другом и Поэтом-романтиком. Однако для большинства читателей второй голос звучал гораздо внушительнее и почти отождествлялся с авторским.

Погодин оттого и хотел безотлагательно опубликовать "Героя" под именем Пушкина, что видел в нем "самую тонкую и великую похвалу нашему царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако же, продираться со льстецами".

 ... Небесами
 Клянусь: кто жизнию своей
 Играл пред сумрачным Недугом,
 Чтоб ободрить угасший взор,
 Клянусь, тот будет Небу другом,
 Каков бы ни был приговор
 Земли слепой!

Уже в августе 1837 года Тургенев писал Вяземскому из Киссингена: "... я узнал (между нами), что великая княгиня Мария Павловна <старшая сестра Николая I> была очень предубеждена против Пушкина и, следовательно, сначала не очень жалела о нем, но, кажется, письмо Жуковского к отцу и мои разговоры о нем, особенно анекдот о стихах после холеры, переменили мнение. <...> Теперь она и сочинения и журнал его выписывает" (116, т. 58, 148).

Финальные реплики "Героя" развивают тот мотив, которого лишен "Медный всадник" и в котором нуждались - быть может, неосознанно - рядовые читатели поэмы.

 Оставь герою сердце. Что же
 Он будет без него? Тиран.

 Утешься...

В "Медном всаднике" нет утешения: "герой" и "тиран" слились в одну фигуру, обладающую медным сердцем.

Известно, что в 20-х числах марта был набран "Медный всадник", а в конце апреля из типографии вышло уже девять листов. Но точными сведениями о дате выхода пятого тома мы не располагаем. (Четвертый том, вышедший в конце 1836 года, и пятый том имеют одинаковую дату цензурного разрешения - 11 ноября 1836 года.)

В ряде авторитетных изданий появление пятого тома отнесено к апрелю или началу мая 1837 (38, 11; 4, 233). Однако он вышел в свет примерно на месяц позже.

Еще в середине мая Вяземский просил Одоевского отдать в цензуру, а потом и в типографию стихотворение "Петербург" (86, 79). Точное его название - "Петербург с адмиралтейской башни"; оно было опубликовано за подписью "В. Романовский".

Подпись оказалась перевранной, и автором этого стихотворения был, по-видимому, В. И. Любич-Романович, некогда сотрудничавший в "Литературной газете", но, в общем, посторонний пушкинскому кругу. Какое-то его стихотворение Вяземский в начале декабря 1836 года предлагал Пушкину - очевидно, для четвертого тома "Современника", но тогда публикация не состоялась.

Возможно, готовя пятый том, Вяземский вспомнил о залежавшемся стихотворении, возможно, Любич-Романович - в последний момент - принес новый опус; как бы то ни было, "Петербург" нашел себе место в журнальной книжке между стихами Баратынского и путевыми записками А. И. Тургенева.

Барабанные строфы, заготовленные Любичем-Романовичем ("Что если б вдруг теперь ты ожил, Великий Петр! И бросил взгляд, Как твой праправнук блеск умножил..."), включали в себя и перелицовку одического приема из Вступления к поэме.

 ...Тебя проник Великий Гений, 
 И обозрев даль и простор 
 Твоих пучинистых владений, 
 Остановил внезапно взор... 
 И рек он: "Здесь да будет город!" 
 И мощной волею Петра 
 Вот заходил народ как ворот, 
 И застучали топора! (192, 249)

"Медного всадника" настигло дальнее эхо "Петербурга".

24 мая 1837 года Вяземский сообщал Нащокину: "1-я книжка "Современника" подходит к концу" (116, т. 58, 146).

Только на исходе первой декады июня 1837 года пятый том, наконец, увидел свет.

Первый известный нам отзыв о пятом томе Вяземский получил 11 июня. "Благоволите, князь, простить меня за то, что, не имея положительно никаких местных знакомств, я беру на себя смелость обратиться к вам с просьбой не отказаться вручить кому следует причитающиеся с меня 25 рублей за подписку на 4 тома "Современника". В первом из них есть вещи прекрасные и грустные. Это поистине замогильная книга, как говорил Шатобриан, и я могу добавить с полной искренностью, что то обстоятельство, что я получил ее из ваших рук, придает ей цену в моих глазах".

Федор Иванович Тютчев, не слишком удачливо служивший в русской дипломатической миссии в Мюнхене, прибыл на родину в конце мая 1837 года. В Петербурге он не бывал с 1830 года, его "Стихотворения, присланные из Германии" публиковались в третьем и четвертом томах "Современника" (за подписью: Ф. Т.) по инициативе Жуковского и Вяземского. С Пушкиным они никогда не встречались.

Перефразируя заголовок мемуаров Шатобриана ("Замогильные записки"), Тютчев дал точное определение пятого тома "Современника".

Все пушкинские публикации пятого тома - среди них "Медный всадник", "Сцены из рыцарских времен", "Последние три стихотворения" ("Была пора: наш праздник молодой...", "Отцы пустынники и жены непорочны...", "Опять на родине! я посетил...") - были обведены незримой траурной каймой, которая определяла их восприятие современниками.

"Петербургская повесть" непосредственно следовала за письмом Жуковского С. Л. Пушкину.

"Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. <...> Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: "Что видишь, друг?" <...> Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти" (192, XIV).

Еще пятый том "Современника" находился в работе, когда Одоевский стал набрасывать рецензию (ее предполагалось анонимно опубликовать в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"", но цензурой она была запрещена). "Наконец нетерпеливое желание бесчисленных почитателей великого поэта, нами оплакиваемого, теперь удовлетворилось. <...> Первая на нынешний год книжка основанного им журнала <...> уже вышла из типографии и поступила в продажу. Там восемь <в итоге - одиннадцать> нигде не напечатанных статей в стихах и прозе самого Пушкина; между ними одна полная поэма "Медный всадник"..."

"Потомство!.. о, оно оценит Пушкина; оно поместит его подле северных бардов времен Екатерины и Александра; потомство с благоговением будет изучать поэта..." (79, 313-314).

Рецензия сбивалась на некрологический тон.

17 июня 1837 года Вяземский посылает Дмитриеву "только что вышедший" том "Современника". "Тут и скорбь моя, и заботы, и болезнь, все, что тягчило и развлекало меня..."

20 июня 1837 года Вяземский просил Одоевского: "Велите, любезнейший князь, переплесть поскорее и покрасивее два экземпляра "Современника" для поднесения царю и царице. Вьельгорский их представит. <...> На обертке второго № и на следующих должно непременно вставить: в пользу семейства его, чего нет в заглавии первой книжки..." (86, 80).

На титульном листе пятого тома значилось: Современник, литературный журнал А. С. Пушкина, изданный по смерти его кн. П. А. Вяземским, В. А. Жуковским, А. А. Краевским, кн. В. Ф. Одоевским и П. А. Плетневым. Начиная с шестого тома, на титуле появилось уточнение, предложенное Вяземским. Жуковскому громоздкая шапка не нравилась; однажды (видимо, в апреле) он предложил Одоевскому: "Не напечатать ли заглавие: Современник, журнал Александра Пушкина? И простее только: Современник, книжки V, VI, VII, VIII" (182, 107).

Этот вариант, который своей лапидарностью более соответствовал вкусам основателя журнала, не был принят; неизвестно, обсуждался ли он вообще. Нелишне помнить, что коллективная редакция всегда и неизбежно подразумевает сшибку личных вкусов и амбиций: предложение Жуковского прежде всего ущемляло интересы Краевского.

Жуковский, невесело шутивший о "семи няньках" при "Современнике", невольно предсказал отсутствие должного присмотра. "Что это как напечатан "Современник",- отчитывал Краевского Погодин.- Стыдно! Опечатка на опечатке. Хоть бы Пушкина пощадили" (239, л. 17).

Самой курьезной опечаткой в тексте "Медного всадника" оказалось внезапное появление "Рыбака"- вместо фамилии поэта Рубана (пятое примечание).

О полиграфическом несовершенстве журнала толковали охотно. Читательских отзывов - очень мало.

Один из этих отзывов принадлежит Андрею Николаевичу Карамзину.

25 июня 1837 года Екатерина Андреевна писала старшему сыну в Париж: "Я хотела переслать тебе "Современник", но князь Петр В<яземский> сказал мне, что он отослал его еще в листах госпоже Смирновой, и я полагаю, что она тебе даст его" (168, 220). 15 июля Андрей Карамзин сообщает, что пятый том он получил.

"...И с восхищением прочел "Медного всадника", жаль, что лучшее выпущено" (168, 321).

Андрей Карамзин уехал из России 23 мая 1836 года: к тому времени о "петербургской повести" знал весьма ограниченный круг друзей Пушкина. Смирновы - в их числе.

Маловероятно, чтобы Андрей Карамзин говорил о купюрах в тексте "Медного всадника" только со слов этой четы, самолично лицезревшей пометы Николая I на рукописи поэмы. Смирновы, как помним, были совершенно согласны с государем, потребовавшим переделок; Андрей Карамзин держится противоположного мнения.

И если он был среди тех, кто прочел или услышал "петербургскую повесть" еще при жизни автора (например, у Жуковского), то его эмоции по поводу выпущенной сцены ("Ужо тебе!..") объясняются не только эстетическими соображениями.

Андрей Карамзин отнюдь не разделял преклонения перед Петром I. В декабре 1836 года он спорил с великим князем Михаилом Павловичем: "Я рассказал ему историю Чедаева, она привела нас к цензуре, оттуда - к Пушкину и, наконец, к Петру Великому. Вы знаете, что это для них всех^* божество, что же касается меня, то я обратного мнения. Он утверждал, что Пушкин недостаточно воздает должное Петру Великому, что его точка зрения ложна, что он рассматривает его скорее как сильного человека, чем как творческого гения; и тут, со свойственной ему легкостью речи, он начал ему панегирик, а когда я приводил в параллель императрицу Екатерину II, он посылал меня подальше" (168, 372).

^* (Имеется в виду царская фамилия.)

Это сообщение Андрея Карамзина никогда специально не рассматривалось. Между тем ни одно из пушкинских произведений, опубликованных при его жизни, не дает оснований для того упрека, который высказал великий князь. Напротив, в "Полтаве" Петр изображен именно как "творческий гений": "Его глаза Сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен. Он весь, как божия гроза".

Впрочем, возможно, что у Михаила Павловича вызвал неудовольствие тот образ милосердного императора, который воспет в "Пире Петра Великого", открывшем первый том "Современника" за 1836 год:

 Нет! Он с подданным мирится:
 Виноватому вину
 Отпуская, веселится;
 Кружку пенит с ним одну...

Но скорее всего Михаил Павлович опирался на какие-то устные суждения Пушкина. В дневнике поэта есть запись о разговоре с великим князем 19 декабря 1834 года. "Говоря о старом дворянстве, я сказал: "Nous, qui sommes aussi bons gentilshommes que l'empereur et vous etc."^* В<еликий> кн<язь> был очень любезен и откровенен. "Vous etes bien de votre famille,- сказал я ему: tous les Romanof sont revolutionnaires et niveleurs"^**.- Спасибо: так ты меня жалуешь в якобинцы! благодарю, voila une reputation que me manquait^***" (XII, 335).

^* (Мы такие же родовитые дворяне, как император и вы, и т. д. (фр.).)

^** (Вы истинный член вашей семьи. Все Романовы - революционеры и уравнители (фр.).)

^*** (Вот репутация, которой мне недоставало (фр.).)

В отличие и от Михаила Павловича, боготворившего Петра, и от Андрея Карамзина, державшегося о нем "обратного мнения", Пушкин не подходил к этой личности с одним предустановленным масштабом. Может быть, более всего Пушкина интересовала именно разноликость Петра, резкая смена тех исторических амплуа, в которых первый русский император представал на исторической сцене. "Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности или по крайней мере для будущего,- вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика.

N3. (Это внести в Историю Петра, обдумав)" (X, 256; 203, 58).

Пушкинская запись перекликается со свидетельством французского литератора А. Леве-Веймара, который встречался с Пушкиным летом 1836 года. В статье о Пушкине, опубликованной 3 марта 1837 года в "Journal de Debat", Леве-Веймар, в частности, коснулся работы над "Историей Петра". "Он не скрывал между тем серьезного смущения, которое он испытывал при мысли, что ему встретятся большие затруднения показать русскому народу Петра Великого таким, каким он был в первые годы своего царствования, когда он с яростью приносил все в жертву своей цели. Но как великолепно проследил Пушкин эволюцию этого великого характера и с какой радостью, с каким удовлетворением правдивого историка он показывал нам государя, который когда-то разбивал зубы не желавшим отвечать на его допросах и который смягчился настолько к своей старости, что советовал не оскорблять "даже словами" мятежников, приходивших просить у него милости".

"Взгляды Пушкина на основание Петербурга,- вспоминал также Леве-Веймар,- были совершенно новы и обнаруживали в нем скорее великого и глубокого историка, нежели поэта" (210, 416).

Это наблюдение слишком лаконично, чтобы строить на нем далеко идущие выводы. Однако соблазнительно применить его к "петербургской повести", в которой взгляд "поэта" оспорен "историком".

Пятый том "Современника" предварял посмертное собрание сочинений поэта. 22 февраля 1837 года Жуковский показал Никитенко резолюцию Николая I по поводу готовящегося издания: "Согласен, но с тем, чтобы все найденное мною неприличным в изданных уже сочинениях было исключено, а чтобы не напечатанные еще сочинения были строго рассмотрены" (140, 198).

31 марта Никитенко занес в дневник "приятную новость": "...государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского. Как это взбесит кое-кого. Мне жаль князя <М. А. Дондукова-Корсакова>, который добрый и хороший человек: министр Уваров употребляет его как орудие" (140, 199).

По всей вероятности, к "уже изданным сочинениям" причислялись и те, которые предполагалось опубликовать в "Современнике". В этом ранге находился и "Медный всадник", в марте набранный для пятого тома. Во всяком случае, "Медный всадник" более не цензуровался: публикация "петербургской повести" в собрании сочинений полностью воспроизводила текст первопечатной публикации, включая четыре стиха из Вступления, которые по оплошности Николая I увидели свет в пятом томе "Современника".

Первоначально задумывалось собрание в семи томах, и завершающий отводился под "стихотворения, найденные посмертно" (123, 70). По ходу дела издание разрослось до одиннадцати томов, и "посмертный" Пушкин потребовал уже трех томов (IX-XI), которые вышли в свет только летом 1841 года. Девятый том открывался "Медным всадником".

Пришло время для спокойных оценок и развернутых интерпретаций.

11 ноября 1841 года рецензия на заключительные тома собрания сочинений Пушкина появилась в "Санкт-Петербургских ведомостях". Она была написана Амплием Николаевичем Очкиным, редактором этой газеты.

"Главное действующее лицо в "Медном всаднике", бедный чиновник Евгений, составляет резкую противуположность с своим соименником, Онегиным, а между тем может идти вровень к мастерски обрисованному портрету последнего. Один бедняк, забытый счастием, но с сердцем теплым, бьющимся для своей Параши, и теряющий ее, единственное свое благо, в день всеобщего бедствия; другой, взысканный всеми дарами счастия, но не умевший ими воспользоваться, потому что слишком рано отжил жизнью сердца, и в самом себе встретивший казнь за свое бессердечие. Герой "Медного всадника" почти заслонен поставленною вокруг него огромною декорациею, представляющею картину наводнения и среди него колоссальное изваяние Петра Великого. Эта картина начертана истинно художническою кистью".

Этот краткий отзыв примечателен тем, что вся "петербургская повесть" как бы ограничена Первой частью - так сказать, "поэмой о Петербургском потопе". И кульминация, на взгляд критика, наступает в тот момент, когда стихия, глумящаяся над "бедняком" Евгением, бессильно отступает от памятника основателю города.

Сходным образом "петербургскую повесть" воспринимали и многие читатели. Когда актер П. А. Каратыгин (Каратыгин 2-й) позднее описывал ужас 7 ноября 1824 года, ему естественно пришел на память "чудный "Медный всадник"": "И точно, мудрено себе вообразить более грозную и поэтическую картину, которая представлялась в тот злополучный день на Сенатской площади, где посреди бунтующей стихии величественно возвышалось медное изображение чудотворного строителя Петербурга" (94, 126).

На выход последних томов посмертного собрания откликнулся и журнал "Москвитянин", который издавал Погодин при ближайшем участии Шевырева. Еще в апреле 1837 года Шевырев собирался писать статью о Пушкине, но лишь в конце 1841 года он исполнил свой давний замысел. Статья Шевырева содержит и важные мемуарные свидетельства о Пушкине, и общие суждения о "механизме русского стиха".

"В "Медном всаднике" чудеса русского стиха достигли высшей степени. На первом плане вы видите здесь мастерски набросанную картину петербургского наводнения; далее, на втором плане, сумасшествие молодого Евгения и эту чудную картину Великого бронзового всадника, который с грохотом скачет неотступно за безумным. Каким чутким ухом Пушкин подслушал этот медный топот в расстроенном воображении юноши! Как умел он тотчас найти поэтическую сторону в рассказе события, кем-то ему сообщенном!

Если взглянуть слегка, поверхностно, то, по-видимому, между наводнением столицы и безумием героя нет никакой внутренней связи, а есть только одна наружная, основанная на том, что влюбленный юноша в волнах потопа теряет свою любезную и все счастие своей жизни. Но если взглянуть мыслящим взором внутрь самого произведения, то найдешь связь глубже: есть соответствие между хаосом природы, который видите вы в потопе столицы, и между хаосом ума, пораженного утратою. Здесь, по нашему мнению, главная мысль, зерно и единство художественного создания; но мы не можем не прибавить, что этот художественный мотив, достойный гениальности Пушкина, не был развит до конечной полноты и потерялся в какой-то неопределенности эскизованного, но мастерского исполнения" (138, 244-245).

"Первый" и "второй" планы - это Первая и Вторая части поэмы, которые, по Шевыреву, объединены мотивом "безумия" (природного и человеческого). Наблюдение тонкое, предвосхищающее выводы исследователей XX века; но далее критик перешел на скороговорку, и его заключительные слова были понятны лишь тем читателям, которые помнили рецензию Шевырева на пятый том "Современника", некогда опубликованную в "Московском наблюдателе". "Главная мысль поэмы, заключенная в его герое, не развита вполне, а эскизована: мы намеком ее отгадываем. Великий мастер в отделке, всегда оконченной до возможной полноты, <...> Пушкин, столь прилежный и рачительный в исполнении, почти всегда довольствовался одним эскизом" (139, 316).

Шевырев, так же как и Очкин, не коснулся сцены у памятника, но, вероятно, это обдуманная недомолвка: Погодин должен был рассказать ему о подлинном виде этой сцены.

В "Отечественных записках" 1841 года Белинский дал только общий обзор содержания последних томов Пушкина, обещав, что обо всем издании скоро представит статью или "целый ряд статей".

Одиннадцать статей Белинского о Пушкине печатались в 1843-1846 годах; последняя подводила черту и под сотрудничеством критика в журнале, который издавался Краевским, одним из бывших редакторов "Современника".

Белинский прежде всего попытался разрешить недоумение, владевшее его предшественниками. "Медный всадник", писал он, "многим кажется каким-то странным произведением, потому что тема его, по-видимому, выражена не вполне. По крайней мере, страх, с каким побежал помешанный Евгений от конной статуи Петра, нельзя объяснить ничем другим, кроме того, что пропущены слова его к монументу. Иначе почему же вообразил он, что грозное лицо царя, возгорев гневом, тихо оборотилось к нему, и почему, когда стремглав побежал он, ему все слышалось,

 Как будто грома грохотанье,
 Тяжело-звонкое скаканье
 По потрясенной мостовой?..

Условьтесь в том, что в напечатанной поэме недостает слов, обращенных Евгением к монументу,- и вам сделается ясна идея поэмы, без того смутная и неопределенная".

Вопрос о том, знал ли Белинский - например, через посредство Краевского - полный текст "петербургской повести", регулярно становится предметом дискуссии^*, однако за отсутствием документальных данных утверждать что-либо невозможно. К тому же весь ход мысли критика приводит его к заключению, которое в равной степени приложимо и к авторской, и к печатной редакции "Медного всадника". "И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного... При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения,- мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства; что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание..."

^* (См. недавнюю полемику между Г. П. Макогоненко и Г. В. Макаровской (127; 124).)

Толкование, предложенное Белинским, открыло в поэме конфликт, неведомый современникам Пушкина; так определилось правило чтения "Медного всадника", имевшее обширный срок действия.

И как бы попутно критик отметил единство Вступления, Первой и Второй части: "настоящим героем" поэмы является, на его взгляд, Петербург.